Анастасия Логинова
Яд изумрудной горгоны
Глава 6. Незнакомка
Когда с допросами было покончено, шел восьмой час утра, и, по-хорошему, следовало начинать новый рабочий день. Рядовым полицейским не позавидуешь, но Кошкин, слава Богу, вполне мог поехать домой и, если и не завалиться спать, то хотя бы умыться, переодеться и позавтракать, прежде чем вернуться на Фонтанку.
Однако прежде следовало закончить здесь. Кошкин вернулся в лазарет. Тела уже увезли, но менее ужасающей комната выглядеть не стала. Всюду была кровь – и на полу, и на стенах, на койках, на многочисленных склянках. На том самом окне с подоконником тоже имелись брызги и потеки. А вот никаких существенных улик больше так и не нашлось. Кошкин даже, взглянув строго, поинтересовался у Костенко:
– Девица, свидетель, говорит, мол, видела здесь хрустальный флакон с золотой змейкой. Нашли?
– Никак нет, ваше благородие… – искренне затряс головой тот. – Никаких змеек. Мне не докладывали… Я вот, ключ от комнаты, что этажом выше, отыскал – вы просили.
Кошкин поблагодарил. Ключ можно было взять и у Мейер, но тогда она непременно увязалась бы следом во время осмотра – а ему хотелось отделаться от внимания вездесущей начальницы хотя бы теперь.
Впрочем, это не удалось: едва отперли двери кабинета на третьем этаже, Анна Генриховна была тут как тут. Шпионы у нее, что ли, по всему заведению?..
Кабинет оказался музыкальным классом – просторным, с высокими потолками, вычурными люстрами и портретами композиторов на стенах. Ряды стульев вдоль зашторенных окон, в углу рояль и скрипки с гитарами. Учительский стол в другом углу, в тени, и массивные шкафы с нотными тетрадями за ним. Прятаться здесь как будто было негде.
– Преподаватель уходит в три по полудню, а приходит ровно в восемь, утром. Пока ее нет, класс стоит запертый, всем строго-настрого запрещено сюда входить – все девочки об этом знают! – нервно выговаривала Мейер, след в след семеня за Кошкиным. – Госпожа Кандель, наш лучший преподаватель, мне насилу удалось уговорить ее работать у нас – а ведь она пела в Мариинском театре когда-то! Госпожа Кандель весьма расстроится, узнав, что я впустила в ее святая святых полицию!
– Вы нас не впускали – мы сами вошли, – поправил Кошкин, стараясь не отвлекаться на даму.
– Надеюсь, что вы сами и уйдете до восьми часов! Ведь очевидно, что здесь нет того, кого вы ищите!
– Вы знаете, кого мы ищем?
– Предполагаю! Предполагаю, что вы надеетесь найти здесь этого душегуба… Но здесь никого нет как видите!
– Теперь уже нет, но я имею основания полагать, что здесь кто-то прятался ночью.
– Какие глупости! – всплеснула руками Мейер.
Кошкин не слушал. Дело в том, что в музыкальном классе, где плотно были заперты все окна, висел отчетливый запах табачного дыма. И Кошкин был полон решимости найти и прочие доказательства нахождения здесь посторонних. Благо, и он, и Костенко, бывший сейчас на подхвате, точно знали, где стоит искать в первую очередь.
Мусорная корзина нашлась под учительским столом. К сожалению, она была совершенной пустой – если не считать чистого нотного листа, аккуратно сложенного кульком. Костенко тотчас, без команды, принялся вытряхивать содержимое прямо на паркет, а Кошкин хмыкнул и обратился к Мейер:
– Анна Генриховна, скажите, пожалуйста, госпожа Кандель, ваша преподавательница пения – она курит?
Мейер стушевалась. Снова поджала губы, и, как раз в тот момент, когда Костенко вытряхнул на паркет ни что иное, как папиросный пепел, нехотя сообщила:
– Госпожа Кандель курит трубку.
