Анастасия Туманова
Невеста Обалуайе

Обалу молчал.

– Но ты был моим сыном. И я не хотела твоих страданий. Я оставила тебя в роддоме, зная, что через несколько дней ты умрёшь. Умрёшь, не познав боли, тоски, одиночества. Младенцы, знаешь ли, не чувствуют всего этого. Они уходят в небытие с улыбкой, не понимая, что теряют. И не теряя ничего. Но Жанаина всегда была дурой! Она пришла – и унесла тебя! В полной уверенности, что совершает благодеяние, идиотка! Ты готов поблагодарить её за это? Ты был счастлив хотя бы один час в этой жизни?

– Вообрази, был, – ровным голосом отозвался Обалу.

Нана усмехнулась, саркастически подняв бровь. Несколько раз сомкнула и разомкнула ладони.

– Что ж, прекрасно, мальчик. Ты и в самом деле похож на меня. Но, видишь ли, я – Нана Буруку. Я создала из первородной глины голову первого человека. И все человеческие умы открыты мне. Тем более – мозги моих детей. Я знаю, ты научился закрывать от меня своё ори. Ты очень умён, мой малыш, этого у тебя не отнять. Но в такие моменты как недавний, – Нана непринуждённо кивнула на «спящий» компьютер, – твоя защита слабнет. И я снова легко вхожу в твою голову.

– И?.. – Протянув длинную, мускулистую руку, Обалу включил настольную лампу, прямо и холодно посмотрел в лицо Нана. – Знаешь, невежливо засиживаться ночью в доме человека, который даже не приглашал тебя в гости.

– Как тебе не стыдно говорить так с матерью?

– С матерью – было бы стыдно. А тебя я просто прошу уйти. Пока что прошу вежливо.

– Я пришла предложить тебе сделку, – сухо сказала Нана.

– От которой я не смогу отказаться? – усмехнулся Обалу.

– Отчего же? – сможешь. Я уважаю твою силу, Царь Выжженной Земли. Но мне кажется, что мы с тобой сумеем помочь друг другу.

– Что же ты можешь мне предложить?

– Ты не спрашиваешь, что должен сделать?

Обалу молчал. Две белые бабочки суматошно носились вокруг маленькой лампы, глухо ударяясь о стекло и отбрасывая на потолок мохнатые тени. Дождь за окном пошёл сильнее. Свет лампы озарял лицо Нана, делая его похожим на терракотовую маску.

– Ты правильно сделал, мой мальчик, позволив Эве приехать в Баию и привезти её… подругу. Это верное решение. Мне не составит труда сделать так, что эта девушка станет твоей.

– Тебе это не под силу, – почти безразлично отозвался Обалу.

– Не под силу? Мне?.. Не оскорбляй меня, малыш, – холодно улыбнулась Нана. – Люди так глупы! Их мозги до сих пор ничем не отличаются от той глины, из которой я их когда-то делала. Нет ничего легче, чем управлять головами людей, поверь мне! Эта кариока будет твоей, даю слово. Ты ведь можешь спать с женщиной?

– Ты знаешь, что да.

– Знаю. И это будет действительно Габриэла. Не иаба^[54] с её внешностью, нет! До таких дешёвых трюков я не опущусь! К тебе, мой мальчик, придёт она сама. И окажется в полной твоей власти. Более того – будет считать это счастьем!

– Как долго? – бесстрастно уточнил Обалу.

– Не знаю, – пожала плечами Нана Буруку. – С женщинами никогда нельзя ничего знать заранее. Но Габриэла ляжет в твою постель, причём добровольно и с радостью, – это я могу гарантировать. Тебе подходят такие условия?

– Допустим. Чего же ты хочешь взамен?

– Немногого. Ничего такого, чего ты не смог бы, мой Обалуайе. Обернись.

Недоумевая, Обалу развернул кресло. На стене над его головой рядом с илеке Обалуайе – связкой коричневых, жёлтых и белых бусин – висел сухой калебас, заткнутый соломенной пробкой. Обалу изумлённо посмотрел на него. Затем повернулся к матери.

– Мой калебас? Оспа? Но это же… Нет! Ты ведь шутишь?! Нет!

– Почему? – не меняясь в лице, спросила Нана.

– Потому что его запечатали на макумбе много лет лет назад! Так решили ориша! Даже Эшу сказал тогда «да»! И с тех пор калебас не открывали. Да никто и не может его открыть – кроме меня! – Обалу недоверчиво усмехнулся. – Ты сошла с ума, Нана Буруку. Зачем тебе понадобилось выпустить чёрную оспу и убить полгорода?

