Анатолий Азольский
Нора
– Как у тебя дела?
– Плохо, – сказал Алеша. – Но я выстою. Я найду себе другую нору.
– Смотри. Главное – выбор оружия. Надо предугадать. Чтоб использовать то, чего ни у кого нет.
Было три часа дня, уже вовсю торговали винно-водочные отделы магазинов, поляна постепенно заполнялась. Подоспела и помощь – однорукий мальчишка, которого дядя Паша называл подпаском. Этот успевал и бутылки подносить, и новости. «Вихрастый должок передал…» Дядя Паша протянул клешню, сдавил пальцами тугую пачку.
– Ночной хищник, – отозвался он о Колкине, сам поведя о нем речь.
У Колкина водятся деньги, сказал он Алеше. По местным масштабам – большие деньги. Откуда они – непонятно, однако их можно связать с двумя происшествиями, одно за другим в конце прошлого месяца. Кто-то ударом сзади оглушил в соседнем районе продавщицу магазина и забрал всю ее личную выручку, более двух тысяч рублей, как говорится, мелочь, но приятно. В милицию продавщица не заявляла, не хотелось ей объяснять, откуда деньги. Не пошла в милицию еще одна гражданка, всю ночь без сознания пролежавшая в парке, и что умыкнули у нее – тайна. Если сопоставить эти происшествия, то, пожалуй, только Колкин на такое способен. Теперь он работает один, с фабричной шайкой рассчитался, да так рассчитался, что нет уже шайки: кто в могиле, кто в больнице. Ну а людей с тугими кошельками Колкин всегда отыщет – компанейский парень!..
Долго рассказывал о Колкине дядя Паша. Речь его не текла плавно, а прерывалась раздумьями, и Алеша предположил, что у дяди Паши кое-какие неприятности, да и это нежелание ехать к Наталье… Спрашивать напрямую он не стал, так уж сложились у них отношения: наружу карман никто, ни дядя Паша, ни Алеша, не выворачивал. Заговорил сам дядя Паша, и Алеша поразился накалу страсти в его голосе, да и то, что произошло, не могло оставить спокойным самого выдержанного человека.
Дядя Паша сцепился с милицией! В смертельной схватке! Оскорбленный и униженный ею, он поклялся довести борьбу до конца, до победы, потому что на его доброе и заслуженное имя милиция бросала гнусную тень. Суть же дела сводилась к тому, что новая генерация в органах уже не хотела или не могла довольствоваться поборами и взятками на вполне законной основе. Ей требовались ныне живые деньги, свежие, теплые и не зафиксированные в протоколах и прочих официальных документах. Хотя такие деньги она имела всегда, добывание их с каждым месяцем становилось занятием все более трудоемким, и милиция с недавних пор отважилась на операции с явным провокационным уклоном. Человек, находившийся на услужении милиции, объявлял себя у магазина «третьим», сам брал бутылку и вел компанию на поляну, когда она пустовала, или в лесок поблизости, но всякий раз к заранее обусловленному месту, к березе, на ветке которой висел стакан. И первым наливал себе. К моменту, когда бутылка во второй раз наклонялась к стакану, из-за кустов появлялись милиционеры в форме и составляли протокол, прежде всего конфискуя бутылку с двумя невыпитыми стаканами водки. Спектакль кончался тем, что взимался и денежный штраф, если деньги находились у насмерть перепуганных граждан, причем штраф никак не оформлялся. За день милиция раз пять-шесть устраивала такие представления, и не местной она была, не районной, а приезжей, подмосковной, на нее ведь местной власти не пожалуешься! Корпоративный дух тем тверже, чем преступнее организация! Плохо, очень плохо, но беда еще и в том, что пошел гулять слух: дядя Паша, мол, примешан к этому злодейству. К нему теряется доверие, а без доверия трудиться здесь нельзя! Не исключено, что слух распустила сама милиция, местная, своя, чтоб повысить тариф на бытовые услуги, так сказать. Сейчас дядя Паша платит участковому четыреста рублей в месяц.
– Я буду бороться! Я никому не отдам свою нору! – И два пальца, большой и мизинец, сомкнулись на горле невидимого врага.
