Анастасия Туманова
Невеста Обалуайе
Пролог
Лунный луч падал в решётчатое окно и голубыми клетками ложился на грязный линолеум. Тюрьма штата Сан-Паулу спала. В дальнем углу возились и попискивали крысы, раздирая огрызок тростникового стебля. По выщербленной стене неспешно прогуливался крылатый таракан. Пахло немытым телом, мочой, гнилью. Полтора десятка мужчин спали мёртвым сном. Время перевалило заполночь, и даже семейная пара на верхних нарах угомонилась, уснув в объятиях друг друга. Лунный свет вкрадчиво оглаживал маленькую, в ладонь, статуэтку Йеманжи[1], стоящую на подоконнике. «Одойя, Йеманжа…» – бормотал во сне Рокки Мадейра, беспокойно мечась на пропотевшем тюфяке.
Он снова видел знакомый ручей в лесу возле старой фермы. В насыщенном влагой воздухе бесшумно носились голубые и золотистые бабочки. Огромные белые мотыльки облепили мокрые корни деревьев. Высоко в ветвях кричали аратинги[2]. Чуть слышно журчала вода.
Старая негритянка сидела на поваленном дереве среди папоротников, разбросав голубые и белые юбки по мшистому стволу. На её морщинистом лице замерла задумчивая улыбка. Узловатые пальцы неторопливо чистили кукурузный початок. При виде Рокки негритянка бросила кукурузу в подол и протянула руку для благословения.
«Собираешься домой, малыш Ироко[3]?»
«При всём уважении, дона Энграсия… Можно, наконец, оставить меня в покое? Вы мне вымотали всю душу этими снами!»
Рокки понимал дерзость своих слов и, принимая благословение старухи, не поднимал взгляда. Но по тихому смеху доны Энграсии он понял, что та ничуть не обижена.
«Малыш, напомни выжившей из ума бабке – в который раз я призываю тебя сюда?»
«Не счесть, дона Энграсия! Я, ей-богу, не стою ваших трудов…»
«Всё такой же упёртый, как старый мул, – добродушно подытожила старая негритянка, смахивая с плеча присевшую на него бабочку. – Пожалел бы мои годы! Мне и при жизни хватало мороки со всеми вами! Говорю последний раз, малыш: тебе пора домой.»
«Дона Энграсия! – Рокки поднял голову, свирепо уставился в доброе старое лицо. – Если бы это были не вы, я ответил бы совсем другими словами…»
«Да уж знаю я все эти слова, которым тебя научили в тюрьме!»
«…но я всегда любил вас. И теперь… Теперь, когда даже вы умерли… К кому же мне возвращаться?»
«К тому, кто тебя позовёт.»
«Дона Энграсия! – Рокки треснул кулаком по прогнившему стволу так, что он проломился и из сырой дыры врассыпную кинулись оранжевые многоножки. – Оставьте меня в покое! Я не пацан! Мне пятьдесят два года, чёрт возьми! Тридцать из них я промотал по тюрьмам! У меня нет дома, нет жены, нет детей, нет родителей, нет даже врагов – ни-ко-го! Меня некому звать, и я не собираюсь уходить отсюда! Почему вы даже после смерти не можете…»
«Закрой рот. – Шершавая, тёплая ладонь коснулась его губ, и Рокки, тяжело дыша, вновь уставился в землю. – Своя семья, малыш, – это не то, что можно оставить в покое. Бывает, что и после смерти вернёшься доделать неоконченные дела. Вот и с тобой я не успела… Хотя, знаешь ли, мог бы и сам потрудиться! Сколько раз я приезжала к тебе в Карандиру, а? И всё впустую! У кого хватало совести даже не выходить ко мне?»
Рокки молчал, упорно глядя на суетящихся во мху насекомых. Тёплая ладонь старой негритянки гладила его по голове, и он был не в силах ни отстраниться, ни поднять взгляд.
«Хоть раз в жизни можешь послушаться меня, малыш? Тебе пора домой. Тебя ждут.»
«Но… кто же?..»
Дона Энграсия молчала. Тихо журчал ручей. Юркие рыбки суетились, ловя упавшие в воду с колен женщины зёрна кукурузы. Пищали птицы в ветвях. Минуту спустя Рокки осмелился поднять глаза. Тёплая ладонь, казалось, ещё лежит на его затылке, – но на поваленном стволе уже никого не было.