Услышанное немного обескуражило Кошкина. И, хотя пепел больше был похож на папиросный, чем на табачный, утверждать на сто процентов он не брался. Такая ладная версия рушилась на глазах…
Если убийца вошел в здание днем, пока сторож не заступил на дежурство, то он вполне мог спрятаться до темноты здесь, в классе, куда никто не сунулся бы до утра, и откуда так легко спуститься в докторскую. Лучшего места и не сыскать! Особенно, если каким-то образом раздобыть ключ. Или вовсе подловить момент и спрятаться здесь незадолго до ухода курящей трубку госпожи Кандель… И спрятаться, скажем, в том немалых размеров шкафу.
Кошкин кивнул на шкаф, и понятливый Костенко тотчас бросился его обыскивать. В шкафу, кажется, ничего постороннего не нашел, но потом заглянул за шкаф, в промежуток между ним и стенкой. И там-то действительно что-то увидел.
Костенко сперва прищурился, потом попросил лампу и прищурился снова. А после брезгливо поморщился. И позвал:
– Степан Егорович, ваше благородие! Тут вон чего…
Кошкин подошел, прищурился тоже.
В темной углу за шкафом с нотными тетрадями, в глубине, стояла бутылка с этикеткой от водки «Зубровки». Только внутри была вовсе не водка, а мутно-желтая жидкость, весьма напоминающая отходы человеческой жизнедеятельности…
Кошкин и Костенко переглянулись. Либо госпожа Мейер чего-то не знала о своей преподавательнице пения, либо в этом кабинете все же кто-то прятался, выжидая довольно долго.
* * *
Догадка подтвердилась. Тот, кто убил одного доктора и стрелял во второго, очевидно еще вчера днем засел в музыкальном классе. Может, проник никем незамеченный, а может, невесть как раздобыл ключ от черной лестницы и кабинета. Дождался темноты и спустился этажом ниже, в докторскую. Искал там что-то среди документов и склянок. Не известно, нашел ли, но, на свою беду, в лазарет явились оба доктора. Причем, Калинина здесь не должно было быть вовсе, потому как его уволили еще осенью, а Кузина… вроде бы тоже не должно было быть. По крайней мере, и начальница института Мейер, и попечитель Раевский были удивлены, что доктор на месте. Но этот вопрос Кошкин решил прояснить позже…
Как бы там ни было, когда девушки привели умирающую Тихомирову, между нападавшим и докторами уже завязалась перепалка. По крайней мере, Кузин точно был на мушке и знал, что вот-вот что-то случится. Потому и велел Сизовой позвать полицию.
Но, разумеется, все произошло слишком быстро. Случилась еще одна драка, в результате которой побили склянки в кабинете. Потом стрельба. Калинина убивали так, чтобы наверняка – двумя выстрелами. Кузин как будто поймал пулю случайно.
Роль Калинина была не ясна, но в том, что здесь был кто-то третий, Кошкин на текущий момент времени не сомневался. Револьвера так и не нашли до сих пор. А значит, его кто-то унес с собой – убийца или, по крайней мере, его сообщник.
Флакон с золотой змейкой тоже не нашли, но Кошкин пока не понимал, считать его уликой или нет. Как-никак, единственная, кто вовсе упоминала флакон – Люба Старицкая. И поди разберись, это буйная фантазия юной барышни, намеренная ее ложь или же все прочие действительно не заметили столь интересную вещицу? С не по годам развитыми, смышлеными и наблюдательными воспитанницами институтов благородных девиц Кошкину встречаться уже приходилось, так что он допускал и последнее.
Словом, с флаконом больше вопросов, чем ответов, но вот револьвер, точнее его отсутствие – это улика номер один!