Все новые алкаши с разных сторон подходили к поляне, однорукий мальчишка носился между пнями, как официант в кафе от столика к столику. Дядя Паша повел Алешу в бараки за лесочком, в свою комнату, где переодевался после работы. Здесь царила истинно спартанская строгость: кровать с панцирной сеткой без матраца, офицерская шинель на ней, три томика военных мемуаров на голом столе, тумбочка с тарелками. В шкафу, правда, богатая одежда. И сумка, из которой дядя Паша вытащил коньяк, лимоны, шпроты, хлеб. Над ним нависла настоящая беда, иначе бы не стал он пить на работе.
– Зачем тебе Колкин?
Нельзя было не отвечать ему. Друг семьи, товарищ отца, человек, которому Алеша обязан.
– Я ведь лгал вам, когда говорил, что жизнь у меня сложилась… Она изначально была плохой, и, боюсь, в скором времени мне туго придется. Надо сделать рывок и освободиться от общества и начальников.
– Так зачем же тебе все-таки Колкин?
– Для рывка. Если решусь, – ответил Алеша, уже зная, что не сам он будет решать.
В позапрошлую ночь взвыли сирены, остановились две мешалки, Алеша убеждал себя: ничего не исправляй, запиши в журнал о поломке двух смесителей, вызови электрика, пусть затвердеют смеси, пусть, именно это от него и требуется. Надсадно, над самым ухом ревели другие мешалки, чавкали, всхлипывали, и в слитном гуле улавливался провал, немота скорбно молчавших моторов. Терпели бедствие механизмы, взывали к помощи – и Алеша не мог изменить себе, помог мешалкам, они ожили, заработали.
– Об одном я прошу тебя, Алешенька: не надо крови. Она никогда не лилась в моей норе. Я не хочу поэтому бросать ее, скажи там что-нибудь Наталье…
4
Выгнали его во вторник 20 марта, статья 33‐я, пункт 3‐й – завидное постоянство, подумал Алеша, все то же неисполнение обязанностей. И вроде бы по закону: акт об отсутствии на рабочем месте более двух часов, решение завкома, приказ директора. Но так обленилось начальство, что допустило грубейший промах: завком собрался за сутки до того, как Родичевым А.П. было совершено нарушение трудовой дисциплины. На глазах у кадровика Алеша сунул в карман копии документов, показав расхождение в датах. Договорились: в суд Алеша не подаст, но кадровик не оповестит милицию о кандидате на высылку. Ни злости у него не было к начальникам, ни гнева на себя. Всего лишь легкий страх и упоение страхом, неизвестность манила. Обе трудовые книжки были изучены, вывод напрашивался: выше разнорабочего ему в этой жизни не подняться, и тем не менее он будет работать там, где ему понравится, и денег у него будет много. Ни в июле, когда кончится срок узаконенного безделья, ни позже или раньше в бюро трудоустройства он не придет. Жизнь в столице стала тревожной. К пивным подъезжали автобусы с милицией, хватали всех подряд, потом отпускали, переписав адреса. Еще не наступила пора массовых десантов на овощные базы, а уже известно: контроль усилен, расчет не в конце каждого рабочего дня, а раз в неделю, причем смотрят на прописку и шмонают в проходной. Совсем увял частный наем, директора совхозов не подъезжали к бюро с заманчивыми посулами.
Алеша надеялся на счастливый случай, и тот его не миновал.
Однажды на старом «москвиче» подкатил к бюро высокий седой мужчина, прошелся по рядам безработных, заглядывая в их трудовые книжки, не оставил вниманием своим и Алешу, сидевшего в сторонке. Удовлетворенно кивнул, прочитав куцые записи и не обнаружив никакого интереса к той полосе жизни Алеши, которая была до этих записей. Сказал, что именно такой ему и нужен. «У тебя ведь в запасе три месяца…» Повел его к «москвичу», пригласил в кафе, напоил и накормил. «Меня зовут так: Самуил Абрамович, я директор продовольственного магазина». Выложил деловое и несколько необычное предложение. Ему нужен грузчик, до 1 августа, работать придется под чужой фамилией, трудовая книжка на эту фамилию и будет лежать в отделе кадров торга. Дело в том, что обладатель этой фамилии – интеллигентный юноша из очень уважаемой семьи, юноше требуется трудовой стаж для поступления в институт, а семья, к сожалению, не привила ему любви к труду, институты же сейчас отдают предпочтение воинам и работягам. Можно, конечно, оформить юношу грузчиком и не видеть его на работе, все можно. Однако надо блюсти закон. В июле юноша сдаст экзамены в институт и заберет трудовую книжку. Что касается Алеши, то он, Самуил Абрамович, дает честное слово и от своего имени, и от имени благодарных родителей юноши: еще до 1 августа Алеша будет зачислен на очень хорошую работу с очень хорошими деньгами. Если, конечно, не захочет остаться в продмаге.