…– Дон Рокки! Дон Рокки! Ради бога, простите мою дерзость, но вы…
Рокки Мадейра резко сел, открыл глаза. По спине бежал холодный пот. Луна била в окно. Серый свет выхватывал из потёмок испуганное лицо педераста Локо.
– Чего тебе, мой сладкий?
– Моё почтение, дон Рокки, вы так кричали… Ребята перепугались! Если я вам помешал, то не примите за оскорбление, я в мыслях не держал…
Только сейчас Рокки заметил, что никто в камере не спит. С нар свешивались курчавые головы. Из темноты у стены блестели белки глаз.
«Вот дьявол… Всех поднял!»
– Спите, парни. Всё хорошо. Я прошу прощения. Просто привиделась какая-то муть.
Голос Рокки звучал ровно, и ни у кого не хватило смелости задать вопрос. Локо обезьяной взлетел обратно на верхние нары, где его нежно подхватила могучая рука Бумбы Боя. Тени у стены улеглись.
Рокки лежал на тюфяке, закинув руки за голову, и смотрел в потолок. Когда сверху снова раздался громоподобный храп, а в углу возобновилась крысиная возня, он поднялся. Его огромная, кряжистая фигура двигалась бесшумно. Луна освещала татуировку цвета светлой охры на чёрной спине: толстое дерево с покрытой сложным узором корой. Крона дерева раскинулась на плечах Рокки, корень уходил под ремень джинсов. Когда Рокки двигался, казалось, что вытатуированное дерево задумчиво шевелит ветвями.
Достав из-под нар брезентовую сумку, Рокки аккуратно сложил в неё четыре футболки, старые джинсы, несколько растрёпанных книг, бритвенный станок. Бережно пристроил между вещами фигурку Йеманжи. Порывшись под подоконником, извлёк завёрнутый в тряпку пистолет и тоже сунул в сумку. Подойдя к запертой двери камеры, тихо постучал.
Дверь с лязгом открылась. На пороге стоял охранник.
– Что случилось, дон Рокки?
– Мне нужно увидеть дона Ибанеса, сынок.
– Прямо сейчас? – Молодой охранник растерялся. – Но ведь ночь…
– Дон Ибанес у себя. И не спит. Скажи, что я прошу позволения увидеться с ним. Я подожду. Можешь пока запереть замок. – Рокки сел на пол у стены.
Через четверть часа дверь открылась вновь.
– Прошу вас, дон Рокки. Дон Ибанес ждёт.
Кабинет начальника тюрьмы был маленьким, выглядел бедно. На серых стенах с облупившейся краской висели книжные полки со сводами законов, портрет президента и илеке[4] Огуна[5]: связка тёмно-синих бусин. На столе лежала стопка бумаг, в пепельнице из скорлупы кокосового ореха валялось полдесятка окурков, из керамического стакана торчали несколько шариковых ручек без колпачков. Свет настольной лампы падал на усталое лицо пожилого мулата с глубокими морщинами на лбу. Увидев на пороге кабинета Рокки, он без особых эмоций кивнул и указал на старый пластиковый стул.
– Моё почтение, дон Ибанес. – Рокки опустился на треснувшее сиденье. – Прошу прощения, что вот так, среди ночи… Я знаю, как вы заняты.
– Что-то стряслось, Ироко?
– Я ухожу.
Дон Ибанес поднял на него взгляд. Рокки молча улыбнулся.
– Какие-то проблемы? – помолчав, спросил начальник тюрьмы. – Я, признаться, и не думал, что ты когда-нибудь соберёшься… Ты ведь здесь уже… пошли Господь памяти… пятнадцатый год?
– Вы правы, дон Ибанес. Мой срок вышел десять лет назад. Вы были столь любезны, что ни разу не напомнили мне об этом. И не выкинули меня на улицу. Я благодарен всем сердцем и никогда этого не забуду.
Дон Ибанес пристально смотрел в некрасивое, чёрное, словно вырезанное из куска обгорелой древесной коры лицо Рокки. Тот спокойно и мягко улыбался в ответ. Свет лампы бился в его больших тёмных глазах.
– Помнится, ты говорил мне, что тебе некуда идти из тюрьмы.
– И это тоже правда.
– Что-то изменилось нынешней ночью?
Рокки молча улыбался, не отводя взгляда. В конце концов начальник понял, что ответа он не получит.
– Что ж… Не скрою, без тебя тут будет трудно поддерживать порядок.
– Вы мне льстите, дон Ибанес. Я просто старый негр, которому иногда снятся странные сны… Может быть, даже сумасшедший. Таких полным-полно в любой тюрьме. Если не побрезгуете моим советом, то не оставьте своим покровительством Бумбу Боя: его уважают. Его будут слушать. При нём не случится того, что случилось в Карандиру[6].
