Анатолий Никифорович Санжаровский
Кавказушка
Провожали полрайона. Целый состав. Целый состав под завязку забит. Шёл прямушкой на фронт.
У Нины была броня. Может, и по сегодня хлопотала б в своей сельской больничке. Может быть, но… Пал Андрей. И что же, от их семьи никого теперь на фронте? Что же, фронт их больше никак не касается? Неужели ни одно плечо Милых не подопрёт русский фронт?
Жаль, Ванятка мал. На пятый годок только полез…
Постой, а что Ванятка? С бабушкой не проживёт?
Сдала Нина свою броню, добровольцем записалась на фронт.
Отправка…
Был на станции митинг…
Садиться в вагон – Ванюшку от себя не отлепить. Заревел – душу выворачивает.
– Я с тобой, мамка! С тобой!..
Подал скорбный голос станционный колокол.
Выдохнул паровоз смертно белое облако.
Кое-как отодрала Нина в слезах Ванюшку от себя, сунула матери:
– Держи!
А сама – к поплывшей медленно подножке головного вагона.
Зажала бабака Ванятку меж коленками. Да не удержала.
Выюжил налимом и в заполошных слезах – к паровозу. Пропал в паровозных парах, обогнал пары и хлоп на рельс поперечной веточкой.
Станция так и оделась холодом. Застыла.
Стал убранный флагами паровоз.
Уже у самых колёс подняли мальчика, передали бабке.
Поезд снова тронулся.
И мальчик снова вырвался.
И когда уже в третий раз стал поезд, сам военный комиссар района пробился сквозь провожавших, поднял мальчика с рельса.
– Ну, ты что, сынок? – жалконько спрашивает. А сам головой дёрг, дёрг. Гонит фуражку на самые глаза.
– Хочу с мамкой, – тычет плачущий Ванюшка в Нину, прилипла ни жива ни мертва на траурно ползущей подножке.
Комиссар увидел Нину – молча слезой слезу погоняла.
И сказал комиссар:
– Мамка у тебя хорошая. Добровольно идёт!
– Я тоже хочу к мамке добровольно…
– Сейчас нельзя. Потерпи три дня. Я возьму своего сына. Он у меня такой же, как и ты… Вместе поедем, будем там гулять… Не плачь… Ну, не роси… Потерпи три дня. Ты ж уже во-он какой взрослюка мужчина!
Ванятка с недоверием смотрит на красивого комиссара и затихает.
9
Заступил на землю новый день, и поднёс новый день расставанье.
Морозов сказал, можно матери побыть одни сутки.
Сутки слились. Время прощаться.
Вано вывел мать на геленджикский большак.
Только тут до Вано дошло.
– Мама! Никуда ты одна не пойдёшь!
Жения удивилась:
– Почему?
– Да как же ты одна пойдёшь через линию фронта?
Жения рассмеялась.
– Сюда прошла, а уж назад… Каюсь… Сюда шла, боялась. А ну нарвусь на каких нечистох, отымут сыночковы гостинцы. А чего сейчас бояться с пустыми чемоданиками? Да сорок воров не смогут обокрасть одного голодранца!
– Да не про мазуриков я! – нетерпеливо отмахнулся Вано. – Я про фрицев. Дорогу на Геленджик не немцы ли контролируют?
– Ну и пускай себе контролируют. Я им не помешаю… Я сюда шла. Контролировали? Вроде контролировали. Я и не знала про их контроль… Но я живая? Как видишь… Сейчас я догадываюсь, почему они меня не заметили. Я сама во всём в чёрном. Мелкорослая. Чемоданы чёрные. Издали глянь – чемоданы пошли. Меня ж за чемоданами совсем не видать! А глянь совсем издалека – черный комок. Чёрный камень для немца твоя мать с чемоданами. Не больше. А мало в горах камней? Ко всему приглядываться, когда немцу и воевать? Для надёжности можно положить в чемоданы по железному листу. Защита! Пускай стреляют, если охота…
Вано несогласно дерганул головой.