* * *
Весь высший офицерский состав давно уж разъехался – и отец Фенечки Тихомировой, и генерал Раевский. Даже доктора Нассона не было, хотя Кошкин и рассчитывал задать ему пару вопросов. Не успел он, однако, порадоваться, что и Шувалова нет, а значит, выволочки покамест получится избежать… как Его сиятельство граф вырос будто из-под земли. С замечанием, сказанным самым серьезным тоном:
– Выглядите вы что-то не очень хорошо, Степан Егорович. Никак болеете?
– Голова… немного побаливает, – не стал он отрицать, снова чувствуя жгучий стыд.
И не зря. Глаза Шувалова оставались серьезными, и он недобро хмыкнул:
– В вашем-то возрасте любые гульки должны быть, что с гуся вода. А поутру огурцом – и на службу. А у вас голова… Эх, молодежь!
– Простите, виноват, – сквозь зубы процедил Кошкин.
– Виноват… – передразнил Шувалов. – Раз здоровьем слабы, то и живите соответствующе – с женою живите, с детьми и без лишних потрясений!
– Сватать меня снова не надо, Платон Алексеевич, обойдусь, – из-под бровей глянул на него Кошкин.
– Сватать вас я и не собираюсь. Много чести. Шанс я вам давал, и девушку хорошую нашел. А вы тот шанс профукали и девицу погубили! Так что теперь сами, как хотите, так и крутитесь.
Шувалов приблизился на шаг, и его синие глаза стали ледяными:
– Главное, не воображайте, что добились всего, чего могли, и теперь можете до старости почивать на лаврах. Как взлетели – так и свалитесь, оглянуться не успеете.
– Понял, Платон Алексеевич, – пробормотал Кошкин, совсем уж раздавленный.
– О деле лично мне докладывайте. Генерал Тихомиров – мой старинный приятель, я ему пообещал, что злодея из-под земли достанем.
Шувалов зашагал к экипажу, не ответив даже на прощание, а Кошкин жалко огляделся. Слава Богу, никого более поблизости не было, и выволочка осталась без свидетелей. Выволочка вполне заслуженная. Кошкин понимал это и, пока плелся к собственному экипажу, сам себе клялся, что подобного не повторится. А еще вспоминал, где оставил свое пальто, потому как к утру заметно похолодало.
Пальто так и не нашел, зато внутри служебного экипажа, на котором он сюда явился, в самом углу обнаружил плед, накинутый на спинку сидения. Кошкин потянулся уж рукой, чтоб закутаться, но тут ему показалось, будто плед шевельнулся. Сам собою. Кошкин моргнул. Тряхнул головой. Дотронулся и медленно стянул плед.
Под ним, забившись в угол, оказалась девушка. Красивая. Смуглая, с точеными скулами, черными растрепанными волосами и заплаканными ярко-зелеными глазищами. В оборванном платье с голыми плечами.
– Помогите… помогите, господин… – чуть шевеля губами, произнесла она на очень плохом русском.
Кошкин застыл на месте. Подумал, что с его гулянками точно пора завязывать. Моргнул еще раз, но девушка никуда не исчезла. Тогда он отшатнулся, вышел наружу, чтобы позвать Костенко или хоть окрикнуть возничего – но незнакомка бросилась через весь экипаж, цепляясь за его руки:
– Нет! Нет! Не звать никто! Помогите, господин…
Кошкин смешался. В подобном положении бывать ему не приходилось, и, по правде сказать, он понятия не имел, что делать. Все же следует не глупить, и позвать кого-то. Это место убийства как-никак. С другой стороны, девица явно не воспитанница сего заведения – она и старше любой из здешних барышень. Лет за двадцать уж точно. И чутье подсказывало Кошкину, что она ехала в этом экипаже от того самого веселого дома, где он провел ночь. Костенко уселся тогда на козлах, с возничим, а Кошкин ни дороги не помнил, ни себя… он бы тогда и слона, вероятно, не заметил.
Так, может, она возле веселого дома и села? Может, она одна из девиц мадам? Сбежала или еще чего?..
