Анатолий Никифорович Санжаровский
Кавказушка
3
В день отъезда Жения по первому зыбкому свету пошла к Тамаре. Поглаживая возглавие холмика, рассказала, куда едет, повинилась: не знаю, на сколько оставляю тебя одну, и слёзы, не спросившись, тихо закрыли Жении глаза.
От Тамары она взяла назад к дому, а забрела на плантацию.
Широкие печальные чайные ряды лились к ней, накатывались зелёными гребешками, обступали со всех сторон.
Давно ли тут в непогоду с пристоном гудели дикие леса? Вместе с Датико пилила, корчевала пни… Копала, сажала чай… Датико нет уже два года дома, а чай его живёт, живёт…
Жения очнулась. Её звали.
Глянула в сторону, откуда слышался голос.
Долговязик Бата, подросток, весело махал кепкой с подножки полуувечной полуторки.
– Тётя! Я бы мог подбросить Вас до Сухума. Удачный попутный рейс. Мне с Вами по пути…
Вечно этот Бата с шуточками!
Они подъехали к дому. Жения молча ткнула пальцем в два высоких чемодана, скрученных одной плотной бечёвкой. Эти с нами!
Бата растерянно заозирался:
"Это что, всё мне одному? Это я донесу или нет… Я бы, знаете, и не прочь поделаться с кем по-братски…"
Жения было уже подхватила один чемодан, как Бата, царским жестом отстранив её, подлез под верёвку и, крякнув, поднял чемоданы.
И тут свои каверзные шутки стали строить над Батой чемоданы. Сначала они резко дёрнули его влево, потом вправо. Бата едва успевал проворно бегать из стороны в сторону, пропаще держа на прицеле открытый кузов. Как ни метился попасть он к кузову по прямой, не мог. Бедняга был уже у самого опущенного борта, как невесть какая злая сила бегом его протащила, прогнала мимо машины.
Бата еле остановился на срезе косогора, очумело вывалил глаза.
Казалось, он отключился. Рука, упиравшаяся в бок и подпиравшая заносчивое плечо с чемоданами, упала плетью, плечо обмякло, опустилось, и чемоданы съехали на хрупкое плечико малорослой Жении, едва успела подскочить под них.
Как показалось Бате, Жения в укор ему легко, как-то играючи, что ли, пронесла чемоданы к откинутому борту.
– Я с ними кружился-кружился, плясал-плясал… – загнанно спешил он словами. – А Вы взяли – будто пустые! – спокойно так понесли. Безо всякой корячки…
– Козе, мальчик, свои рога не тяжесть… А ты молодца! Весёлый растёшь. Ну и правильно делаешь, расти весёлый.
Бата обречённо разнёс в стороны руки.
– А что, тётя, остаётся делать? Уж какой зародился… Моя бабунюшка говорит: горбатого могила исправляет, но иногда и она бессильна.
Грянул залпом смех.
Жения с Батой поворачиваются. Боже! Соседи кружком облепили их!
Бата закрывает борт. Не в спехе пробует, надёжно ли закрыл.
А Жения, розовея от стеснения, с кроткими поклонами прощается со всеми подряд за ручку. Со взрослыми. С детьми.
Жении неловко, что вот из-за неё народ отлепился от своих хлопот. За свою жизнь она и разу никуда не уезжала из села и теперь не знает, надо ли что при отъезде говорить или не надо…
Но когда руку ей сжимает Русико, Жения задерживает её, не выпускает сразу. Чувствует, как рука наливается теплом Русико.
– Ты уж горячо не пуши когда меня под момент, – благодарно Жения смотрит прямо в глаза Русико.
– За что? – искренне удивляется Русико.
– Есть за что… Целый же дом на тебя вешаю. Ключ знаешь где… Корову не забывай доить… Я так старалась, так старалась поменьше тебе забот оставить… Всех несушек приобжарила, позапихала в чемоданы… Сыр, хачапури, чурчхела, чурек, баночка мацони… Ну что ещё туда возьмёшь?..
А тем временем Бата завёл своего динозавра.
Машина хрипло затакала, суматошно затряслась.
– Лёгкой дороги тебе! – приобняла Русико Жению. – Здоровья твоему орлу молодому. Передавай поклоны ото всех нас… Пускай поскорей подымается. Орлу – летать!
Нетерпеливый, норовистый Бата тихомолком пустил машину под уклон. И Жения с близко зреющими безропотными слезами уже на ходу втянулась в кабинку.