– О мама!.. Мышь рыла, рыла – до кошки дорылась! Смотри. Одну не пущу. Провожу за линию… Только надо отпроситься.
Беспокойство вздрогнуло, качнулось в Жениных глазах.
– Никаких проводин. Со мной ничего не случится! Я мать. Заговорённая! А ты, сынок, не ходи… У тебя дела свои… Чего со мной прохлаждаться?
– Я сказал, одну не пущу. Я вбыструю… Стриженая девка не успеет расчесаться.
Вано уёрзнул и, действительно, скоро вернулся.
Радостный.
Мать расстроилась. Уныло спросила:
– Что? Отпустили?
– Неа!
– А чего сияешь?
– Потому что не отпустили!
Жения довольна. Ну и отлично!
Но из вежливости спрашивает на всякий случай:
– Ты был у плохого начальника? У Селецкого?
– Нет, я был как раз у Морозова. А Морозов тебе глянулся. Морозов как раз и не отпустил. Как гаркнет: что это ещё за променаж на линии фронта?! Сам, говорит, лезешь дуриком под пули, ещё и мать родную за собой тянешь? Пока, говорит, не очистим полностью дорогу, мать из части ни ногой! Это ж мать! Не щепка!
От изумления у Жении замутилось в голове.
Каждый день видеть сына!
Дороже подарка судьба не подносила ей.
Сидеть без дела Жения не могла и не собиралась.
Про это она и доложи Вано, едва занесли они пустые чемоданы назад в землянку.
– Ну-у… Чего-чего, а рук у нас кругом нехват. Возьми санбат – прорыв. Доктор с медсестрой нянчат на носилках раненых… Некому за ранеными смотреть… Возьми кухню – опять прорыв. А кухня штука повышенного внимания. Будешь лучше кормить, быстрей поднимутся раненые. Сильней будем трясти фашистскую гаду… На кухне тебе привычней. Сосватаю-ка я тебя генерал-повару Заварову…
Картинка выскочила занимательная.
Жения не знала русского. Заваров ни слова не знал по-грузински. Как же работать вместе?
Загоревала Жения, затосковал Заваров.
Помощнице, конечно, он рад.
Да по-каковски толковать с ней?
– Я вот тоже про то же, – вздохнул Заваров. – В рай подняться – лестница коротковата… Что ж мы, вот так и будем, Генацвалечка, сидеть друг против дружки немыми чурками с глазками? А я считаю, учение спины не горбит. Поучись, сударушка…
И наладился Заваров натаскивать Жению.
Схватил ведро. Затряс над головой:
– Ведро! Ведро-о!.. Повторя-яй! Ве-едро-о-о!..
Осердилась Жения. И чего мужик блажит?
Заваров подпустил ласки в голос:
– Ты, Генацвалечка, не отквашивай губочки по пустякам, не мокни, как говорил у меня дед, малой водой. А подучись, милоха, сперва… Так мы на чём? На ведре остановились?
Податливая Жения весело махнула рукой и несмело, конфузливо по слогам потянула следом за Заваровым.
Раз двадцать прогремел Заваров про то ведро. А на двадцать первом уже и Жения твёрдо отрезала: "Ведро!" – и отдохнула…
Потом тыкал он в ближние предметы, по нескольку раз называл каждый. И Жения добросовестно повторяла за ним.
На кухне уже ничего не осталось, что бы они не прошли.
Заваров мельком стрельнул на стенные часы и вытаращил глаза, как зарезанный бугай:
– Э-э-э!.. На носу обед, а у нас кроме лекций ни шиша!
– Шиш – эта чито? – полюбопытствовала Жения.
– Что, что!.. Ликбез, сударушка, прикрывается! Распечатаем-ка дело… Вскорую чисть картохи. А мясом я займусь.
Он вложил ей в руку нож, картофелину. Знаками показал: чисть, ну чисть!
Жения послушно сняла с картофелины одну тоненькую, живописную завитушку.
– На перви, – выставила указательный палец, – чито будэт?