– Такого больше никогда не будет.
Рокки покачал головой.
– Всё может статься, если довести людей до края. Впрочем, вы это знаете лучше меня. Благодарю вас, дон Ибанес. Я ценю всё, что вы для меня сделали. Вы позволите на минуту ваш илеке? Напрасно вы его не носите. Огун – хороший защитник.
Начальник тюрьмы нахмурился. Мгновение помедлил. Затем всё же снял со стены браслет из бусин, протянул через стол заключённому. Тот осторожно взял его, подержал на ладони. Улыбнулся. Возвращая илеке, сказал:
– Не тревожьтесь о старшем внуке, дон Ибанес. У него нет никакого гепатита. Скажите доне Эстазии, пусть сделают анализ ещё раз – и не здесь, а в Рио. Малыш здоров, врачи ошиблись.
– Дьявол тебя возьми, Рокки… – Дон Ибанес тщетно старался надеть свой илеке на запястье: пальцы дрожали. В конце концов начальник просто швырнул браслет в ящик стола и растерянно уставился на заключённого.
– Ты ведь… не шутишь?
– Побойтесь Бога, дон Ибанес. Кто же шутит такими вещами?
Начальник тюрьмы шумно вздохнул. Вытащил сигареты, сунул одну в рот, машинально протянул пачку Рокки.
– А вот это вы зря, сеньор, – упрекнул тот, беря сигарету. – Вам же сказали на прошлом осмотре, что в сердце шумы, – так оно и есть! Полторы пачки в день – многовато, ваша дочь права! Мы с вами уже не дети, надо беречь здоровье. В который раз бросаете курить? В шестой?
– С вами бросишь, пожалуй! – дон Ибанес нервно щёлкнул зажигалкой. Рокки, усмехнувшись, прикурил от собственной. Некоторое время начальник тюрьмы и заключённый молча дымили. Сизые струйки улетали к тёмному потолку. Жёлтый клин света лежал на полу.
– Что ж, дон Ибанес, час уже поздний. Ещё раз спасибо за всё: вы достойный человек. – Рокки встал, поднял на плечо сумку и пошёл к дверям. Он был уже у порога, когда его окликнули:
– Рокки!
– Да, сеньор?
– Когда снова будет бунт?
Рокки остановился. Медленно обернулся.
– Не знаю, дон Ибанес. Могу сказать одно: от наших ребят всего можно ожидать. Когда жизнь становится хуже смерти, терять нечего. Вы умный человек, и вам не нужны мои советы. Вы сами знаете, что делать, чтобы не кончить, как полковник Гимараеш[7].
– Рокки!
– Да?
– Гимараеш… Это ведь была твоя работа?
Ответа не последовало. Охранник, шагнувший было в кабинет, чтобы вывести заключённого, изумлённо переводил глаза с начальника на Рокки. Тот, поймав взгляд парня, тихо рассмеялся:
– Бог с вами, дон Ибанес… Что обо мне подумает молодой человек? Всё это пустая болтовня. Вы и сами знаете, как оно бывает в тюрьме… Храни вас ваш Святой. Всегда к вашим услугам, прощайте.
Дверь закрылась.
Через час Рокки стоял на шоссе. Было недалеко до рассвета, но над пустой автострадой ещё расстилалась темнота. Горели звёзды. Низкая луна лизала потрескавшийся асфальт, делая его серебристым. Пальмы вдоль обочины замерли, словно вырезанные из жести. Рокки поправил на плече ремень сумки. Глядя в тёмное небо, вполголоса спросил:
– Ну, вот. Вы этого хотели, дона Энграсия? Что же теперь?
Темнота молчала. Рокки покачал головой. Снова поддёрнул полупустую сумку и, чуть ссутулившись, не спеша зашагал по автостраде на север. За ним по залитой голубым светом дороге бежала длинная тень.
«Малышка, Обинья! Радость моя, иди! Иди! Поднимайся, девочка, и ничего не бойся!» – звал голос бабушки. Поднимаясь по старой лестнице на чердак, Оба[8] слышала хлопанье больших крыльев – ближе, ближе… Птичьи крики отдавались в ушах, пробиваясь сквозь тревожный барабанный бой. Невидимые птицы носились над самой головой, сквозняк шевелил волосы Оба, но она упрямо продолжала подниматься по скрипучим ступенькам – вверх, вверх…
Это была знакомая лестница дома Оба в Бротасе[9]. Дом был старый, колониальных времён, каких ещё оставалось немало в Баии. Он был полон переходов, лестниц, узких окон, сломанных ступеней и отсыревших пятен лишайника на стенах. Что-то тихо, упорно царапалось в слуховое окно. Мягкие крылья скользили по пыльному стеклу. От страха отнимались ноги, но голос бабушки звал, и Оба продолжала путь.