– Мальчик, ну за кого ты меня принимаешь? – слегка поморщилась Нана. – Ничего такого мне не нужно. Я пока ещё в своём уме. Болезнь, которая закрыта здесь, – она протянула руку через плечо Обалу и легонько постучала накрашенным ногтем по шероховатой стенке калебаса, – уже не та, что была когда-то. Ориша запечатали её своими заклятьями, и оспа ослабела. Она больше никого не убьёт. Ну, разве что сделает похожим на тебя. Детей она вовсе не сможет коснуться, Эшу не допустит этого^[55], и…

– Тебе не позволят так поступить! И… зачем тебе это?

– Я не нуждаюсь ни в чьём позволении. И не обязана отчитываться ни перед кем. Но отвечу: мне нужен Бротас. Пустой, очищенный от той швали, которая торгует наркотиками в переулках и крадёт всё, что видит, под покровительством твоего брата Шанго. Я не могу, видишь ли, ждать, пока эти выродки сами перестреляют друг друга! У меня на руках большой бизнес. Мне нужен этот район. Болезнь очистит фавелы в Бротасе. Кто не заболеет – тот уйдёт сам, спасаясь. Просто, не так ли?

– Но Шанго никогда не допустит тебя в Бротас! Это его место! Там повсюду его террейро! Повсюду гремят атабаке в честь Повелителя Молний!

– Шанго?.. Поверь мне, у Шанго скоро заболит голова совсем о другом. Жизнь без мозгов крайне хлопотна, знаешь ли… – Нана с гримасой отвращения развела руками. Встала, прошлась по комнате. Осторожно сняла со стены калебас и положила на колени Обалу.

– Никто, кроме тебя, не откроет этот сосуд. Помоги мне, мой мальчик, – а я помогу тебе. И никто ничего не узнает. Женщина, которую ты любишь, придёт и будет умолять тебя овладеть ею. Вы с ней будете счастливы. И это обойдётся тебе всего лишь в несколько пятнышек на коже сброда, наводнившего Бротас. Только несколько пятнышек, Обалуайе! И Габриэла будет твоя!

Обалу молчал, уставившись в пол. А когда через минуту он поднял взгляд, – Нана Буруку уже не было в комнате. Два мотылька продолжали с тупым стуком ударяться о стекло лампы. На коленях Обалу, отбрасывая на пол круглую тень, лежал заткнутый пучком соломы калебас. Обалу пристально смотрел на него. Его корявые, сильные, привыкшие к костылям руки отчаянно дрожали, и он никак не мог стиснуть их в кулаки.

Нана Буруку вышла из дома под дождь. Улыбнулась. Извлекла из сумочки маленький айфон и с минуту смотрела на его экран. Улыбнулась ещё шире. Выскользнула за калитку. Задумалась на миг – и оставила её открытой.

Негр Зе Джинга стоял под фонарём и, зажав под мышкой беримбау, пересчитывал на мокрой от дождя ладони монеты. Мулат Секо смотрел через плечо Зе и, шевеля толстыми губами, тоже считал. Как ни старались друзья, у них раз за разом получалось восемь реалов. Восемь реалов! На двоих! Зе и Секо переглянулись. Они были обитателями Бротаса, на двоих им приходилось тридцать шесть лет, и оба были глубоко несчастны.

– Ясмина убьёт меня, если я не принесу денег, – шёпотом признался Зе. – С утра она сказала: доставай где хочешь, мы третий месяц не платим за свет, а малышу нужно лекарство…

– Эта сучка морочит тебе голову, брат, – убеждённо заявил Секо. Зе насупился:

– Никогда не говори так про мою женщину!

– Но бабы все такие, поверь мне! Где это видано – лекарство для чёрного пацана? Само должно всё пройти! Кроме того, это её сын, а не твой, пусть сама и ищет деньги! Дала же она тебе вчера что-то?

Джинга лишь виновато поморщился. Ясмина в свои семнадцать лет была вовсе не глупа. Зе стоило больших трудов убедить её в том, что у него в Ондине есть друг, который владеет аптекой и, конечно, продаст своему приятелю нужное лекарство за полцены! Ясмина посмотрела недоверчиво, но всё-таки дала сорок реалов. И все их Зе проиграл час назад на углу улиц Пираитинга и Убиратан! Надо же было додуматься – сесть за карты с Эшу!