Заваров молча поднёс к ней полную кастрюлю прокислых вчерашних щей.
Жения страдальчески поморщилась.
Осудительно покосилась на Заварова.
– А я бы на твоём месте не фыркал! – вскозырился Заваров. – Щи, они и есть щи. Русский из-за стола встанет без щей – голодный!
Заваров стушевался.
У него-то и со щами встаёт голодный.
Сам он к своим щам не притрагивается.
Скинул он на полтона.
– Чего… Щи – фирменное блюдо, – заоправдывался. – Как могу… Война… Здесь не ресторан "Националь"… Не до деликатесовщины… А окормлять народушко надо! Оне каждый день половину не съедают. А я каждый день варю по норме. Не свари – начальство в одно место целую перчину воткнё. А так… Норма есть! А что не едят, так это, извиняюсь, ихняя мировая скорбь… Перед ихними капризами мы шапчонку не ломаем. Хотя… по чести… Тоскли-ивенькие у меня щи…
Заваров обругал себя мямлей. Встрепенулся. Налёг голосом:
– Хватит антимоний! Ну да чисть картохи! Даём пролетарские щи!
Жения медленно, вызывающе провела перед ним из стороны в сторону ножом:
– Дайом харчо!
– Щи! – прикрикнул Заваров.
– Харчо!
– Щи! – притопнул Заваров. – И заруби на своём носу, сударка. В армии приказ начальника не обсуждается, а выполняется! Оно хоть я и сам рядовой, да ты всё одно рядовее… Упрямиха!.. Воистину, бабы всех мастей родом из пекла. – И выкрикнул фальцетом, гневно вскинув руку, мол, дискуссия окончена: – Щи!
Жения бросила нож, недочищенную картофелину в ведро с картошкой и обиженно пошла из кухни.
"Наступи мышке на хвост и та огрызнётся", – в лёгкой растерянности подумал Заваров, направляясь за Женией.
Он настиг её уже в двери, опасливо тронул за локоть.
– Мы так, Генацвалечка, не договаривались. Совсемушко у нас житуха наперекрёс ломанула…
Остановилась Жения, вслушивается в голос. Будет глотку драть – к чёрту от такого генерал-повара!
– Ми-илая! Радость ты моя всекавказская! – сносит Заварова на самые нежные тона. – Ты уж не шали так… Нам нельзя подврозь… Уж куда оглобли, туда и сани… А ты… Спокинуть одного… Я всё рабочее время вбубенил в твой ликбезишко. А ты теперища хвосток трубочкой и прочь? Дорогуша! Уж горшок об горшок не надо бы. Не уходи… Извиняй, погорячился… Вышел из градусов… Пойми, чего я боюсь… Я сготовил… Ну, несъедобно… Не… Помякша… Ну невкусно… Дак несмертельно. А я не знаю, а я не ведаю, как ты стряпаешь. А ну наготовишь – с дудками под трибунал подпихнёшь! Как-то, понимаешь, не больно охота, чтобушки мои кулинарские доблести, то есть наши с тобой, разбирал, на часто ситечко сеял сам трибуналий…
Жения отлепила, столкнула с локтя его цепкие пальцы.
Пошла дальше.
– Ну и жизнюка! – взмолился Заваров. – В огонь зайдёшь – сгоришь, в воду полезешь – захлебнёшься, в лес пойдёшь – заблудишься, с бабой свяжешься – спокаешься. Без обеда столько миру оставить! Генацвалечка! Да крест на те есть?
Жения обернулась, выставила прежнее условие:
– А харчо дайом?
– Даём! Даём!! – согласно затряс Заваров и головой, и руками. – Как не дать? Да на тебе белый свет углом сведён! Любой харч!.. Абы только давай! Да-ава-ай!! Генацвалечка!!!
Через два часа Заваров гордовито вышагивал среди раненых с двумя вёдрами харчо.
– Дорогие граждане больные! Чижолые и лёгкие! Но все одинаково голодные по моей милости! Спешу вас о…
Его перебили. Заворчали со всех сторон:
– Да кончай трёп!
