Анастасия Головкина
Романс между прочим
Чудотворов горько усмехнулся.
– Сказал бы сразу, что твое участие небескорыстно. И я бы еще подумал…
– Какая корысть? Юра! Ты сам начал говорить о том, кому ты и чем обязан. А я всего лишь хотел сказать, что своих не бросаю и жду того же. Когда мы начинали писать книгу, неведение Долганова тебя не смущало…
– Я тогда просто не понял… Я подумал, у вас это временное, и вы скоро помиритесь…
– Я тоже так думал, но – увы, он не стал ни нашим соавтором, ни нашим союзником. И говорить ему о книге сейчас просто небезопасно. Помешать нам непосредственно он, конечно, не сможет. Но свое благородное негодование он выплеснет на своих близких знакомых, а те расскажут еще кому-то, и скоро об этом станет широко известно. То есть книга еще не вышла, а все карты будут раскрыты. Разве так мы планировали?
Чудотворов напряженно задумался.
– Ладно… – выговорил он с выражением вынужденного согласия. – Оставим всё как есть. Но только давай тогда не будем уже суетиться с этим протоколом. Тропачевскому можно сказать, что у Долганова он тоже не сохранился, забрали на обыске, не знаю… А в самиздате он не проходил, и всё!
Медунин вновь заколебался.
– Ну… по большому счету, мне всё равно, что будет в книге. Хоть наши телефонные разговоры. Лишь бы Тропачевский остался доволен. А он буквально помешался на этом протоколе судебных заседаний! Ладно, давай так. Если на встречу с Тропачевским пойдешь ты, сошлешься просто на мой арест. Скажешь, что протоколом занимался я, но вот… теперь всё затягивается. А если всё-таки мне удастся с ним встретиться, то… то это уже будет моя забота, что сказать…
Глава 25
Следствием руководил майор КГБ Обухов – вальяжный господин лет сорока с вечно усталыми глазами, мало походивший на борца с врагами режима. Это был обычный государственный служащий, которому не очень хочется работать, но надо. Оттого лицо его неизменно выражало усталую скуку и безразличие.
Органичным продолжением этой серости виделась Медунину комната для допросов в чекистском СИЗО и лившийся через решетку бледноватый полуденный свет. На Обухова он смотрел с некоторым превосходством, как на интеллектуально слабого противника. В то же время Медунин видел, что в своих расчетах он что-то упустил. Он был уверен, что, признав авторство рукописи, он сделает бессмысленным для следствия поиск каких-либо соучастников. Но Обухов почему-то продолжает настойчиво навязывать ему Долганова в качестве соавтора.
– Я не понимаю, майор, что вас не устраивает, – недоуменно говорил Медунин. – Я же дал официальные показания о том, что я являюсь автором этой книги. Почему вам непременно нужно притянуть сюда Долганова?
– У Долганова сильный мотив, – ответил майор с прежней скучающей миной. – Он лишился карьерных перспектив, его исключили из комсомола, а на Западе его преподносят как героя. Вот ему и захотелось самоутвердиться и поднять свои акции в глазах сочувствующей аудитории. А ваши мотивы, о которых вы говорите, звучат неубедительно…
– Но у нас просто не было возможности работать над этой книгой совместно. В течение последнего года мы с Долгановым практически не встречались. Вы не можете этого не знать!
– А здесь много встреч и не нужно. Материалы он мог вам передавать через людей из своего близкого окружения…
– Не стану отрицать: поначалу я надеялся получить от Долганова кое-какие материалы. Но он был категорически против публикаций за границей. Он даже отношения со мной прекратил из-за моих зарубежных контактов.
– Мнимая личная неприязнь – удобная ширма, за которой можно неплохо развернуться… Александр Данилыч, ну зачем вы его выгораживаете? Он вас запугал?
– Кто? Долганов – меня? Интересно, каким же образом он мог бы меня запугать?
– Ну, например, своими связями в уголовном мире …
– В уголовном мире?
– Конечно. У него было много клиентов из уголовной среды, которые остались очень довольны его работой и были бы рады оказать ему ответную услугу… Ну или, может быть, Долганов знает о вас что-то такое, о чем вам не хотелось бы никому рассказывать… Какая-то неблаговидная история…
– Это всё ваши домыслы, а мне больше добавить нечего. Я настаиваю на своих предыдущих показаниях: книгу об адвокатской деятельности Долганова я писал один, в полном одиночестве, и никто мне не помогал.
– А смысл? Если Долганов не был в этом заинтересован, зачем это понадобилось вам? Или вам всё-таки денег предложили?
– Нет. Денег мне никто не предлагал. У меня была духовная потребность, понимаете? Духовная потребность написать о том, что случилось с Долгановым. Я сделал это для неравнодушных, кому небезразлично то, что происходит в Советском Союзе. Об осужденных по политическим статьям написано уже достаточно. А об адвокатах политзаключенных не известно практически ничего. Этой книгой я хотел воздать должное нашим защитникам, которые честно выполняют свой профессиональный долг на политических процессах. Это была чисто духовная потребность…
– И эту духовную потребность внушил вам Долганов?
– Нет. Я же сказал: я действовал один, в полном одиночестве…
– А текст речи Долганова у вас откуда?
– Ну, о процессе Шумилина много писали в самиздате. В одной из публикаций цитировалась речь…
– От кого конкретно получили эту публикацию?
– На этот вопрос я отвечать отказываюсь. И вообще ни на какие вопросы отвечать больше не буду, пока вы не предъявите доказательств антисоветского характера рукописи.
– Ну, за этим дело не станет, – вяло отбрыкнулся Обухов. – Со дня на день мы получим сигнальный экземпляр и сразу же отправим его на экспертизу. В Институт философии, Институт истории и Институт экономики АН СССР.
Медунин был слегка огорошен: об экспертизах рукописей на предмет антисоветизма он слышал впервые.
– Это что-то новое…
– Совершенствуемся. И я уверяю вас, экспертиза подтвердит намеренно антисоветскую направленность этого произведения. А еще раньше мы проведем у Долганова обыск, и я более чем уверен, что мы найдем материалы, которые указывают на согласованность ваших действий. Вы меня понимаете? В ближайшие лет пять-семь на свободу вы не выйдете…
– А срок заключения разве не суд у нас определяет?
– А я вам разве приговор сейчас зачитываю? Я говорю приблизительно, исходя из своей практики… А еще, знаете, как бывает? Это тоже из практики… Вот сидит человек, сидит, режим не нарушает, взысканий нет, а под конец срока вдруг срывается и совершает новое преступление. Как вы сказали? Душевный порыв? Или духовная потребность? Вот возникает у него опять под конец срока духовная потребность и он начинает вести антисоветскую агитацию среди осужденных. Представляете, как обидно получить новый срок за несколько месяцев до освобождения? Ну а с другой стороны, чему удивляться, если человек за весь срок заключения так и не избавился от чуждых влияний? Я вот слушаю вас, и ваши слова приводят меня к неутешительному выводу, что с вами ведь тоже такое может случиться… Если, конечно, не будет установлено, что роль ваша в этом деле была второстепенной, что в момент совершения преступления вы подвергались интенсивному психологическому и идеологическому воздействию… Поэтому я в последний раз предлагаю вам дать правдивые показания сейчас, пока мы не приступили к дальнейшим следственным действиям…