Суровая, истомлённая, она неподвижно, отрешённо уставилась в окно и, пожалуй, ничего ни впереди, ни тем более по бокам не видела, не замечала, вся ушла в себя, и только в Очамчире, когда дорога выскочила вдруг к морю, к его холодному, свинцовому рокоту, Жения коротко покосилась на кипящий жёлтый простор воды и вздохнула. Море сердитым, разъярённым медведем кидалось на берег, на бетонный бок дороги и со змеиным, захлёбывающимся шипом откатывалось назад.
Жения грустно подумала, какая близь до моря, а так ни с Датиком, одни, ни с ребятишками так ни разу и не выбрались на выходной к морю. Дела, дела… Вас только и переделаешь, как могильной доской саму прикроют…
В Сухуме долговязик Бата – вот уж где Гулливеров племяш – с земли одним толчком вжал Жению в тамбурную давку отходящего поезда.
– Тётя! Снимите чемоданы! – кричал Бата, вышагивая рядом с подножкой. – Поставьте на пол!
Жения думала иначе.
Ну да, сними! Поставь! Того и жди, какой суматошник в этой толкотне без злой воли, по нечайке смахнёт ногой чемоданы в открытую дверь. А будут чемоданы на мне – не столкнут со мной. И потом, куда поставь? Теснота – палец не продёрнешь!
Едва подумала так Жения, как продиравшийся из вагона в вагон какой-то брюхан, проламывая себе дорогу вперёд выставленным утёсным плечом, этако двинул, что Жения, обмерев, срезанным налитым колоском повалилась спиной в белый распах открытой двери и чисто инстинктивно успела вкогтиться в поручень.
– Ваймэ! Ваймэ!.. [6] – застонала Жения.
Заплечный чемодан тяжело раскачивался, отрывая Жению от поручня. Другой лежал на груди и непомерным грузом сверху давил на неё.
–Что ж вы, паразиты, вытворяете! – причитала Жения, в ужасе пялясь на чемоданы. – Как с-срядились… Спихнёте же меня!
А поезд накручивал силу, весело кидал жизнерадостные облака пара. Всё проворней перебирая длинными, как жерди, ногами, Бата бежал рядом, ладясь поймать поручни. Наконец он ухватился за поручни, взлетел на нижнюю ступеньку, остановил плечом болтавшийся, как маятник, чемодан и со всей молодой силой упёрся в чемодан, чемодан – в Жению, и Жения снова вдавилась в толпу.
На какой-то миг место у входа немного расчистилось. Бата рванул на себя дверь и закрыл её.
Возвращаясь к машине, он не без насмешки отметил:
"Фу! Ну, хоть раз в жизни пригодился для доброго дела мой поднебесный рост…"
4
Жения вольней вздохнула при закрытой двери. Спустила чемоданы один на один к стеночке, с усталости припала к верхнему щекой.
"Что ж вы, – без зла корила в мыслях чемоданы, поглаживая разгонистые их бока, – что ж вы, шелапутики, чуть было не сдёрнули меня под колеса? Один сзади вниз тянет, другой в грудь сверху толкает… Двое против одной… Гер-рои-и… А сорвись я, вам бы тоже досталось…"
У Жении похолодело, разом выстыло всё нутро от жуткой догадки. Где, где она могла умереть! На рельсах, которые укладывал сам Вано! Её Вано, к которому ехала!
После училища уже перед войной тянул Вано дорогу от Сухума на Адлер. Эшера, Новый Афон… Всё его места…
"Строил сынок… Как знать, может, на то и строил, чтоб я сейчас быстрей приехала к нему…"
Глянет Жения в окно – море неспокойное разламывается. Глянет в окно напротив – зелёные скобки гор причудливо льются одна дальше другой.
Горы Родины медленно уходили назад, приседали…
В Туапсе Жения сошла с поезда и почерепашилась дальше пешком.
Было на ней всё чёрное: на голове креповая накидка, платье с долгими рукавами, чулки, лёгкие самодельные чустры (тапочки). Чёрными были и чемоданищи, свисавшие с плеча и закрывавшие её спереди и сзади до самых колен. Сверху глянь – чёрный жук плетётся.
Припекало солнце. Было парко.
И не так донимало солнце, как жгли своей тяжестью чемоданы. Горько было видеть эту былинку на ветру. Бедная росточком, худенькая, откуда только и шли к ней силы тащить эти громоздкости?
Она заслышала сзади машину. Оттопырила чуть в сторону руку, насколько позволяли чемоданы.
Вильнув к боку дороги, машина пристыла со вздохом.
Вровень с бортами алели в кузове яблоки врассып.
В кабине двое в военном.
– Швилебо! Мэ!.. [7] – зачастила Жения, с коротким поклоном пробуя поднести руку к груди. – Драсти! Гэлэнжик!.. Госпитал!.. Син!..