– Я тебе говорил, но ты ничего не слушал, – уныло напомнил Секо. – Я сам должен Эшу третью неделю. Если не верну долг – сам понимаешь…

О да, Зе понимал.

– Может, сыграем с кем-нибудь ещё?

– На восемь реалов? Смешить людей?!

Положение было отчаянным. С чёрного неба лил дождь. Восемь реалов оставались восемью реалами. Животы приятелей были пусты, будущее не сулило добра. Они брели сквозь дождь по пустому ночному городу, не разбирая дороги и ёжась от ветра. И каждый отчаянно желал помочь другому.

– Спустимся в Амаралину, – помолчав, предложил Зе. – Сегодня там большая жога. Я всё равно должен вернуть местре беримбау: его наконец-то починили. Может, удастся что-то одолжить у ребят… У Ошосси всегда есть деньги! Эх, была бы у меня такая же сладкая рожа, как у нашего Охотника, – а не этот горелый блин! Все гринги с их долларами были бы мои!

Секо только махнул рукой:

– Ошосси я не могу вернуть сотню с прошлого Рождества. Куда тут просить ещё… Может, хотя бы поиграем? Капоэйра – такая вещь, самое тяжёлое настроение поднимется! Я так и не понял, как делать ту подсечку, местре покажет ещё раз…

– Не могу играть, когда жрать хочется, – тоскливо сознался Зе. – Зайдём к твоей матери?

Теперь уже на физиономии Секо появилось смущённое выражение.

– Мать сказала, чтобы я дома и не появлялся! Понимаешь, когда Теа поступила в колледж, наша старуха как с ума сошла! «Теа выучится, она станет человеком, она успокоит мою старость, а вы все копия ваш пьяница-папаша, убирайтесь вон из кухни!» Хоть вовсе домой не приходи теперь!

– Несправедливо, – посочувствовал Зе. – Чего плохого ты сделал, чтобы выкидывать тебя из дома?

Чего плохого, мрачно подумал Секо. Всего-навсего забрал из тайника за посудным ящиком деньги, которыми Теа собиралась заплатить за своё ученье. Конечно, она их заработала, и всё такое… Но могла бы и сама поделиться с родным братом!

– Ваша Теа вообще-то неплохая девчонка, – осторожно заметил Зе.

– Знаю, – буркнул Секо. – Поэтому чтоб и духу твоего возле неё не было! Ты – семейный человек, запомни это, брат! А Теа нужен порядочный мужчина!

Приятели остановились. Мрачно посмотрели друг на друга. Одновременно вздохнули и зашагали дальше сквозь дождь.

– Можно пойти к ресторану доны Оба, – подумал вслух Зе. – После полуночи она всегда выставляет на заднее крыльцо то, что осталось от ужина…

Негодующим жестом Секо дал понять, что так низко он ещё не пал.

– Впору в самом деле возвращаться к «Молниям Шанго»… – проворчал он. – Золотые были денёчки, а?

Зе только тяжело вздохнул. Он и сам частенько вспоминал о пакетах с героином в карманах куртки, о сигаретах с маконьей и о том, какой недурной доход приносил этот бизнес.

Вслух же он напомнил:

– Мы же дали слово местре Йанса. Это слышала вся школа.

– Ну, дали… И оказались дураками! – вспылил Секо. – Что толку подыхать с голоду? Капоэйра не кормит, брат, это ведь просто игра! С чего-то же надо жить? Если бы я мог принести матери хоть пару сотен…

– Подожди, – изменившимся голосом перебил его друг, останавливаясь посреди дороги так резко, что Секо налетел на его плечо. – Взгляни на это! И скажи, что я не сошёл с ума!

Секо недоумённо осмотрелся. Он сам не заметил, как они поднялись на холм и оказались в богатой части Ондины. Вдоль улицы тянулись высокие заборы с электрической проволокой наверху. Прочные ворота были заперты. Мертвенный свет фонарей освещал их металлические надёжные запоры. Но Зе указывал на калитку в двух шагах. Она была открыта. И чуть слышно скрипела под порывами ветра.

– Ничего себе… – одними губами обалдело выговорил Зе. – Какие идиоты здесь живут? В таком доме – и не запирать вход?!.

Приятели переглянулись – и в мгновение ока оказались возле калитки, за которой шелестел мокрый сад. Две чёрные тени скользнули под отяжелевшие от дождя ветви питангейр.