– Тебе не придется идти на этот невольничий рынок, – сказал Самуил Абрамович и потыкал вилкой в сторону бюро. Добрые глаза его с сочувствием смотрели на Алешу.
– Согласен, – кивнул Алеша и уточнил: – С понедельника.
Он искал Михаила Ивановича, сгинувшего, пропавшего, пропившего все ценное, что взял, покидая «царское село», книги даже загнал. Некоторую ясность внесла соседка: неделю назад какие-то очень приличные мужчины сажали приодетого и трезвого Михаила Ивановича в черную «Волгу», что сужало район поисков – милиция на черных «Волгах» не разъезжает. Нашелся Михаил Иванович в больнице на Каширке, его поместили в алкогольное отделение. Воскресным вечером Алеша помчался к нему, ожидал увидеть слезы и тихое бешенство человека, впервые заключенного в камеру, эти ведь палаты для алкашей мало чем отличались от тюрьмы. И был изумлен до подавленности – свеженький и бодренький Михаил Иванович заливался радостным смехом, будто его с почетом вернули в родной аппарат; наконец-то он очутился среди своих, здесь не надо было прятаться, скрывая порок, официально признанные алкаши составляли товарищество. Грубо оборвав неуместное веселье, Алеша строго спросил, как Михаил Иванович, свободный человек, попал в эту конуру с решетками. Оказалось – старые знакомые по «царскому селу», и Алеше это очень не понравилось. С другой стороны, пусть полежит, вылечить-то его не вылечат, но отдохнет, надо ему почистить рот и вставить зубы, протезиста в больнице нет, но за деньги все можно сделать. Михаил Иванович поддакивал, похохатывал и все более злил Алешу. Почти ежедневно он виделся со Светланой, и отец ее, о котором она мало что знала, становился лишним, ненужным, мешающим жить.
Магазин Самуила Абрамовича – в цокольном этаже, выше – универмаг, а над ним – жилой корпус многоквартирного дома, все подъезды выходили во двор. Машины с продуктами задом подбирались к транспортеру, на ленту его ставились мешки. Мясные туши летели по скользкому жестяному желобу, их цепляли крючьями и волокли к холодильной камере. Ящики со всем прочим разгружались легко и быстро, четыре лифта соединяли отделы продмага с низами его. Тренькал звонок, доносился голос продавщицы: «Три ящика с консервами – давай быстрей!» Ящики в лифт, туда же накладную на них. Нажимали кнопку, в торговом зале с лязгом открывались дверцы. В обед со всех собирали по двадцать копеек, из обрезков мяса уборщица варила и жарила вкусную еду, в ресторане она стоила бы пять рублей. На десерт актировали якобы разбитую банку с персиками. Тем же способом добывалась водка. Было дружно, продавщицы смеялись до упаду за общим обеденным столом. Самуил Абрамович грустно посматривал на свою рать. «Мальчики вы мои, девочки…» – вздыхал он. К закрытию магазина продавщицы, все молоденькие, в одинаковых светло-голубых беретиках, становились крикливыми, злыми, какая-нибудь да напивалась под возмущенные крики покупателей. Самуил Абрамович производил короткое дознание: «Ах, Маня, Маня, народ же все видит, и бог тоже…» Не наказывал, ограничивался внушением. «Дети, несчастные дети…» – жалеюще говорил он Алеше, которого выделял, которого ценил за честность и трезвость. У завмага побаливали ноги, нетвердой походкой передвигался он вдоль мешков и ящиков, считал и записывал, часто хватался за сердце, но слух, зрение и прочие чувства сохранил в неизрасходованности. Когда потерявшая стыд продавщица пронеслась как-то мимо в одной комбинашке, он признался: «Грехов за мной, Алексей, уйма, и такими юными тоже пользуюсь, но скажу тебе – они, эти нынешние, в восемнадцать лет уже старухи…»
Работал Алеша через день, с открытия до закрытия. После пяти вечера – никакой выгрузки, сиди и жди, когда мягко опустится кабина лифта с тарой и продавщица попросит ящик водки или рыбных консервов. Однажды лифт не пошел вверх, потому что не замкнулся дверной контакт. Алеша сам бы мог починить, но остерегся: грузчик не обязан разбираться в электричестве! Пришел электрик, один на оба магазина. Однажды все лифты вообще остановились, и опять в магазинные низы спустился электрик, выругался, пообещал кому-то набить морду, поднатужился и надавил на рукоятку рубильника – лифты заработали. Когда он ушел, Алеша открыл сборку и внимательно рассмотрел все соединения в ней. Заводской брак: рубильник был неправильно собран, при включении правый крайний нож чуть-чуть не доходил до губок, а без одной фазы моторы не включались, лифты не работали, транспортеры тоже.