– Не кайся загодя! Лей уж свои портяночные щи!
– Загодя прощаем…
– И без митинга!
Заваров защитительно выставил поварёшку.
– Извиняюсь, граждане голодные! Но с сёдни фирменные щи – хоть портянки полощи, схлопотали отставку! По этому поводу маленький митинг. Спешу вас обрадовать! Как вы знаете, всё живое требует пищи и притом хоть чуток вкусной. Сёдни, докладываю, всё вкуснотень! Сёдни обед у нас с кавказским уклоном. На первое вместо тоскливых вечных щей будет дано хорчо. Что это такое? Во-первостях, это все едят, а умные просют добавки. А переводится с голодного так: хор – ай хоррошо! А чо – чо мало налил?! Лично я так понял.
– Ну-ну, хитруля! – подстегнули снизу, с носилок. – Сам-то опробование произвёл?
– И неоднократное! – готовно выпалил Заваров. – Раньше я ел посля всех. Не то что совестно наперёд всех наедаться – просто не лезло в глотку то, что сам навертишь… Я как на духу… Чего секретничать, опротивело самому. Изо дня ж в день репертуаришко несменяемый! Щи да овсянка, овсянка да щи. А другого не могу. Против ведь воли пристегнули к котлам. Я под козырёк. Слушаюсь! Исполняю, как знаю… А какое там исполнение? Тоска-а… У меня ж, миряне, по кухарничанью неначатое нижнее образование. А про верхнее и полный молчок… А жить, понятно, манит. Вот и ел… По нужде давился своим. А тут поел слегка, раздуло, как телка… А честно… Невтерпёж… Напёрся раньше всех, как твой поп на Масленицу.
– Оно, конечно, повар с пальчика сыт.
– С поварёшки! – уточнил Заваров. – Горячо и за вкус поручусь! Во рту, в нутрях всё огнём горит. А всё равно ел бы так и ел. Хоть ведро одному поставь – уговорил бы! Ешь, братцы, и чуешь, кровя заиграли марш, побежали озорней. Силища в тебе нелюдская пробуждается! Жестоко зовёт тебя!..
– Страхи-то какие, зуб за зуб забегает, – подкусил кто-то ласково с полу. – Выражайся ясней, чтоба знали. Куда зовёт-то?
– Вот поешь и узнаешь… Только добавлю. Аплодисменты – мамаше нашего Генацвалика. Вот ведь как… По-нашенски, по-русски, ни чох-мох, ни аза не понимает. А наварила-напекла – радости вагон!
Заваров положил руку на плечо стоявшей рядом Жении.
Жения зарделась и поклонилась неловко.
Заваров сел на низенький стульчик, стал наливать в миски харчо.
Жения пошла разносить.
Ей радостно было разносить. Уж сегодня-то её гостинца хватит всем. Отказу никому не подадут!
Навалились есть.
Лица наливаются светом, хмурь тонет.
Едят нахваливают да покрякивают.
– Иль на вас крякун напал? – удивляется притворяшка белёсый мужичок. – Иль вы все селезни? – И ласково зовёт: – Ути, ути, ути-и…
– Кря! Кря!! Кря!!! – отвечают ясно, отчётливо.
Мужичок лукаво подумал и себе крякнул сквозь весёлую слезу.
В дальнем углу поднялся парень. Улыбка вздрагивает слабенькая, толкётся на полинялом лице. Бредёт парнишка с пустой миской к Заварову.
– Это я, ваша светлость, подавал запрос, куда зовёт-то ваше харчо. Я все дни лежмя лежал. К щам не притрагивался. А тут ухайдокай миску с верхом! Чую – позвало! За добавкою! Я и топаю… Впервые встал…
Общий хохот потопил его слова.
На второе тоже новое. Вместо наскучившего жеребцовского плова – овсяной каши – хачапури. Этакие сдобненькие лепёшечки с сыром и на яйцах. Свеженькие, мяконькие. Только что с огня соскочили. Во рту смеются!