– Послушай, брат, может, не станем? Здесь какой-то подвох, клянусь тебе… Даже собаки нет!

– Да брось ты! Хозяин наверняка приехал пьяным, забыл запереть калитку и храпит сейчас вовсю! Будем дураками, если упустим случай!

– В таких домах калитку запирает прислуга, а не хозяева.

– Но ведь никого нет… Зе! Мы ведь обещали местре…

– Секо! – Зе остановился. Дождь сбегал по его чёрной физиономии, белки глаз угрожающе светились. Кабаса беримбау в его руках мокро блестела под дождём. – Мы обещали не связываться с наркотой! И держим своё слово, не так ли?

– Но…

– Послушай, у меня семья! Мои женщина и ребёнок умирают с голоду – а я буду думать о данном слове?!. Если трусишь – иди, не держу! Сиди и дальше на шее у сестры!

Секо оскорблённо засопел, сжал кулаки – но крыть было нечем.

Вскоре оба приятеля крадучись поднимались по крыльцу к неприкрытой двери особняка. Секо на всякий случай вытащил из-под куртки пистолет, – но тёмный холл был пуст.

– Дьявол, сколько же здесь дверей! Не знаешь, откуда и начинать… Посвети, брат! Да положи ты беримбау, ещё зацепишь им что-нибудь!

– Не могу! Это беримбау местре! Не дай бог потерять…

Зажёгся голубой экран дешёвой «нокии».

– Смотри – картины! У-у, сколько их тут – на всех стенах… Красивые! Как думаешь, если…

– Будешь тащиться с ней через весь квартал, придурок? Здесь повсюду полицейские патрули! Надо искать цацки, золото, деньги! То, что можно рассовать по карманам! Пошли наверх! Только не топочи как мул! Гаси телефон, могут увидеть с улицы!

В доме было тихо. Не слышалось ни храпа, ни разговора, ни бормотания телевизора. Наугад Секо толкнул одну из дверей – и попятился, поднимая оружие.

В этой комнате было так же темно, как и в остальных. Но от сквозняка неожиданно вспыхнул яркой голубизной огромный экран компьютера на столе, и в его свете Секо увидел разворачивающуюся к нему странную бесформенную фигуру. Мулат чуть не заорал от страха, но вовремя сообразил, что перед ним – инвалид в кресле. И на столе рядом с ним – ни телефона, ни сигнальной кнопки.

От сердца разом отлегло. Сжимая пистолет, Секо медленно поднял другую руку в успокаивающем жесте.

– Тихо, сеньор. Не беспокойтесь. Мы не убийцы. Мы только возьмём кое-что – и уйдём. Но если вы поднимете крик – клянусь, я выстрелю! Не будем шуметь, да?

За его плечом шумно дышал Зе. Он тоже на всякий случай достал оружие. Но мулат в инвалидном кресле, казалось, ничуть не был напуган. Свет монитора освещал сбоку его лицо: плоское, с резкими чертами, обезображенное крупными рябинами. Короткие косички делали его голову похожей на морского ежа. Глаза – длинно разрезанные, блестящие, умные, смотрели на растерянных грабителей спокойно и, казалось, с лёгкой насмешкой. В руках инвалида был странный вытянутый сосуд, похожий на бутыль.

«Может, он уже успел вызвать полицию? – со страхом подумал Секо. – Пожалуй, лучше уходить…»

– Парни, убирайтесь, – негромким, скрипучим голосом посоветовал хозяин дома. – Здесь нечего взять. Моего брата нет дома, а все банковские карточки и наличные деньги – у него. Я – развалина и нигде не бываю один. У меня нет ни реала. Женщины здесь не живут, поэтому драгоценностей в доме нет. Дорогой посуды – тоже. Можете, правда, забрать мой телефон и ноутбук, но это – старьё. Самое дорогое здесь – мой рабочий «МАК», но он огромный. Вас с ним повяжут на первом же перекрёстке.

В полном отчаянии Секо понял, что проклятый калека не врёт. И что радужный, сказочный случай, который выпадает раз в сто лет, – открытый и пустой богатый дом, – оказался пшиком. Не тащиться же, в самом деле, по кварталу, полному полицейских, с тяжеленной техникой в руках… Дьявол, дьявол! От ярости и разочарования у Секо потемнело в глазах. А с монитора компьютера на него с улыбкой, словно издеваясь, смотрела золотистая красавица-мулатка в лимонно-жёлтом бикини. В другое время Секо не отказался бы подольше потаращиться на такую, но сейчас горло переклинило от ненависти.