Шофёр кивнул.
Сидевший рядом парень, не снимая с плеча автомата, определил чемоданы в кузов подальше от борта. Подсадил её на своё место. Сам на подножку.
С одной попутки Жения перекочёвывала на другую.
Однако к вечеру в Геленджик так и не выкружила.
Лиловой тяжестью наливались сумерки, когда она, еле переставляя ноги, постучалась в угрюмый придорожный домок на отшибе горного селения. Тукнула негнущимся, затёкшим пальцем в шибку, будто птица клювом ударила.
Вышедшей на стук пасмурной женщине сунула председателеву справку.
Женщина отвела от себя её руку со справкой.
– Да кому, ходебщица, твои бумажки читать? Не грамотейка я… Ты на словах скажи, кто ты, чего надо. И говори громше. А то у меня особая примета – совсемко глуха, как осиновый пень.
Жения потерянно молчала.
Женщина выжидательно посмотрела на неё и, сложив разбитые в грубой работе ладонь к ладони, поднесла под склонённую щёку:
– На ночь, бабонька, просишься?
Не поняла Жения слов, но по жесту догадалась, про что речь. Затрясла головой:
– Хо!.. Хо!.. [8] Хачу Гэлэнжик… Госпитал… Син…
– Везёт же людям… Есть к кому иттить… А тут…
Женщина подняла на Жению скорбные глаза:
– Месяц назад привезла из твоего Геленджика, из госпиталя, покойника хозяина. Схоронила дома… Теперь вот одна со своим госпиталем, – качнула головой в открытую дверь на троих ребятишек-заморышей с книжками, обсыпали за столом тусклую лампёшку. – Совсема малые, школьничают… Да… Выкарабкаемся… Не век нараскорячку… Разь рыбу в воде утопишь?
Школа по-грузински будет скола. Уж куда похожей! И Жения уловила, что детвора учится в школе. Учится!
Это поразило её. Как же так… Под боком полыхает война, а жизнь не мрёт старая, не замыкается на одной войне! В день, поди, демонята до поту пластались в поле, убирались по дому, а в вечер бьются над уроками, утром в школу. Совсем как в хорошую мирную пору.
Ужинали картошкой в мундире и постным маслом.
Засовестилась Жения, вымахнула на стол обжаренную с лучком курицу. Мальчишки в минуту её и прибери.
Перетомлённая дорогой Жения проснулась поздно.
Было уже светло. Только сейчас она ясно разглядела, какая бедность жила в этой халупке. Кругом одни пустые стены.
Она выждала, когда осталась одна, достала из-под чулочной резинки на ноге платочек с деньгами. Копились эти деньги для Вано. Ей подумалось, ну что с ними делать Вано на фронте? Заряжать ими свой автомат и бить немца? На то есть пули… Здесь же этот тощий капиталишко не навредит.
С табуретки она заглянула за рамку с фотографиями на стене. Там лежали трубочкой две старые трёшки. Жения воровато бросила на них свой узелок.
Ей не хотелось, чтоб на неё тратились завтраком. Она было уже сунулась в путь, когда хозяйка, как-то скорбно-укоризненно глядя на неё, завернула её с порога – навстречу шла с подойником от коровы. Не отпустила без утреннего стола.
– Тебе ж, горькая кавказушка, день… Не знамо эсколь качаться… Как на пустой бечь? А кружечку парного молочка прими – дорога мякша да короче скажется…
И не отошла от стола, покуда Жения не съела весь тяжеленный ломоть хлеба вприхлёбку с молоком.
– Ну, теперько и с Богом… Подай тебе Господь доли поднять сы́нушку…
Со слезами хозяйка вальнулась к Жении.
Ответные горевые слёзы блеснули и у Жении.
5
Начальник госпиталя ошеломил Жению.
– Вашего сына мы вылечили. Откомандирован в свою часть. Так что его у нас нет.
Жения остановила дыхание. Ка-ак нету? Вот и письмо. Посмотрите. Писал своей рукой: лежу в госпитале. Вот номер. Ваш номер. Что ещё надо?
– Видите, мамаша, – мягко объяснял начальник, – пока вы собрались, мы вылечили вашего сына. Только и всего. Что ж мы будем попусту разводить огонь на воде? Где ж я вам возьму сына, если его здесь нет?
Не может быть!
Жения ехала и не могла даже мысли допустить, что не застанет Вано в госпитале. Раненый, где ему ещё быть? В госпитале, думалось ей, надёжней как-то. Ну, что раненый, конечно, плохо. Зато живой! Поправится. А так уже где-то… Может, начальник хочет сказать, что Вано вообще нету в живых?