– Боже! – сказал уже в летах солдат с "самолетом". [23] – Да ну так корми нас, так весь санбат в неделю поднимется и станет к оружию. Мамаше, доброй мамаше наше солдатское спасибо да поклон…
В ответ Жения как-то виновато улыбается и норовит утянуться за широкую заваровскую спину.
10
Знатная выявилась Жения стряпуха. Что ни сготовь, за всё спасибо. За всё поклоны. Полное уважение, полное почтение ото всех.
День она на кухне. Вечера все напролёт с сыном. Чего ещё? Каких благ по нынешней военной поре желать?
Выше края не просила и не мечтала просить у судьбы. Однако покой не шёл к душе. Гвоздём сидел в ней какой-то незлой чёртушка, знай нудил своё: не по всей правде живёшь, не по всей…
А где она, вся правда? Кто её вымерял?
Жению ни в чём не упрекнёшь. Ни в лени, ни в разгильдяйстве. Весь день как взвихренная заведёнка за троих пашет на кухне – нехват, нехват народу! – и на минуту не присядет.
"А может, вся правда в том, чтоб ещё быстрей крутиться? На последнем пределе каждый день? Каждый час? Поскорей свали кухонные хлопоты и…"
Умудрилась она выжимать время и на то, чтоб после кухни объявиться в санбате.
В санбат только приди. Этому поправь в головах, тому подай утку, тому костыль, тому, однорукому, помоги закурить, чиркни спичкой ("Сестричка, угости огоньком…"), тому заштопай, тому пришей, тому постирай, тому…
Постепенно голоса просьб смолкают. Наконец, совсем тихо. Неслышно, печальной тенью проходит Жения меж носилок, заглядывает в лица. Ничего не надо? Ничего не надо?
Нет, ничего никому не надо.
Одни спят, другие благодарно улыбаются.
Жения сторожко вслушивается в себя – чёртушка молчит про правду, и Жения в крайней усталости убредает к операционной, "где с того света достают".
Войти в операционную не решается – очень там нужна! – и притаивается к старой щёлке.
Видит: операция удачно закончилась, довольные Кручинин и Нина снимают халаты. Нина кладёт свой халат, точнее, роняет из усталых рук на табурет, берёт грязный полный таз вынести. Взять взялась, а поднять не может, до того уходилась. Так и торчит над тазом, переломленная.
Неясная сила легонько толкнула Жению в плечо. Чего стоишь? Помоги!
И Жения твёрдо вошла, взяла у Нины таз и во двор.
Таз ох и тяжелина, трудно нести на весу. Жения и подтяни ближе к себе.
Вприбежку еле допёрла до оврага. Чуть запрокинула вылить, было уже плесканула – что-то шлёпнулось в таз. Звук короткий, резкий – пак! Что? Откуда?
Жения медленно выворачивает из таза и видит на дне – пуля!
"Боже, – обомлела Жения, – неужели?.. Неужели, – поражённо смотрит на горку вывернутых бинтов в крови, -неужели этот красный комок тряпья уберёг меня? Ну да… Не завязни пуля в бинтах, она б взяла меня. Как просто на войне пропасть…"
Бледная, вся выстывшая Жения показала пулю Кручинину.
Кручинин грустно шатнул головой.
– Ёк-макарёк… Снайперская пуля всегда в карауле…
Со спокойной рассудительностью добавила Нина:
– Считайте, что Вам повезло. Боевое крещение прошло нормально.
Жения недоумевала. Почему так спокойны эти люди? Только потому, что не они оказались у оврага? Но ведь наверняка понеси Нина и что, разве не могло б её убить? Спокойны потому, что не они были там? Конечно! Не слепому жалеть о том, что на рынке свечи подорожали.
Нина догадалась, о чём думала растерянная Жения.