В дальнем углу чердака стоял шкаф. Зимние дожди, просачиваясь сквозь битую черепицу на крыше, каждый сезон заливали его водой. Шкаф рассохся, покосился, осел. В нём нашли пристанище пауки, гекконы, богомолы, сороконожки и куча ползучих тварей, имён которых Оба даже не знала. И понятия не имела, почему сейчас ей так отчаянно нужно открыть этот старый шкаф. Луна ударила в лицо, как автоматная очередь, когда Оба потянула на себя полуоторванную дверцу. Та открылась с пронзительным скрипом – и целая стая больших цапель с пронзительными воплями вылетела из шкафа, сбив молодую женщину с ног. Закричав, Оба кинулась прочь, упала, покатилась вниз по лестнице…
…и села в постели с бешено колотящимся сердцем. Никаких птиц, никакого шкафа не было. В окно смотрела жёлтая, как разрезанное манго, луна баиянской ночи. Она уже бледнела, и крыши Города Всех Святых тускло блестели в меркнущем свете. Близилось утро, и Оба, отдышавшись, решила, что снова ложиться и пытаться уснуть – пустая затея.
Одевшись, она спустилась в кухню ресторана. Поразмыслив, решила наделать акараже: приготовление еды всегда успокаивало Оба и помогало собраться с мыслями. Зашумела вода в раковине, огромная кастрюля бухнулась на плиту, с шуршанием посыпались в таз креветки, остро запахло водорослями – и от привычных запахов Оба сразу же стало легче. На спинке стула висела синяя футболка Огуна: он чинил в ней бойлер перед своим отъездом в Рио. Футболка была грязной и разорванной под мышкой, но Огун надевал её только вчера, и ткань ещё хранила его запах. Оба натянула огромную футболку на себя прямо поверх платья. Подумала, что ведёт себя как героиня дешёвого сериала, улыбнулась и достала банку с кофейными зёрнами.
Когда первые лучи коснулись подоконника, Оба уже выпила первую чашку кофе и священнодействовала над раскалённой плитой. В огромной сковороде пеклись тапиоковые блинчики, в серебристой ёмкости дожидалось перетёртое фасолевое тесто. Коралловая, присыпанная ароматным песком специй груда пожаренных креветок высилась в керамической миске. Испечённые на скорую руку сладкие пирожки с жойябадой[10] остывали на огромном противне. Большой кофейник был полон. Оба знала: и пяти минут не пройдёт, как кто-нибудь…
– Эй, Обинья! Обинья! У тебя ещё закрыто? – У кромки тротуара перед рестораном затормозила красная «тойота». Из-за руля выбралась Йанса[11] – тёмная мулатка лет двадцати семи в джинсах и камуфляжной майке – худощавая, мускулистая, с небольшой крепкой грудью. Длинные, собранные в хвост афрокосички Йанса были унизаны красными и коричневыми терере[12]. Жёлтые, как у ягуара, глаза бывшего сержанта мотопехотного корпуса «Планалто» смотрели сумрачно.
– Закрыто, но кофе уже готов, – свесившись в окно, улыбнулась Оба. – Я знаю, ты любишь горячий, так что поднимайся сюда!
– Чем у тебя воняет? – спросила Йанса, едва перешагнув порог кухни.
– Что-то сгорело? – ужаснулась Оба, машинально оглядываясь на плиту.
– Это не еда. – Йанса снова потянула носом. – Это аше[13]! Что ты вытворяла здесь ночью?
– Ничего… – Оба запнулась. Йанса бросила на неё короткий взгляд. Поставив посреди кухни стул, по-мужски оседлала его и приказала:
– Рассказывай, Обинья.
…– Ты говорила о своих снах полковнику? – медленно спросила Йанса, когда Оба умолкла.
– Нет, Огун ничего не знает. Незачем волновать его по пустякам.