– Нет женщин, говоришь? – хрипло переспросил Секо, глядя на монитор. – А эта гатинья^[56] тогда кто же? Твоя подружка? У-у-у… Порно онлайн, мой красавчик? Развлекаешься, пока дома никого? И что, твой бананчик работает? Впрочем, с твоей рожей и этим креслом ни банан, ни бабки не помогут, да-да… Слушай, как такие, как ты, живут без баб? Этак всю жизнь продрочишь на чужие фотки и сдохнешь как…

Отчаянный тычок в спину от Зе заставил Секо замолчать. В лице инвалида больше не было насмешливого спокойствия. Некрасивые черты исказились таким бешенством, что Секо отшатнулся. Страх шершавыми мурашками скользнул по спине. Что-то странное, нечеловеческое засветилось в глазах урода. Его огромные корявые руки стиснули сосуд на коленях, и Секо, наконец, разглядел, что это – старый тыквенный калебас, заткнутый соломенной пробкой. А за спиной вдруг раздался грохот: это выпал беримбау из рук Зе. Боясь выпустить из виду руки инвалида (а вдруг под этой бутылкой у него пушка?), Секо нервно обернулся:

– Ты сдурел?!

Физиономия друга была искажена ужасом, губы дрожали. Зе смотрел куда-то в сторону и вверх. Секо проследил за его взглядом – и увидел на стене илеке. Коричневые, белые, жёлтые бусины, чередуемые с пучками соломы.

– Обалуайе? – недоверчиво переспросил он. И встретившись взглядом с узкими, беспощадными глазами человека в инвалидном кресле, шарахнулся в сторону. Рядом с ним повалился на пол Зе, и Секо, почти теряя сознание от страха, понял, что это – не галлюцинации и друг видит то же самое: бесформенную, укутанную в солому фигуру, поднимающуюся из кресла, растущую вверх, вверх…

– Обалуайе, антото арере… – срывающимся голосом бормотал за спиной Секо негр, простёршись на полу. Секо упал на колени, хотел было поднять руки в ритуальном жесте – и не смог… В воздухе запахло палёным. Как в кошмарном сне, мулат смотрел на то, как из-под пучков соломы поднимается чёрная, мускулистая, покрытая отвратительными язвами рука. Запятнанные гноящимися болячками пальцы сжали соломенную пробку калебаса – и с силой выдернули её. Секо отбросило к стене, – и улыбающееся лицо мулатки на мониторе померкло.

…– Секо! Секо, вставай! Секо, брат, ты жив? Секо, ради Мадонны, открой глаза!

Морщась, мулат разлепил веки, сел. Под его задом был мокрый асфальт. Небо над крышами города уже светало. Дождь больше не шёл.

– Зе… Какого чёрта? Что случилось?

– Нам конец, – лаконично сообщил негр. И, глядя в его расширенные, полные слёз глаза, Секо понял, что ему ничего не приснилось и не почудилось.

– В чей дом мы залезли, брат? Кто был этот малый в кресле? Я видел то же, что и ты? Мы оскорбили ориша Обалуайе?!

По щеке Зе скатилась тяжёлая слеза. Губы его тряслись, негр не мог даже кивнуть.

– Пойдём к доне Кармеле! – торопливо, стараясь скрыть панику в голосе, сказал Секо. – Идём прямо сейчас, у неё всё равно утренняя смена в отеле! Дона Кармела – Мать Святого, она скажет, что делать! Мы ведь не хотели, мы не знали… Обалуайе должен понять! Можно сделать эбо^[57], и…

– Поздно. – Зе вытянул руку.

Сначала Секо показалось, что друга просто искусали москиты. Но, приглядевшись, он увидел у пятнышек, вздувшихся на чёрной коже Джинги, желтоватые головки. Ледяной ужас окатил мулата с головой. Он перевёл взгляд на собственное предплечье. И, зажмурившись, выругался – страшно, отчаянно, безнадёжно.

До рассвета Обалу неподвижно сидел в своём кресле. Пустой калебас валялся у его ног. На полу у порога комнаты лежали два пистолета и беримбау. В раскрытую дверь несло сквозняком. Экран компьютера давно погас.