Через день работал – и почти ежедневно встречался со Светланой. Он уже много знал о ней. О Михаиле Ивановиче мать не сказала ей правды. Обещал жениться, но погиб – такая версия была втемяшена в детскую головку. Года три или четыре жил с ними муж матери, но так и не осмелился стать главою семьи, ушел незаметно, алименты единоутробной сестре Светланы платил исправно, что, наверное, большого труда не представляло: 28 рублей в месяц – не деньги. Мать получала 134 с копейками, сама же Света – чуть больше сотни. Есть возможность переехать в кооперативный дом, да где ж у них 4200 рублей на двухкомнатную квартиру, где?
О себе он не говорил, не рассказывал, и она его ни о чем не спрашивала и ничего, кроме имени, о нем не знала. И что он мог сказать? Что ему тоже нужны деньги? И не 4200, а в пятнадцать, в двадцать раз больше?
Когда в разговорах денежная тема иссякала, на смену ей приходило обыкновеннейшее девичье вранье и обижавшее Алешу откровение о ненавистном грузе девственности, из-за которой нельзя себе ничего позволить, даже нацеловаться с кем-либо всласть. Такого не говорят тому, кому разрешено будет пойти дальше поцелуев.
По утрам он представлял себе, глянув на часы, что делает сейчас Светлана. Ванны в квартире нет, умывается, как Седакина, под краном на кухне, обнажившись до пояса, но в бюстгальтере. Бежит, перепрыгивая через лужи, к автобусной остановке (вчера шел сильный дождь). Сидит уже на вращающемся стульчике перед вырезом в стекле, куда суют ей рецепты.
И настал день, когда он признался себе: да, он хочет видеть эту девушку сегодня, завтра, ежедневно, каждый час.
Растерянный и оглушенный (в ушах звенело), прикинул все возможные исходы, но на ум пришло только умилительное до тошноты видение: загс, Михаил Иванович, чуть пьяненький и при галстучке, Света, плачущая от радости, что обрела наконец отца, и сам он, грузчик продмага № 8.
А дальше? На что жить и где жить? Где – у него, понятно. Можно съехаться и с Михаилом Ивановичем. А на что жить?
Вечером они целовались на парковой скамейке, и по тому, как внезапно ослабло ее тело, а губы и руки напряглись, Алеша понял, что теперь она все может ему позволить и себе тоже разрешить. И она поняла, подалась вперед, сильно натянув юбку, и гадливо, ненавидя себя, сказала:
– Вот ведь как… Случись это дома, попросила б закрыть дверь на ключ… Как все просто…
– Я уеду скоро с геологами на заработки, деньги привезу в сентябре. Подождешь меня?
Впервые она испытала этот кошмар безволия, превращения себя в чужого человека, угадавшего в ней что-то из того, что она всегда скрывала. Помотала головой, приходя в себя, прибегла к старому приему, сказала гадость:
– Подожду, если вытерплю… Дай руку, помоги встать, вся мокрая… Когда уезжаешь-то?
– Через неделю, не позже, – сказал Алеша, ожидавший от дяди Паши важного сообщения.