– «Пустякам»? – подняла брови Йанса. Рубиновая капелька в крыле её носа угрожающе блеснула. – Да дона Энграсия в гробу бы перевернулась, если бы услышала это! Родная бабка приходит к ней раз за разом – а эта курица лишь отмахивается: «Пустяки»! Где уважение? В конце концов, ты ориша, или нет?! Только в снах мы видим судьбу! Только в снах открывается наше ори[14]! И как ещё прикажешь эгунам[15] говорить с тобой? Почему я должна тебе в шесть утра объяснять элементарные вещи?! Та-ак… Где этот проклятый шкаф? Ты хотя бы заглянула в него?
– Нет, – удручённо созналась Оба. – Я боялась.
Йанса встала и решительно двинулась к дверям.
– Подожди! Я с тобой! Йанса, может быть… Может, лучше не надо?
– Если боишься, принеси мне автомат из машины!
– Никакой пальбы в моём ресторане! – всполошилась Оба. – У меня приличное заведение! Ты распугаешь всех клиентов! И вообще, сколько можно возить с собой «узи»? Тебя знает вся Баия, ты мастер капоэйры[16], кто рискнёт напасть на тебя?
– Это же Бротас, Обинья, здесь всё может быть… – Голос Йанса доносился уже с лестницы. Оба вздохнула и поплелась следом, на всякий случай прикоснувшись к ритуальному ножу Огуна, висевшему на стене.
В золотистом луче света, падающем в слуховое окно, плясали пылинки. Пахло сыростью. На потолке, прямо над шкафом, темнело влажное, заросшее лишайниками пятно.
– Крыша потекла? – поморщилась Йанса.
– Эта зима такая дождливая, – вздохнула Оба. – А дом совсем старый! Я всё время подставляю тазы, но почти не помогает.
– Так скажи парням, пусть починят! Иначе когда-нибудь вас с полковником зальёт прямо в постели! – Йанса шагнула к шкафу. Сейчас, в солнечном свете, он выглядел невинно и безобидно, как обычный чердачный хлам. Йанса не задумываясь дёрнула на себя ветхую дверцу – и прямо на неё с паническим писком вылетела дюжина летучих мышей.
– Обинья, окно!
Оба толкнула створки. Мыши долго и бестолково кружились под самой крышей, натыкаясь на опутанные паутиной балки, но в конце концов одна за другой скрылись за окном. Нырнув в пахнущее гнилью нутро шкафа, Йанса методично извлекла наружу нескольких гекконов, двух глазастых лягушек, раздувшуюся от негодования жабу с кирпич величиной и целую колонию пальмовых жуков. Последними шкаф покинула злющая чета богомолов. Йанса, смахнув с косичек паутину, выпрямилась и пожала плечами.
– Но здесь же ничего больше нет! Взгляни сама! Та-ак… а это что такое? Фу, какая мерзость… Тебе нужна эта рухлядь, или выкинем?
Оба изумлённо приняла из рук Йанса влажный свёрток, в котором едва угадывались пёстрые, покрытые плесенью, почерневшие от времени и сырости нити. Отвалившись, со стуком упала на пол проржавевшая пряжка, – и Оба вспомнила!
Четырнадцать лет назад на улицы Города Всех Святых обрушивался ливень. Дымящееся небо вспарывали синие молнии. Их вспышки озаряли комнаты дома в кондоминиуме на Рио-Вермельо. Шестнадцатилетняя Оба с замиранием сердца открыла дверь в родительскую спальню. Матери с отцом не было дома, но они с минуты на минуту должны были вернуться.
– Обинья, поживей! – Чёрный мальчишка лет восьми с лукавой обезьяньей рожицей вошёл в спальню хозяйской походкой. Его красная бейсболка с чёрным козырьком была тёмной от дождя. – Где этот сейф Нана Буруку[17]?
– Ну что вы с Шанго[18] вздумали, ей-богу… – пробормотала Оба, невольно прислушиваясь: не подъезжает ли отцовский автомобиль. – Как это может получиться, что за глупости…
Мальчишка, развернувшись на босых пятках, одарил её широкой ухмылкой:
– Доверься мне, красотка! Эшу[19] знает что делает! Ну – не будем терять время?
Оба, понимая, что сжигает за собой все мосты, глубоко вздохнула и показала на неприметную дверцу в стене.
Эшу сощурился. С минуту покачался с носка на пятку, уставившись на запертую дверцу. Тихий щелчок – и сейф открылся.
– Вот и всех дел… Бери всё, что тебе нужно, – и делаем ноги!