Дождь перестал и через подоконник осторожно перебрался первый, ещё слабый луч солнца, когда Обалу поднял голову. Протянул руку, оживил компьютер, нашёл вызов такси онлайн и перечислил деньги за поездку в один конец. Затем достал из-за стола костыли и тяжело, с трудом начал подниматься из кресла.

Через полчаса у калитки остановилась машина. Шофёр вышел, помог парню-инвалиду усесться на переднее сиденье, убрал в багажник его костыли и вернулся за руль. Вскоре машина вынеслась на автостраду и ориша Обалуайе покинул Чёрный Город Всех Святых.

До старой фермы, в ворота которой упиралась лесная дорога, такси добралось через час. Обалу отпустил машину, дождался, пока автомобиль развернётся и скроется за поворотом на шоссе. Опираясь на костыли, прошёл в рассохшуюся калитку. Осмотрелся.

Здесь, на ферме бабушки Энграсии, всё было так же, как всегда: тихо, спокойно, наполнено солнечными лучами, летучими тенями, писком птиц, мельканием бабочек над полузаросшим ручьём, монотонным журчанием воды… На листьях питангейр и старого мангового дерева ещё искрились капли ночного дождя. В пёстрых зарослях кротонов копошилось, бранясь резкими голосами, семейство туканов. Целая стайка радужно-зелёных колибри мельтешила в воздухе над пластиковой поилкой, прибитой к столбу веранды. По крыше, цепляясь клювами за черепицу, лазили жёлтые жандайя^[58]: птицы здесь совсем не боялись людей. Когда Обалу подошёл к дому, попугаи нехотя взмыли вверх – и тут же опустились на место.

К изумлению Обалу, в старом доме кто-то был. Бабушка умерла несколько лет назад, и в те дни, когда на ферме не проводилась макумба, здесь мог оказаться только один человек. И Обалу, хлопнув в ладоши, позвал:

– Дон Осаин!

Ему ответили не сразу. Но через несколько минут с веранды послышались шаги и на крыльцо, спугнув колибри, вышел чернокожий старик в шортах цвета хаки, с обнажённым худым торсом. Лицо его, поросшее короткой курчавой бородой, было удручённым и усталым. При виде Обалу он поднял брови, недоверчиво почесал в затылке – и вдруг широко улыбнулся, блеснув крепкими, как у молодого, зубами:

– Малыш Обалуайе! Тебя мне сам Господь послал! Иди скорей сюда!

Обалу знал дона Осаина столько же, сколько помнил себя. Бабушкин сосед жил на заброшенной табачной плантации у самой кромки каатинги^[59], далеко от автострады и больших городов, в двух шагах от фермы доны Энграсии. Семьи у старика не было. Но дня не проходило, чтобы к разваливающимся воротам его дома не подъехала городская машина. Из автомобиля мать выносила на руках больного ребёнка, или взрослые дети выводили старика-отца, или муж помогал выбраться беременной жене. В хижину на краю леса являлись с гниющими ранами, с непроходящими болями, с безнадёжными опухолями и старыми ноющими шрамами. Иногда к дону Осаину приезжали дипломированные врачи из Баии и Сан-Паулу. Оставив свои дорогие автомобили у ворот, светила медицины босиком проходили на просторную, открытую воздуху и солнечному свету веранду и подолгу толковали с чёрным стариком в линялых шортах и рваной футболке. В нескольких штатах люди знали: дон Осаин поможет там, где в самых дорогих клиниках только разведут руками.