Так и не получив его, он позвонил Наталье, и та заговорила непонятно, дико:
– Какой Алеша?.. Да вы ошиблись! Нет здесь никакого Павла Яковлевича!.. Не помню… Алеша? Не слышала о таком!
На поляне он узнал: пролилась-таки кровь на ней, дядя Паша убит десять дней назад, труп найден под кустами, кто убил – неизвестно, милиция поспрашивала и слиняла. Похоронили его пышно, на Митинском, была вся поляна, родственников никого, да их у него и не было.
Рассказал это Алеше однорукий мальчишка-инвалид.
– Я теперь хиляю здесь за главного, – потупился он. – Не успеваю, помощь нужна. Пойдешь ко мне?
– Подумаю, – проговорил Алеша. – Он ничего не передавал?
– Тебе – да. Такой вздрюченный был, что боялся с поляны уходить, боялся кого-то, тебя ждал.
– Что передал-то?
– Слово в слово: «Кому надо – сказано».
Самуил Абрамович уходил из магазина после того, как деньги из касс были пересчитаны, оставляя кабинет Алеше, дежурному грузчику. Здесь телефоны, сюда могут звонить из райторга, отсюда слышны звонки лифтов и крики нетерпеливых продавщиц. После семи вечера наступала блаженная тишина. Шелестел компрессор холодильных камер, тихо гудел торговый зал.
В этом кабинете на исходе рабочего дня где-то в конце июня Алешу пронзило вдруг чувство полного, абсолютного одиночества, и он заплакал впервые за много лет – с похорон матери. Его трясло от слез, от подавляемых рыданий, и чем дольше он плакал, тем легче становилось ему. В слезах оглядывался он на прожитые годы и, когда слезы иссякли, бесповоротно решил стать другим, чтобы сделать себе другую жизнь, в ближайшие месяцы, до сентября, потому что он обещал Светлане деньги и счастье.
В этот вечер, радостно наплакавшись, желая добра себе и всем, Алеша со стаканом воды забрался на стул, чтобы полить цветы на высоком подоконнике и хорошенько рассмотреть подъехавшую к подъезду инкассаторскую «Волгу». Из нее вышел человек, что-то держа под мышкой. Не спешил, но и не медлил: обычные движения служащего, выполнявшего рутинные обязанности, знакомые ему не один год. Четырнадцать ступенек подъезда он знал подошвами, на ощупь. Человек потянул на себя дверь и скрылся в подъезде. В машине оставались двое: шофер и еще один служащий.
Цветы давно политы. Алеша – со стула – продолжал смотреть, изучать и размышлять.
Продмаг когда-то был отделом универмага, потом Самуил Абрамович стал полноправным хозяином, но продовольственная бухгалтерия не пожелала переезжать в полутемные помещения, где предположительно водились крысы, и работала на прежнем месте, в универмаге; инкассатор, конечно, забирал выручку обоих магазинов, учитывая то, что универмаг закрывался в девять вечера, а продовольственный часом раньше, сейчас же – десять минут восьмого. Примерно в это же время инкассаторская «Волга» приезжала вчера, позавчера, днями раньше, хотя, бывало, подкатывала и после восьми вечера, раздражая бухгалтерию. Не более тринадцати минут длился процесс приема денег, о завершении его давался какой-то сигнал, видимый только шоферу, «Волга» разворачивалась, подавалась назад и замирала у подъезда, дверца ее приоткрывалась. С двумя брезентовыми мешочками в виде сумок появлялся инкассатор, нырял в машину, дверца захлопывалась, «Волга» отъезжала, увозя двести с чем-то тысяч, подсчитал Алеша, от универмага и треть этой суммы, в другом мешочке, продмаговском, итого – почти триста тысяч. За тринадцать минут такие деньги не пересчитаешь, инкассатор получал уже запломбированные мешочки, привозя с собой пустые, на завтра.