С отчаянно колотящимся сердцем Оба вынула из сейфа и положила на стол внушительную пачку долларов («Эшу, не трогай деньги!»), шкатулку с драгоценностями матери («Эшу, нет, ни в коем случае!»), чековую книжку («Да сколько раз тебе повторять, паршивец?!») и запасные ключи от машины («Малыш, не вздумай: унитаз засорится!»). На пол посыпались счета, фотографии, документы, чеки, старые письма… Наконец Оба нашла то, что искала: свой паспорт и школьный аттестат. Они прятались под стопкой банковских выписок. Оба потянула на себя документы – и вслед за ними из глубины сейфа поползли, сухо шурша, бусы из сморщенных, почерневших плодов величиной с монету в пять реалов, обмотанные лиловым шнурком с нанизанными на него ракушками-каури. Оба, забыв о спешке, изумлённо разглядывала ожерелье. Её мать никогда в жизни не надела бы такое украшение: дона Нана Каррейра, супруга владельца огромной строительной компании «Луар», предпочитала бриллианты от Тиффани и Картье…
– Всё, наконец? – осведомился Эшу, уныло поглядывая на пачку долларов. – Обинья, нам пора! Если твоя мамаша нас накроет…
При этих словах Оба сразу же очнулась и схватила свои документы. Странное ожерелье потянулось за ними: его нитка зацепилась за металлическую скрепку аттестата. Распутывать бусы было некогда: Оба поспешно швырнула их вместе с бумагами в свой рюкзак, побросала обратно в сейф всё, что было вытащено, захлопнула дверцу – и вслед за Эшу бросилась вон из комнаты.
Шанго ждал, стоя около машины. По его чёрной физиономии стекали струйки дождя.
– Сумасшедший… – простонала Оба, сбегая к нему по ступенькам подъезда. – Ты же теперь весь мокрый…
Он не дал ей договорить: схватил в охапку, стиснул до боли могучими руками, и Оба услышала его низкий, хрипловатый смех.
– Ну, детка? Всё в порядке? Я же тебе сколько раз говорил: от Эшу нет запоров… А ты чего ржёшь, придурок? Марш в машину, сейчас поедем! Ты ничего не прихватил там, в квартире?
– Брат, ну за кого ты меня принимаешь? Что обо мне подумает твоя невеста? – вознегодовал Эшу. Он нырнул в машину, почему-то пряча левую руку в кармане джинсов. Но плачущая в объятиях Шанго Оба не заметила этого.
– Моя мать… Когда она узнает… Она отнимет меня у тебя! Она заберёт меня домой!
– Пусть только попробует, девочка! Пусть рискнёт!
– Ты не понимаешь! Это не смешно! Я же несовершеннолетняя! Мать вызовет полицию и…
– При слове «полиция» Шанго расхохотался на весь квартал.
– Полиция? У меня в Бротасе?! Ты с ума сошла, малышка! Полицейские тоже люди, у них есть семьи, они хотят жить! Выбрось глупости из головы! Едем, сегодня наша свадьба!
Повелитель Молний открыл машину, сбросил на пол с переднего сиденья автомат и широким жестом пригласил Оба внутрь. Она села, стараясь не задеть шлёпанцем оружие, чуть живая от ужаса и счастья. Шанго плюхнулся за руль и, прежде чем тронуть «джип» с места, поцеловал свою невесту так, что Оба едва не задохнулась. Плетёный пёстрый рюкзачок упал с её колен прямо на воронёный ствол «УЗИ».
– Значит, вот где он провалялся столько времени… – пробормотала Оба. – Я сбежала с этим рюкзаком из дома в шестнадцать лет! А потом зашвырнула в шкаф и забыла про него. Когда освобождала нижний этаж под ресторан, Шанго с ребятами отволокли шкаф на чердак… И всё!
Оттопырив нижнюю губу, Йанса с подозрением рассматривала покрытый плесенью комок перегнивших цветных нитей.
– Но ведь в этом шкафу больше ничего нет! Чего же от тебя хотела дона Энграсия? – Мулатка, нахмурившись, встряхнула рюкзак. – Ты не могла оставить в нём что-то нужное?
– Что? Я ушла из дома в одном платье! Святая дева, Йанса, перестань его трясти! Что это за гадость?!
Из рюкзака прямо под ноги женщинам выпал отвратительный комок слизи с изогнутыми зелёными щупальцами. Оба с визгом отскочила. Йанса успокаивающе подняла ладонь и усмехнулась:
– Спокойно, спокойно! У тебя в сумочке, дорогая, что-то проросло!