Жения наливается гневом и твёрдо, осудительно проводит перед начальником туда-сюда указательным пальцем.
– Нэту, кацо, нэ нада… Нэ скажи так… Хачу син Вано… – потребовала.
Начальник вызвал уже готовившегося к выписке грузина, койка которого была вприжим с койкой Вано.
– Пожалуйста, – сказал ему, – переведите. Может, мамаша не всё понимает…
Парень прежде всего сам подтвердил, что Вано действительно уже выписан, и перевёл всё, что сказал начальник.
Жения успокоилась. Всё-таки начальник не сказал, что Вано уже нет в живых. Даже напротив. Вон отправили в сам Новороссийск, в район цементного завода, откуда доносилось тяжёлое, могильное уханье.
Бои… Там идут бои…
Жения опало затосковала и побрела навстречу растущим, роковитым гулам канонады.
На контрольных пунктах ей советовали вернуться.
– Поймите, – показывали на Новороссийск, откуда накатывался тревожный, вязкий шум, – это вам не праздничный салют. Будьте благоразумны, возвращайтесь. Не до ваших гостинцев там сыну. Там не знают, куда деваться от фрицевских гостинцев.
Жения виновато, разбито улыбалась и просяще-молитвенно твердила своё:
– Хачу син Вано… Хачу син Вано…
Если Вано суждено сгаснуть в этом адовом грохоте, то чего же ей бояться этого грома? Ради чего тогда ей жить? «Может, чем я помогу ему там?.. Может, даст напоследок Господ счастья… перехвачу ту пулю, что летела в моего Вано?..»
За своими мыслями чутьистая Жения расслышала в ближних кустах слабый стон.
Спустила она наземь тяжеленные чемоданюги и, расталкивая низкие ветки, на цыпочках побежала на стон. Наткнулась она на солдата. Лежал ничком. Пальцы собраны в кулаки. Кулаки выброшены впёред, туда, где тяжко ворочалась и откуда шла канонада. "Вано?!"
– Ва…но… – запинаясь и млея от ужаса, позвала тихонько.
– Циури!.. Милая моя Циури!.. Звёздочка ты моя!.. – торопливо, горячечно зашептал солдат по-грузински. – Голос твой!.. Я верил, мы встретимся!.. Я не мог так!.. Вот и!.. Я ждал!.. Огня в сене не утаишь… Я люблю тебя… Не суди строго… Я виноват перед тобой… Прости… Когда уезжал… я… я…
Солдату было трудно говорить.
Боясь разреветься и до боли закусив губу, Жения медленно перевернула его на спину.
Грудь у солдата была вся в крови. Был он совсем молоденький. Он силился улыбнуться и не мог.
– Я виноват… Уезжал на фронт… Не смог с тобой свидеться… Не успел тебя, звёздочка, поцеловать…
Заговорил он так слабо, что Жения ничего не могла разобрать. Она склонилась к нему.
Солдат привстал, прильнул к Жениной щеке губами и упал, разметав руки. Остановившиеся глаза смотрели в небо.
Жения прижала руку солдата к своему лицу и заплакала.
"Бедная, бедная твоя Циури… Не дождаться невесте тебя…"
Издалека тянулось "Воздух!.. Воздух!.." и скоро с той стороны стал наползать злобный, давящий рёв самолётов. Что делать? Как спасаться?
Подтащила Жения чемоданы, развязала, составила двускатной хаткой над изголовьем солдата и сама, когда самолётная туча чёрно вывалилась из-за холма, сунула голову в свой спасительный домок.
Самолёты прошили так низко, с таким исступлённым гулом, что земля дрогнула, и стремительно пропали за горой.
Жения закрыла солдату глаза, поклонилась ему и пошла.
Шла она теперь так быстро, будто вовсе и не было долгой, изнурительной дороги.
«Надо спешить… Надо ой как спешить… Война опозданий не прощает…»
По обеим сторонам в канавах, полных подкрашенной кровью воды, уже пахлой, лежали трупы. Жения боялась на них смотреть. Боялась увидеть среди них своего Вано.
Её нагоняла первая от самого Геленджика подвода, запряжённая парой гнедых. Жения зовуще вскинула руку.
Правивший стоя военный в годах приложил кулак с намотанными на него вожжами к груди.
– Душою я рад тебе подмогти… А не могу… Не во власти… У меня командир Иван Грозный! Заметит – нахлобучки не объехать!
Жения посветлела.
– Моя син… тожа Вано…
– Да ну?! – изумился возница. – Кругом сплетённая родня! Увы и ах, вздохнул товарищ монах. Сдаюсь без боя. Как не уважишь родне самого Грозного? По такой лавочке милости прошу к нашему шалашу!