Более всего Алешу интересовал поднимавшийся в бухгалтерию инкассатор, небольшого росточка мужчина лет пятидесяти. Что-то ненормальное было в его дергающейся походке, в косящем взгляде припухших глаз; детского размера ручонки судорожно обхватывали и прижимали к животику обе сумки. Поначалу Алеша принял его за человека, в детстве перенесшего полиомиелит, но потом, втайне подсоединившись к бухгалтерским телефонам, прослушивая разговоры, понял: алкоголик! Обыкновеннейший алкоголик, скрывающий болезнь, вынужденный взамен водки на опохмелку глотать пригоршнями «калики», таблетки, вероятнее всего – снотворные. Водочный дух разоблачит его мгновенно: инкассатор этот дважды попадался на запахе в прошлом году, бухгалтеры его жалеют, мужичонка он безобидный, не вредный, во всяком случае, и если «Волга» иногда задерживается, то не по его вине, это старший инкассатор, тот, что остается в машине, сторожа сумки, полученные в других магазинах, вымогает опозданиями взятки – продмаговская бухгалтерша, восточная красавица с усиками, подбрасывала им вкусненькое, чтоб «Волга» приезжала раньше, универмаг тоже не скупился. Инструкция и здравый смысл запрещали держать в руках что-либо, кроме инкассаторской сумки, и магазинные подношения вручались не в бухгалтерии; милиционер, обязанный сопровождать инкассатора до машины, конфеты, колбасу и прочий дефицит выносил через другой выход, в торце здания, и отдавал поверх приспущенного стекла правой передней дверцы. Этот ставший ритуальным акт видеть Алеша не мог, но знал о нем; он присмотрелся и к милиционеру, милиционерше, вернее, дивчине из Белгородской области, лимитчице, удостоенной звездочки на погонах и московской прописки. Стремительно приобщаясь к столичной жизни, она сообразила, что милицейская форма ей не идет, а пистолет могут срезать в универмаговской толчее. Ходила в джинсовой юбке и кофточке без рукавов.
В проходной долго мусолили списки, Михаила Ивановича нашли в 12‐м отделении: свидания раз в неделю, по воскресеньям, и только с ближайшими родственниками, для чего – паспорт.
Алеша прошел вдоль забора и через дыру пролез на территорию психиатрической больницы, куда увезли внезапно сошедшего с ума Михаила Ивановича. Что-то вроде военного городка раскинулось на пяти гектарах подмосковной земли: одноэтажные корпуса, много зелени, сущий рай, аллеи посыпаны песочком. На скамейке у заборчика с ведрами у ног сидели алкаши, закатав рукава. Всем сделали укол, потом начали разносить водку. Процесс принятия ее сопровождался дуэтом врачих. Одна громко возглашала: «Водка – зло! Водка – зло!» Вторая звонко подлаивала: «Водка – зло, зло! Водка – зло, зло!» Кругом толпились любопытные, смеясь и подначивая. Многих алкашей уже мутило, но два тощих мужичка не испытывали никаких тягот с животом, рыгать в ведро не желали и невозмутимо посматривали на страдающих соседей. Зоркие врачихи тут же увели в палату этих особо опасных больных, чтоб они не портили праздник медицинской мысли и не опровергали метод, тем еще подлый и глупый, что укорачивал жизнь, не отвращая людей от водки. Эту медицинскую процедуру алкаши называли так: рыгаловка.