Растерянная Оба присела на корточки. Йанса была права: «слизь» оказалась какими-то разбухшими семенами, из которых вовсю лезли ростки – вытянувшиеся и бледные без солнечного света, но всё же ростки! Наклонившись, Оба недоумённо рассматривала их. Между белыми корешками мелькал полуистлевший лиловый шнур с нанизанными на него раковинами.
– Боже мой, да это же… Ну конечно, вот и нитка! Совсем прогнила… Йанса, я всё вспомнила! Когда я тащила паспорт из ящика, к нему прицепились вот эти бусы! Я бросила их в рюкзак вместе с документами и забыла про них! А они были нанизаны из каких-то ягод или семян… И вот… С ума сойти, они провалялись здесь четырнадцать лет! И только сейчас проросли! Из-за этих ненормальных дождей!
– Выброси, – брезгливо сморщив нос, посоветовала Йанса.
Оба молча разглядывала хилые, блёклые ростки. Думала о бабушке. О своём сне. О себе самой, идущей в пылающем лунном свете по старой лестнице под пронзительные птичьи вопли…
Янтарные глаза Йанса смотрели на Оба в упор. Казалось, мулатка читает её мысли.
– Сны не снятся просто так, дочь моя, – негромко напомнила она. – А когда в сновидения приходят покойники, от них тем более не стоит отмахиваться. Если хочешь, я обращусь к эгунам на завтрашней макумбе[20].
– Не беспокой мёртвых, – поспешно отозвалась Оба. – Может быть, сон больше и не вернётся.
– М-мф… А что делать с этим? – Йанса недоверчиво воззрилась на склизкую кучку проросших бусин. – Посмотри: они как будто сделались больше… Дьявол, я ничего не понимаю в растениях! Это фикус? Или авокадо? Надо спросить у дона Осаина[21]… Может, лучше выбросить всё-таки? В сейфе у Нана Буруку не могло оказаться ничего хорошего! И этот илеке с каури – тоже её!
– Но они же пролежали в шкафу столько лет… – Оба, распутав и отложив подальше лиловый шнур, осторожно перекладывала проросшие семена в подол платья.
– Как хочешь. – Йанса с сомнением наблюдала за её действиями. – Но на всякий случай положи рядом с ними ножи Огуна[22], чтобы Нана Буруку не навредила тебе. И, если что, – сразу же звони мне!
– Конечно. – Оба пошла проводить Йанса до машины. – Спасибо тебе! Давай заверну с собой акараже!
Йанса пренебрежительно наморщила нос, но, когда Оба положила на сиденье «тойоты» пакет с пончиками и термос с кофе, скупо улыбнулась и кивнула. Вскоре красная машина Йанса скрылась в утренней дымке на холме. Оба помахала вслед и вернулась в дом. Она едва успела вывалить проросшие семена в миску, как в кухню ворвались её юные помощницы: хрупкая, изящная, чёрная, как гагат, Теа и жизнерадостная, плотненькая мулатка Ясмина.
– Дона Оба, доброе утро! Мы ведь не опоздали? Дон Огун уже уехал? Не скучайте, полковник скоро вернётся, он без вас жить не может! Там, снаружи, между прочим, уже сидят! Пирожки с жойябадой можно подавать?
– Да, Ясминья, забирай… Дон Закариас уже пришёл? Отнеси ему кофе и «А Тарде»! Подавай акараже! Теа, ставь кипятить воду! Банановые болиньос[23] вон там, в розовой бумаге… За работу, дочери мои!
О своей находке Оба вспомнила лишь вечером. Ростки после целого дня, проведённого на солнечном подоконнике кухни, как будто разом вытянулись, оформились и окрепли. На зазеленевших плотных стеблях расправились глянцевитые листочки. Сильные корни сцепились между собой, словно в жестокой драке.
– Нет, шпана, так дело не пойдёт, – строго заметила Оба. – Надо вас как-то пристроить! У меня на вас не хватит места – так что будете расти по всему Бротасу!
Оба извлекла из буфета дюжину пластиковых стаканчиков и пошла накопать земли в патио. Когда над крышами квартала взошла луна, на кухонном подоконнике выстроились шестнадцать заполненных землёй стаканчиков, из которых торчали крепкие ростки. Одно растеньице Оба посадила во внутреннем дворе ресторана. Два саженца унесли с собой Теа и Ясмина. Ещё один был подарен постоянному посетителю дону Закариасу. Подумав, что надо как можно скорей раздать и остальные, Оба закончила уборку, спрятала в холодильник остатки еды, залила водой фасоль на завтра, ушла в спальню и спокойно спала до самого утра.