Всё тем же ровным, скорее, равнодушно усталым голосом сказала Нина:
– На войне отучишься удивляться и тому, что ранен, и тому, что в иной момент уцелел. Оттого за одного битого двух небитых дают, да и то не берут… Вы свою пульку не выбрасывайте. А заверните в салфеточку и носите как сувенир войны. Вот так…
Из нагрудного кармана гимнастёрки Нина достала ползвездочки, аккуратно завернутой в чистый листок из школьной тетради в клетку.
– Была когда-то целая звёздочка. Висела у меня на беретке. Пуля угадала в звёздочку. Половинку звёздочки отбило, половинка осталась…
Жения изумилась.
– А голове бил поломани?
Нина слабо усмехнулась:
– Да считай нет, не поломанная. Бог миловал… Голова целая. А ползвёздочки нету. Вот таковецкая потеря. Уцелевшую половинку храню я пуще ордена.
Нина нахмурилась своим словам. Показались они ей высокопарными, чужими и заговорила глуховато, безразлично:
– Всё это не стоит и иголки без ушка… Я вот бы что Вас попросила, раз Вы уже крещённые пулей… – В голос к ней втекло сострадание. – У нас в тяжёлой палатке лежит один грузин. Лицо обгорело… Говорит, умру и слова родного не услышу. Умереть-то… Такой роскоши ему никто не подаст. А насчёт родной речи… Я сведу Вас к нему. Посидите… Поговорите…
Жения с укором раскинула руки. О чём разговор?! Веди!
Парень тот был невысокий, щупленький. Лицо до того обожжено – кости едва не выпирают.
Глянула на него Жения – слёзы захлестнули её. Совсем слезокапая стала.
Нина приложила палец к губам: тихо, сдерживайтесь.
Жения кивнула.
Она понаблюдала, как незнакомая санитарка прикладывала парню марганцовые примочки – жар вытягивала – и жестом показала Нине: пускай санитарка уходит, я сама смогу прикладывать.
Жения обмакнула салфетку в розовый раствор, положила осторожно салфетку парню на щёку.
– Здравствуй, сынок, – по-грузински сказала Жения.
– Здравствуй, мама! – Парень крепко сжал обеими руками её руку, нашарил ощупкой. – Человек я пропащий, отжитой…
Жалеюще и вместе с тем жестковато перебила его Жения:
– Не нравится, сынок, мне твой запев… Отжитой, отжитой… Это ты-то отжитой? У тебя рук-ног нету? Головы нету? Вон до тебя был тут один, как самовар…
– Это как – как самовар?
– Ну… Без рук, без ног, одно туловище. Вместо рук – одни культюшки, вместо ног – одни очурупки, одни обрубки. Делаешь массаж культюшки, а он и скажи: "Сестричка, вы задели за мизинец за больной". Дивишься. Какой мизинец да ещё больной? Рука ж по плечо отхвачена! Растираешь куцый обрубок ноги, опять вроде попрёка: "Такое чувство, будто задеваете за пальцы за больные…" Понимаешь, человек чувствует боль в пальцах, которых у него уже нет. И никогда не ныл, не жалился. Дух в нём круто, надёжно стоял. Говорил, протезные руки-ноги надену, снова пойду бить фашину. [24] А ты… отжитой…
– Всё равно, – уже слабей возражает паренёк. – Скажи, ну зачем такому жить? Глаза выгорели… Я урод… Зачем мучить? В Германии вон сунут в вену два кубика воздуха и полный писец, никому не будешь обузой.
– Ты, сынок, не забывкивай. Ты не в Германии. Ты Победу добывал. Добывал Родине, а Родина в ответ на это – убей тебя? Какая мать убьёт своего сына? Не-е, Родина тебя поднимет. Обязательно поднимет! Сделают пластическую операцию… У тебя девушка есть?
– Да.
– Будешь снова ты интересный, пригожий… Девушка не узнает! Даже ни граммочки не узнает, что у тебя был такой ожог лица.
– И вы про это?.. Вы серьёзно?
– А какие могут быть шутки у нашей медицины?
Парень тихонько сжимает её руку в запястье. Замолкает.
Воцаряется смирная тишина.