А кроме прочего, у нее на руке, чуть выше запястья была огромная ссадина с кровоточащей раной, которую она безуспешно зажимала грязной рукой. Так что уж точно следовало сперва остановить кровь, перевязать, а потом уж выяснять, кто она и как здесь оказалась…
Будь Нассон еще в институте, Кошкин, не раздумывая, повел бы девицу к нему – но доктор давно уехал. Зато дома, на Фурштатской, что в паре улиц отсюда, сидел без дела Воробьев, имеющий к медицине хоть и опосредованное, но все-таки отношение. Забинтовать рану точно сумеет.
– Степан Егорыч! Что у вас там? Помочь? – крикнул возничий, услыхав, наверное, женский голос.
– Нет… все хорошо, – ответил Кошкин прежде, чем понял, что ничего хорошего в сей ситуации нет. И все-таки нехотя велел: – домой, на Фурштатскую.
ВОРОБЬЁВ. Глава 7. Соседи
Кирилл Андреевич Воробьев был человеком тридцати четырех лет, незаурядного ума и весьма привлекательной наружности. В двадцать четыре он с золотой медалью окончил отделение естественных наук физико-математического факультета, а в двадцать шесть блестяще защитил диссертацию на тему «Общая гомеоскопия и учение о следах», вскоре после чего получил степень магистра химии. Труд же его через два года вышел в свет отдельным изданием Санкт-Петербургского университета. Работа поистине замечательная, которую Кирилл Андреевич полагал главным достижением всей своей жизни и весьма гордился, что в любой момент дня и даже ночи мог по памяти зачитать цитату из произвольной части своей диссертации.
В среду первого мая около восьми-сорока пяти утра именно этим Кирилл Андреевич и занимался, покуда производил туалетные процедуры у зеркала в уборной – припоминал цитаты и даже немного сожалел, что мало кто смог оценить и литературную составляющую вкупе с несомненной научной важностью.
Но его прервал шум из передней.
А так как уже восемь-сорок пять, и в это время домашняя хозяйка Серафима Никитична занята на кухне и ей решительно незачем шуметь в передней, то Кирилл Андреевич насторожился. Отворил дверь уборной и, вытирая на ходу полотенцем остатки пены с выбритых щек, вышел в коридор.
Так и есть.
Из передней крадучись и явно стараясь быть незаметным, пробирался Степан Егорович Кошкин, его приятель а, пожалуй, что и друг. Таился не зря, ибо он поддерживал на ходу некую девицу, род занятий которой не оставлял сомнений. Девица, хоть и была закутана в клетчатый плед, не посчитала нужным спрятать под ткань также и смуглое острое плечо, явно оголенное.
Кошкин его покамест не замечал, и Кирилл Андреевич взирал на картину с молчаливым и полным достоинства укором. Но недолго, вскоре дал о себе знать:
– Доброго утра, Степан Егорович. Вам нет нужды таиться: я обнаружил, что вы не ночевали дома ещё около полуночи, когда постучал к вам, чтобы справиться о той книге, что одалживал накануне, но нашёл только книгу, не вас. И понял, что, вероятно, вы пропадает в известном вам заведении, карточка которого выпала у вас из кармана третьего дня. – С достоинством воспитанного человека Воробьев поклонился даме: – И вам доброго утра, мадемуазель… простите, не имею чести быть вам представленным.
– Вы весьма наблюдательны, Кирилл Андреевич, вам бы в полиции служить… – сухо пробормотал Кошкин и приспустил плед с руки своей дамы. – Эта мадемуазель ранена. Я рассчитывал на вашу помощь, поскольку до госпиталя далеко ехать.
Воробьёв всполошился, отринул свою надменность. Тотчас бросился к девушке, бережно поднял её руку и наклонил ближе к свету.
Кости не сломаны, уже хорошо. Кажется, только ссадина – на внутренней части предплечья с незначительной кровопотерей. Будто натертость или вроде того… Зашивать необходимости нет.
– Надобно обработать, – заключил он. – В госпиталь, думаю, можно не обращаться. Кошкин, отведите её в гостиную, я принесу воды и чистое полотенце.