Наутро оказалось, что росток в патио вытянулся на добрый метр, расправил тонкие ветви, оброс листочками и весело шевелил ими на ветерке. Теперь было видно, что это – гамелейра.
– Святая дева… – пробормотала оторопевшая Оба. – Ничего себе! Если и дальше так пойдёт, его корни поднимут дом! И у меня окажется ресторан на дереве!
– Это колдовство, дона Оба, вот что я вам скажу! – философски изрекла Ясмина, выплёвывая на тротуар комочек жвачки. – Тот, что вы подарили мне, за ночь тоже разросся так, что корни разбили горшок! Пришлось звать Зе, рыть яму во дворе и перетаскивать его туда! Дона Кармела взглянула на него и сказала, что сам Ироко сошёл в Бротас! Дона Кармела – Мать Святого[24], ей можно верить! Может, попросить Ироко о том, чтобы мой Зе перестал заниматься чепухой и нашёл, наконец, работу?
– Просить ориша, дочь моя, надо только о возможном, – задумчиво возразила Оба. – Попроси лучше здоровья для своего малыша!
– И в самом деле! – обрадовалась Ясмина и, сняв с запястья илеке Йеманжи, ловко привязала его к веточке молодой гамелейры. Когда поздним вечером Оба вышла с огромной бутылкой воды, чтобы полить деревце, на его ветвях красовалось уже три илеке и несколько ленточек. Некоторое время Оба молча разглядывала подношения. Затем ушла в дом. Вернулась с тёмно-синей полоской трикотажной материи, отрезанной от футболки Огуна. За поясом у Оба торчал старый, слегка тронутый ржавчиной ритуальный нож. Она осторожно привязала приношение к шершавой ветке. Вкопала нож Огуна лезвием вниз у корней дерева. Вздохнув, попросила:
– Пусть мой мужчина останется живым. И пусть у Шанго родятся здоровые дети. Ошун[25] должна родить со дня на день, присмотри за ней. Это ведь не очень много, правда, Ироко?
– Ироко! Боже! Будь ты проклят! Только этого мне не хватало!
– Нана?.. – дон Ошала[26] неловко приподнялся на локте. Сонными глазами уставился на жену, сидящую рядом в постели спиной к нему. – Нана, в чём дело? Что случилось? Кого ты проклинаешь?
– Ничего, Ошала, – не оборачиваясь, ровным голосом ответила Нана Буруку. Ничего. Мне приснился плохой сон. Спи, любовь моя.
Помедлив, Ошала улёгся вновь. Легла и Нана. Но, едва дождавшись ровного дыхания мужа, она бесшумно спустила ноги с постели и пошла в свой кабинет. Там, не зажигая света, на ощупь включила компьютер, шепча:
– Боже, зачем? Боже мой, мама, зачем? Ты ведь уже умерла, так оставь же меня в покое! Боже правый, как это могло получиться?..
На мониторе компьютера с калейдоскопической быстротой сменялись картинки. Оба, сидящая в постели с широко открытыми глазами… Хмурое коричневое лицо Йанса в утреннем свете… Обе женщины, поднимающиеся на чердак старого дома… Распахнутый древний шкаф. Проросшие зёрна ожерелья, при виде которых Нана Буруку схватилась за голову и беззвучно, страшно и отчаянно выругалась. Шестнадцать пластиковых стаканчиков, заполненных землёй. Крепкие зелёные ростки с глянцевитыми листочками. Деревца, тянущиеся к солнцу, – одно, другое, третье, четвёртое… Возле ресторана «Тихая вода», у террейро матери Кармелы, в патио магазина, во дворе многоквартирного дома, у рыбной лавки, возле автострады, у бензоколонки…
– Оба, Оба, что же ты натворила, дочь… Ты всегда была набитой дурой, но настолько… Так вот куда исчезло ожерелье Ироко! Боже, как я только могла забыть о нём? Как я могла за столько лет даже не вспомнить… Боже… Мама… Зачем ты сделала это, зачем ты позволила Ироко вернуться? Он же теперь убьёт меня! Что я смогу сделать с этими проклятыми гамелейрами?! Я не сумею даже подойти к ним: Бротас – владения Шанго! Шанго никогда не впустит меня туда! Этот мальчишка так же силён, как и глуп, и я не смогу сражаться с ним на его земле! И не только я – ни один ориша не сможет этого! Боже, боже, что же мне теперь делать… Выхода нет! Нет… Нет.