Обалу любил бывать у старика. Когда ты с детства ковыляешь на костылях, футбол, любовь и капоэйра – не для тебя. Приезжая на ферму бабушки, Обалу обычно на весь день уходил к соседу: слишком тяжело было смотреть, как братья носятся, вопят, дерутся и заигрывают с девчонками. У Осаина же было тихо и спокойно. В ветвях пикуи и манго щебетали птицы. Под домом жила чета броненосцев. На глиняной куче грелись игуаны и зелёные черепахи с длинными шеями, а в дупле старого какаового дерева обитало семейство енотов. Из мебели в доме старика была лишь старая, скрипящая на все лады железная кровать, ящик из-под кокосов, заменявший тумбочку, на котором высился древний телевизор с несносным характером, да полки с книгами. Целые дни старик и мальчик-инвалид проводили под тростниковым навесом, где в тени сохли пучки трав и листьев. Там же Осаин готовил свои снадобья. Обалу никогда не бывал в тягость старому знахарю: напротив, им всегда находилось о чём поговорить. К двенадцати годам Обалу знал названия всех трав и корешков, висящих на прочных «табачных» нитях под навесом, помнил, как и для чего их использовать, из каких растений делаются отвары, из каких – порошки, что нужно пить, что – вдыхать через нос, чем смазывать кожу, а что ни под каким видом не пробовать даже кончиком языка. Сам Обалу рассказывал старику о прочитанных книгах, о кино, о компьютерных программах, о квантовой физике, о своём новом айфоне, о выставке картин в Рио, о последних иллюстрациях Марэ… Дон Осаин слушал, кивал, задавал серьёзные вопросы и выслушивал пространные ответы, – а чёрные узловатые руки старика при этом не переставали перетирать, толочь, нарезать, разминать, отмерять, всыпать в кипяток, размешивать, процеживать… Обалу слушал, смотрел и учился. Несколько лет назад он даже решился было совсем переехать к Осаину, но Марэ так всерьёз расстроился… Да и о том, чтобы провести в дом старика Интернет, не могло быть и речи: там регулярно гасло даже обычное электричество…

Сейчас Обалу понял, что ему сказочно повезло: дон Осаин оказался чем-то настолько занят, что ему и в голову не пришло спросить, с какой стати внук Энграсии приехал на рассвете, один, без братьев… Стало быть, здесь пока можно остаться. Хотя бы до тех пор, пока дон Осаин не начнёт задавать вопросы. Что будет после, Обалу не знал и мучительно не хотел об этом думать. Перед его глазами до сих пор стояло перекошенное от ужаса лицо чёрного парня, который, выронив пистолет, рухнул перед ним на колени. В пальцах по-прежнему ощущалась шероховатая соломенная пробка, в ушах звучал глухой стук упавшего на пол пустого калебаса.

«Я не хотел этого… Матерь божья, я же не хотел этого! Если бы только этот болван с пистолетом не оскорбил Габриэлу!.. Мою Габриэлу… Я сделал то, что нужно Нана Буруку… Что же теперь?..»

Вслух же Обалу спросил:

– Что случилось, дон Осаин? Я не вовремя? У вас гости?

– Ты всегда вовремя, малыш. – Старик торопливо поднимался по крыльцу. – Ума не приложу, что делать: он совсем плох… Он шёл ко мне, но упал здесь, у ворот дома Энграсии. К счастью, я пришёл проверить дом после ливня и увидел…

Тот, о ком говорил Осаин, лежал у стены веранды, на полу, на старой тростниковой циновке, запрокинув голову и хрипло, тяжело дыша. Это был чёрный человек лет пятидесяти – огромный, кряжистый, как ствол старого дерева. Даже кожа его напоминала потрескавшуюся кору, сплошь покрытую татуировками. Курчавые волосы были наполовину седыми. Некрасивое, грубое лицо с плоским носом и крупными, потрескавшимися от жара губами показалось Обалу смутно знакомым. Но вспомнить, где он мог видеть этого человека, Обалу не мог.

– Даже не открывает глаз! – озабоченно говорил за его плечом дон Осаин. – Ничего не ест, весь горит! Я приготовил снадобье, но он нипочём не хочет пить! Ты можешь что-нибудь сделать, малыш?

– Конечно. – Обалу, отставив один костыль и держась рукой за перила веранды, неловко опустился на пол. Получилось плохо, он всё-таки упал, но, предвидя это, успел ухватиться за протянутую руку Осаина и не грохнулся на спину. Осторожно провёл ладонями по лицу больного. Сосредоточился.

– Ничего страшного, – сказал он через минуту. – Сердце как у молодого. Простая лихорадка. Нервное истощение. Очень тяжёлые мысли. И, кажется, ещё и… Нет, я ошибся, этого нет. Это очень сильный человек. У него отменное здоровье. Но то, что творится в его голове, хуже любой болезни. Я ничего не могу с этим сделать. Я не работаю с чужим ори, дон Осаин! Нельзя лазить в мозги человека без его разрешения!

– Но лихорадку же можно снять? Это ведь не проклятье и не сглаз? – обеспокоенно спросил Осаин. – Я не почувствовал ничего такого…

– Я тоже не чувствую. Значит, сейчас уберём. – Обалу закрыл глаза и пожалел, что рядом нет Эвы с её ласковой, тёплой аше. При мысли о том, что он долго ещё не посмеет показаться на глаза сестре, у Обалу снова болезненно сжалось сердце. Но сейчас не было времени думать об этом. Он собрался с силами – и его аше цвета стали, колючая, искрящаяся холодными бликами, вошла заточенным лезвием в облако боли, окутывавшее незнакомца. Тот вздрогнул, хрипло выругался сквозь зубы – и затих.