Было половина двенадцатого, у кухни уже собрались пришедшие за обедом больные с бачками, с ведрами на тележках из отделений, что вдалеке. Почти все – вполне нормальные на вид люди. Тронутые болезнью узнавались легко, но как – определить невозможно. Громыхая ведрами, подошла миленькая и наискромнейшая девушка, длинные ресницы ее стыдливо упали, когда в мужском разговоре промелькнул мат, и радостно взметнулись кверху, как только к ней галантно обратился с вопросом чопорного вида старик: «Позвольте поинтересоваться, Аннушка, навестил ли вас жених?» Энергично поводя плечами и бедрами, девушка описала свидание с мельчайшими подробностями, причмокивая и повизгивая, словами, от которых застыдились бы эротоманы. Подошедшая медсестра кулаком саданула девушку в бок, и та мгновенно превратилась в послушную школьницу. Никто не улыбнулся и не засмеялся. На всех бачках и ведрах красной краской было выведено: 7‐е отделение, 16‐е отделение и так далее, из 12‐го никто пока не появлялся. Алеша терпеливо ждал. Откуда-то из-за угла необъяснимо странной походкой вышел высокий лобастый парень, что-то держа у самого уха. Был он одет в синие больничные шаровары и курточку. Все заулыбались, увидев его, очень серьезного и полностью сосредоточенного на том, что слышалось ему из приемничка, приложенного к уху. «Витюня! Командуй! Пора выдавать!» Витюня предостерегающе поднял палец, призывая к молчанию и продолжая вслушиваться в радиоголос. «В Бомбее восстали слоны!» – радостно оповестил он и вновь прильнул к эфиру, после чего грозно приказал: «Начинай!» Ставни раздаточного окна подались в стороны, черпак, вмещавший ведро, выплыл из глубин кухни, опорожнился в бачок, скрылся и вернулся, чтоб наполнить подставленный чан с ручками. Запах еды разнесся над больницей, игроки на волейбольной площадке побросали мячи и разбежались. «Компоту побольше!» – дал еще одну команду Витюня и пошел дальше, считая свою миссию выполненной. Он так энергично и суетливо двигал плечами и свободной рукой, что создавал иллюзию быстрого перемещения, на самом же деле удалялся от кухни с черепашьей медлительностью. Все с уважением наблюдали за ним, любуясь торжественностью неспешной поступи. Нашлись и неверующие, кто-то с сомнением отнесся к восстанию слонов, на что получил – со смехом – возражение: «Не то еще услышишь, когда Витюня вставит батарейки!»
Бачковые 12‐го отделения пришли с санитаром, что означало: режим там наистрожайший. Но санитар, к счастью, был молод и безотказно принял от Алеши подарок – бутылку коньяка, благожелательно выслушал его, затем, балуясь, оглушил медицинскими терминами: психозы и неврозы соседствовали с депрессивными состояниями и ступорами. Покрикивая на бачконосов, как на мулов, санитар показал Алеше, к какой двери отделения надо ему подойти. Через минуту он открыл эту дверь и провел его в огороженный участок дворика, истоптанный тысячами ног. Еще одна дверь распахнулась, и во дворик впихнули упиравшегося человека. Это был Михаил Иванович. Алеша поначалу не узнал его: уж очень пухлым казался тот, отъевшимся и опившимся. Михаил Иванович совсем облысел, зато чахлая бороденка задиралась кверху.
Припав к его груди, Михаил Иванович бурно расплакался:
– Алешенька, один ты у меня остался, не знаю, когда увидимся еще…
Он всхлипывал, он дрожал, он стонал, но затем слова его стали короткими и злыми.
– Я здоров, – четко произнес Михаил Иванович. – Я абсолютно здоровый человек, верь мне, но отсюда мне уже не выбраться. Ты был прав, когда говорил мне о выживании. Я выжить не смог. А ты обязан выжить! И у меня к тебе последняя просьба – выживи! Выживи сам и помоги выжить Светочке! Дай ей маленькое счастье! Дай денег, если в них для нее счастье! Ты можешь найти их, можешь. Ты очень умный. Когда я решил помочь тебе, у меня ведь еще остались старые связи, я мог тогда узнавать о людях самое сокровенное, и то, что я узнал о тебе… Да, ты сможешь! Против тебя – власть. Но она порождение тупого и злобного мозга, она берет обманом и количеством, ее можно перехитрить. Отними у этой власти деньги! Они твои! Отними! Она грабила тебя тридцать лет, ты возьмешь то, что принадлежит тебе. И поделись со Светочкой. Я начал было оформлять завещание, но увидел, что нет у меня ничего, кроме японской кинокамеры. Возьми ее себе, ты знаешь, куда я ее спрятал. Знаешь?
– Знаю, – сказал Алеша.
Кинокамеру Михаил Иванович пропил в загульном декабре, о чем сам рассказывал ему.
– И прибавь к ней мою жизнь. Распорядись моей смертью, скажи мне, когда умереть, приди и скажи. Будь безжалостным! Отними деньги! Грабь и убивай! Беспощадно! Ты ведь такой и есть – беспощадный, потому что ненавидишь алкоголиков! Значит, и людей не любишь. Но я тебя люблю. Только ты и есть у меня на белом свете.
Санитары приподняли и унесли впечатлительного Михаила Ивановича, обрекая Алешу на догадки о том, с чего это вдруг помешался аппаратчик.