Позже, когда рана была промыта, обеззаражена и забинтована, Воробьев поручил даму заботам Серафимы Никитичны, а сам стал искать Кошкина. Тот наспех завтракал яичницей с кофе, и Воробьев охотно к нему присоединился.
– Кто она? – не мог не спросить. – Где вы её нашли раненую?
– В собственном экипаже. Поверьте, я и сам хотел бы знать, как она там оказалась и кто, собственно, такая. Но даже поговорить с нею не смог – она иностранка, русского не знает.
– Вот как? – изумился Воробьев. А я ещё подумал, отчего она ни слова не сказала… и что, даже имени не знаете?
– Нет.
– Вы удивляетесь меня, право, Степан Егорович… Когда вы просили меня обосноваться у вас после вашего тяжкого расставания с известной персоной, то ссылались на то, что, цитирую "сопьетесь или ещё чего похуже учудите". Но вы, я вижу, вполне всем довольны. Пропадает где-то днями и ночами, а после ещё и приводите в дом девиц сомнительной репутации! Да, это ваш дом, но это не повод превращать его в вертеп!
Степан Егорович, сосредоточенный на завтраке, не отвечал, и заглатывал свою яичницу огромными кусками и в большой спешке. По некоторым признакам Кирилл Андреевич понял, что делает Кошкин это не оттого, что излишне голоден, а оттого, что он, видимо, снова переборщил с нотациями. Раиса, его супруга, к сожалению, уже бывшая, помнится, заглатывала свой завтрак точно также, покуда вовсе не стала завтракать отдельно.
Кирилл Андреевич похвалил себя за то, что сейчас уловил сей момент, и решил снизить градус давления. Выказать свое недовольство чуть позже и малыми дозами.
– Простите, Степан, мне пришлось выдать адрес того заведения вашему коллеге. Так он нашел вас?
– Да… и должен поблагодарить вас, что выдали – мое присутствие было там необходимо.
– Неужто убийство?
– Убийство. К слову, две жертвы в некотором роде ваши коллеги – доктора.
– Нет-нет, что вы, я не доктор! Лишь слушал курс лекций в медицинской академии, и всего-то. Прежде всего я химик, Степан Егорович. В медицине меня, безусловно, привлекает слаженная механика и физика человеческого организма. Она идеальна! Продумана до мелочей! Ничего лишнего! Когда я думаю об этом… право, неловко вам признаваться, Степан Егорович, но иной раз я думаю, быть может и правда столь идеальный образчик был создан некой божественной сущностью… но, разумеется, не за семь дней, это глупости.
– Так уж и идеальный? – хмыкнул почему-то Кошкин. – Вы будто на месте преступления никогда не бывали.
– Я почти три года работал в химической лаборатории при полицейском департаменте… но на месте преступлений мне и правда приходилось бывать нечасто. И, если уж говорить о медицине, то мне больше по душе работать в прозекторской, а вот живые люди… с ними нужно разговаривать, слушать их… Нет, это не по мне. Я не очень-то умею поддерживать светскую беседу.
– О, вы слишком строги к себе, мой друг!
Кошкин опять почему-то улыбнулся и потрепал его по плечу. Но Кириллу Андреевичу показалось, что тот вполне искренен. И он поспешил согласиться:
– Да. Может быть и строг… я всегда очень строг к себе. Когда беседа мне интересна, я могу быть удивительно красноречив! Но разговоры о быте, о новостях, о погоде… это слишком! А как, вы сказали, имена тех врачей? Вдруг я все же был с ними знаком? У меня отличная память на имена!
– Кузин, Калинин. Знакомы?
– Калинин… Калинин… Это не тот ли Калинин, автор работы «Методы современной фармакогнозии»?
Степан Егорович заинтересовался:
– Калинин Роман Алексеевич?