– Кто это такой, дон Осаин? – спросил Обалу час спустя, когда они со стариком сидели на тёплых от солнца ступенях веранды, пили кофе и смотрели, как птицы скачут по ветвям мангового дерева. – Ваш друг?

Старик, помедлив, кивнул.

– У него такие же наколки, как у нашего Ошосси. Он пришёл из тюрьмы?

И снова молчаливый кивок. Плод манго мягко шлёпнулся в мокрую от росы траву возле крыльца. Обалу протянул за ним руку.

– Кто займётся его ори? Я не понимаю, как он может со всем этим спокойно жить.

– Он и не может, – отозвался дон Осаин, допивая кофе. – Но это после… после. Сейчас Рокки просто надо спать.

– Его зовут Рокки? – усмехнулся Обалу. – Как в старом кино со Сталлоне? Тюремная кличка?

Осаин не успел ответить: за калиткой послышался приближающийся рокот мотора. Машина остановилась. Хлопнула дверца. Открылась калитка – и во двор ввалился Шанго. За поясом его торчал пистолет. Футболка была почему-то насквозь мокрой.

– Ты?.. – ошалело спросил Обалу, ожидавший увидеть кого угодно – но не своего старшего брата. – Здесь? Что стряслось?

Шанго покачнулся, неловко ухватившись за перекладину калитки, – и Обалу понял, что брат смертельно пьян. Мобильный телефон вылетел из заднего кармана джинсов Шанго и упал на сухие листья рядом со шлёпанцем Обалу.

– Ты вёл машину в таком состоянии? От самой Баии? В чём дело, Шанго? Что-то дома? С Ошун, с детьми? Я могу помочь? Может, позвонить маме?

Шанго уставился на брата в упор, словно не узнавая. Нахмурился. Сипло выругался, снова качнулся – но на ногах удержался. В этот миг разразился звоном телефон на земле. С его экранчика призывно улыбалась совершенно обнажённая Ошун, и против воли Обалу ощутил испарину на спине.

– Шанго! Тебе звонит твоя жена! Ответь ей!

– Жена?.. – со странной ухмылкой переспросил Шанго. Выдернул из-за ремня пистолет – и три раза подряд выстрелил в телефон. От грохота с деревьев, панически крича, сорвались птицы. Обалу, потеряв равновесие, повалился на землю. Шанго, шагнув к брату, одним рывком вздёрнул его на ноги, сунул Обалу в руки его костыль, пнул ногой дымящиеся останки телефона, пробормотал сквозь зубы: «Прошу прощения, дон Осаин» – и, тяжело ступая, прошёл мимо ошеломлённого старика к дому. Дверь за Шанго захлопнулась. Чуть погодя послышался отчаянный скрип старой кровати, на которую рухнул центнер живого веса. И стало тихо.

– И тут дождь! – огорчённо сказала Габриэла, когда они с Эвой вышли из аэропорта Баии в душный декабрьский полдень. – Что же это такое? Я-то думала, плохая погода останется в Рио… А в Интернете опять пишут про какую-то эпидемию в Баии! И что людей насильно увозят в больницы!

– Глупости, – рассеянно отозвалась Эва, оглядываясь. – Про эпидемию я бы знала… Где же Ошосси? Он обещал встретить нас! Габи, приготовься, ты сейчас увидишь моего брата своими глазами. И поймёшь, что я не лгу тебе. Что твой Обалуайе, – который, между прочим, уже целую неделю тебе не пишет! – вовсе не тот, за кого выдавал себя. Интернет переполнен такими врунами, ты же знаешь это!

– Я знаю, дорогая, что ты мне не лжёшь. Только это я и знаю. – Габриэла не отрываясь смотрела на серые тучки, которые уползали за терминал аэропорта, очищая влажный, синий лоскут неба. – Но, может быть… Может, ты сама чего-то не знаешь о своём брате? Обалуайе… то есть, Ошосси – взрослый мужчина. У него своя жизнь. Большие мальчики, знаешь ли, не всегда рассказывают о своих делах сёстрам! Тем более, младшим!