Но еще одна преграда рухнула, и, расчищая путь к будущему, Алеша углубился в магазинные низы, подвалы и склады, с фонариком обшаривая их. Подобрал ключ к двери, которую начали было закладывать кирпичом, но так и не заделали. Открыл и увидел кучки застывшего цемента, битый кирпич, ведра с каменно застывшей масляной краской – здесь, без сомнения, была бытовка строителей. Через два лаза пробрался он к еще одной двери, с нею Алеша провозился два вечера, но открыл и уперся в металлическую решетку, которую, однако, можно было приподнять и отодвинуть. А за нею – поворот лестницы, приводящей на первый этаж трансагентства. Если выйти на улицу, то рядом посылочное отделение почты.
За полторы минуты, прикинул Алеша, можно преодолеть путь от кабинета Самуила Абрамовича до первого безлюдного этажа трансагентства.
Инкассаторы приезжали и уезжали, плюгавенький гражданин пропадал в подъезде и выплывал оттуда с четвертью миллиона, не подозревая, что по пятам за ним ходит Алеша, подыскивая Геннадию Колкину место в будущей операции, и поиски приводили в отчаяние; временами казалось, что задуманный трезвыми мозгами спектакль – те самые алкогольные химеры, что похмеляют пьяниц. Остававшийся в машине старший инкассатор окриком задерживал тех, кто внезапно появлялся у подъезда.
Но однажды под окнами бухгалтерии возник – стараниями рачительного Самуила Абрамовича – чем-то провинившийся грузчик. С этого вечера пустые коробки, ящики и пакеты не уносились на свалку и не поджигались там, отходы магазинного производства превращались грузчиками в компактные тюки и переправлялись на склад – к полному удовлетворению пожарной инспекции. Грузчики взваливали ценное сырье на плечи и через бухгалтерию несли внутрь магазина, дребезжащий звонок звал Алешу к шахте подъемника, он выбрасывал оттуда уже связанный картон и относил в пустующий склад.
Алеша – думал.
Вновь помог ему случай. Окосевший грузчик упал с тюком на лестнице, уже в подъезде. Позвали на помощь Алешу. Он поднял бедолагу, поработал вместо него и столкнулся с инкассатором внутри подъезда.
Самуил Абрамович сдержал слово, дал адрес хорошей работы, и Алеша отправился в далекий путь, в Подольск, на окраине города нашел контору без вывески. Три бухгалтера крутили арифмометры, на неогороженном поле – принадлежащий конторе гусеничный трактор без кабины. Шустрый молодой человек, назвавшийся прорабом, тепло встретил Алешу, толково объяснил ему, что трактор надо собрать, но можно и не собирать, каждый день, разумеется, надо быть на рабочем месте, но, вообще говоря, можно и не быть; строго обязательны лишь подписи в денежной ведомости, два раза в месяц, 10‐го и 25‐го.
Судя по всему, решил Алеша, контора была прикрытием какого-то мощного, высокотехнологичного производства, для благополучной отчетности перед законом конторе требовалась уйма рабочих, абсолютно производству не нужных. А тут и лошадь подошла к раскуроченному трактору, тронула копытом валявшуюся фару, тихо заржала. (Добрый Самуил Абрамович дал, соболезнуя, совет: «Ты там, за городом, погляди на лошадь, что пасется, присмотрись к ней и определи: как ей лучше – щипать травку или тащить на себе плуг?») Можно, конечно, устроиться в эту контору, соображал Алеша под довольное фырканье лошади. Устроиться – и уйти через два-три месяца, уволиться по 31-й, чтоб ею покрыть, этой верноподданной статьей, криминальную 33‐ю, но это же не избавит его от бюро по трудоустройству, от невольничьего рынка, по выражению Самуила Абрамовича, – законодатель все предусмотрел: два увольнения в год – да ты же летун, гонишься за длинным рублем, милиция, сюда! Безвыходная ситуация, осложненная еще и тем, что небезгрешную контору когда-нибудь растрясет милиция и по трудовой книжке, по денежной ведомости выйдет на Родичева А.П. «Мне бы справку на совместительство…» Шустряк все понимал. «Сей момент!»