– Увы, я не знаком с ним лично и даже общих друзей не припомню – он учился гораздо позже меня. Но его научные труды меня весьма заинтересовали в свое время. И, если не ошибаюсь, инициалы действительно были «Р.А.»
– А что такое фармакогнозия?
– Наука о лекарственных растениях, разумеется.
Кошкин рассеянно кивнул. Заинтересовался еще больше и откинулся на спинку стула:
– То есть, это наука о ядах?
– В каком-то смысле несомненно… всякий препарат может быть как лекарством, дарующим выздоровление, так и ядом, несущим смерть – дело в дозировке.
И снова Степан Егорович хмыкнул. Один глотком допил кофе и, поднявшись, покинул столовую. Воробьев, которому эта беседа была как раз интересна, не хотел ее прерывать и направился следом.
– Сделайте одолжение, Кирилл Андреевич, – на ходу попросил Кошкин, – отыщите эту его работу о ядах и выясните, точно ли автора звали Роман Алексеевич. Сдается мне, это и впрямь он.
– Да-да, несомненно… но, если это и впрямь тот самый Калинин – это огромная потеря для научного мира!
– Не скажу по поводу научного мира, но Калинин, кажется, был тот еще тип. Третья жертва, юная девушка, вполне возможно, что была отравлена – ядом. А кроме того, ваш Калинин был уволен из института за некоторое время до – и все как рыбы молчат о причине увольнения. Сдается мне, имела место быть некая темная история… Да и стрельбу, возможно, открыл именно он.
– Да нет же! – от досады перебил Воробьев. – Калинин был превосходным ученым, он не мог ни в кого стрелять и тем более быть замешанным в темной истории! Он ученый, говорю же вам!
Но Кошкин опять хмыкнул этой его непонятной усмешкой:
– Вам многое еще предстоит узнать о тех, кого вы назвали идеальными образчиками, Кирилл Андреевич.
Сказал это Степан Егорович уже в передней: кажется, он в самом деле собирался уйти.
– Вы уходите? – разволновался тогда Воробьев. – А как же эта девушка? Я вынужден снова о ней заговорить! Ее рана совершенно пустяковая! Я не уверен даже, что в бинтах была нужда! Зачем вы вовсе её привели, скажите на милость?!
– Так выгоните её, если считаете, что рана пустяковая.
– Как я могу её выгнать – это ваш дом!
– У меня нет на это времени, – отмахнулся Кошкин.
– Куда вы? Вы что, оставите меня с ней?
– Беспокойтесь, что она вас соблазнит?
– А она может?..
Теперь Воробьев обеспокоился в самом деле. На Воробьева прежде девушки никогда не бросились, но, с другой стороны, и с девушками подобного рода занятий ему прежде не приходилось иметь дел. Кто знает, чего от них ждать?
Наверное, в голосе его было полно отчаяния, потому что Кошкин все же остановился, уже в дверях. Но вместо того, чтобы окликнуть ту особу и увести ее туда, откуда привел, задал ему, Воробьеву, вопрос весьма странный и неуместный:
– Вы писали Александре Васильевне?
– Зачем?! – искренне изумился Воробьев.
– Потому что люди, которые еще не в прозекторской, они так поступают, Воробьев! – Кошкин отчего-то стал выходить из себя. – Когда они любят кого-то, кого нет рядом, они пишут им письма! И отсылают по почте!
– Я об этом не думал… – еще больше растерялся Воробьев, подозревая, что в словах Кошкина все же есть здравый смысл – но не мог его уловить. – О чем же мне писать, если у меня ничего не происходит? Ничего хорошего, по крайней мере. С бракоразводным процессом подвижек нет, последнюю статью назвали сырой и вернули на доработку… Мне даже трудиться приходится из дома – из вашего дома, совершенно к моему роду занятий не приспособленного! Оттого, что мое место в штате университета я потерял, а Раиса с ее любовником самым натуральным образом выставили меня из дома, и я даже с дочерью увидеться не могу! Об этом мне написать, что ли?!
