Анастасия Чернова
Горький шоколад
Глава 7. Москва. Нина
…И тут я увидела, что к Марку подходит девушка, не то чтобы красивая, но эффектная. Марк стоит на подоконнике, смотрит вниз. Никто даже не удивляется, не кричит. В комнате Толи можно делать все, что угодно. В прямом смысле. Хоть на люстре висеть. Они о чем-то говорят, а потом уходят. Вот так! Я падаю еще глубже, стараюсь схватиться хоть за что-нибудь. Но никакой надежды, ни малейшей. И все-таки собираю все силы, иду следом, в коридор. Более того, прощаюсь, как ни в чем не бывало. Вроде как улыбаюсь и даже смеюсь.
У друзей Толи есть отвратительная привычка: они постоянно смеются. После каждого слова щелкает звуковой прицел: «хи-хи». О чем бы речь ни шла, хоть о смерти – натянут полукруг улыбки. Не лица – античные трагикомические маски. Кажется, будто песок, по которому ты ступаешь, глухо сыпется в расщелины камней.
Но я – как все. Смеюсь. Просто и легко. Тут подходит Света и, вскинув брови, удивилась:
– Как, все, убежал?! Не успела…
Мы смотрим в окно и машем руками: «Пока, хи-хи, пока…» Но Марк идет с той девушкой, низко опустив голову. И не догадывается посмотреть, оглянуться! Света стучит пальцами по стеклу. Не слышит.
– Вечно этот Костя с проблемами, – говорит она. – Одни проблемы! Как-то раз возила Костю в деревню к гадалке, ну, помогла ему. Он болел. Так хорошо, теперь здоров, чего еще? Так он еще раз к ней приехал. Будущее узнать. А гадалка – она не просто так, типа бабушка с приметами. Она – фирменная ведьма.
– Что, кто…?
– Вот с тех пор Костя от Марка не отстает, с собой зовет. А мне письмо отдать надо. Который раз убегает… уже месяц. Надоело!
Интересно, что за Костя? Присмотревшись, замечаю, что рядом с девушкой идет высокий парень в черной шапке и клетчатой куртке. Более того, они (!) держатся за руки. Марк – он как бы отдельно немного. Стоп. Сразу не поняла. Вот глупая! Будто затмение нашло!
– Конечно, Костя с Марком старые друзья, – говорит Света, – но как бы мне письмо отдать, да незаметно… Вопрос.
Тут в магнитофоне зазвучал медленный блюз, и я, разыскав Мишу, потянула его танцевать. Мы неплохо двигаемся, несколько базовых движений плюс импровизация. В заключение он меня обхватывает, я подгибаю ноги в коленях и откидываюсь так, что волосы почти касаются пола. Мы кружимся слишком быстро, в глазах начинает рябить. Весь мир разлетается на мелкие осколки, словно чашка. Яркие брызги. Квадратики на куртке. В каждом по Косте. Но Костя в куртке, а потому на ней в свою очередь – квадраты, и вновь Костя, и вновь куртка, и вновь… Бесконечно, постоянно… Нет! Неожиданно в глубине последнего квадрата куртки обозначился предел. И первородная темнота. Теплая и глухая.
– Тебе плохо? – услышала над головой, – Ни-и-на…
Что было потом, не очень помню. Мы сидели на диване со Светой. О чем-то разговаривали. Не успели толком познакомиться, как уже задушевные подруги, пьем сладкий чай, восхищаемся Пушкиным и делимся самым сокровенным, мыслями о любви (пока еще абстрактно). Мне нравятся ее спокойные голубые глаза и волосы, собранные в строгий пучок. То, что раньше казалось бледным и невыразительным – теперь овеяно тайной и словно светится изнутри. Жаль, что такая девушка досталась посредственному и, в общем-то, скучному Толе.
А вот и мой брат. Спрашивает, как я себя чувствую, предлагает пойти домой, а то ведь еще сумки надо будет собрать, вечером поезд в Москву. Дома ждет библиотечный «Гамлет» на тумбочке, рядом с печеньем и заколками. Синие и темно-розовые фиалки в глиняных горшках. Я буду читать, валяясь на кровати, и грызть печенье. Так незаметно засну. А там и новый день, новые встречи. Другая жизнь.
Наступят майские праздники. Снова поедем к бабушке. Представляю, кругом все расцветет. Просто море красных тюльпанов! Яркий свет, зеленая трава, по которой я обязательно пробегусь босиком. Пусть даже в центре города – все равно. Сниму туфли и помчусь. Еще мы можем пойти с Марком на берег Лихоборки. Сплету для него венок. И для себя. Их можно кинуть их в воду, как в песне, посмотреть, что будет дальше. Поплывет венок – или утонет. Грустная песня! Не надо. Лучше бегать наперегонки и веселиться. Поиграть в мячик. Это так здорово! Зеленая лужайка, одуванчики. Мяч, синий с белой полосой летит в небо, тоже синее, так высоко – прямо в облачный кудряш и, прикоснувшись, возвращается. Ты ждешь, запрокинув голову. Следишь. Потом прыгаешь, чтобы уж скорее, чтобы точно – и небо мчится навстречу, смещая горизонты миров. Мгновение – мяч в руках. Твои волосы развиваются и щеки горят. Скорее, скорей! Марк, лови!
….Но, довольно мечтать! Сейчас-то я в Москве. Все хорошо, не могу понять одного: почему он не позвонит, почему не напишет? Стараюсь не плакать. Чаще играю с сестренкой Полей, строим из кубиков домик.
Каждый вечер мы ходим гулять в ближайший скверик и кормим там голубей. Поля немного подросла. Уже знает алфавит и несколько серьезных стихотворений про войну. И все-таки я так удивилась, когда Поля вдруг выдала такое:
– Сияет солнце, волны блещут,
На всем улыбка, жизнь во всем,
Делевья ладостно тлепещут
Купаясь в небе голубом.
А ведь это правда, не смотря ни на что… Как-то раз я проснулась рано утром. Точнее, всю ночь не спала. Последнее время так часто бывает: закрываю глаза и погружаюсь в какую-то сонную ликующую бездну, в которой весна, пушистые почки деревьев и мягкий, прозрачный свет соединяются в единое целое, я парю в этом пространстве, сладко пахнет сирень, шумит теплый ветер. Но при этом знаю, отчетливо представляю, что лежу сейчас в кровати и не могу заснуть по-настоящему. Внизу, на первом ярусе, крепко спит Поля. За стеной родители. Миша, может быть, сидит с книгой, ему так нравится, или в Интернете опять завис; слушает в плеере музыку. А ветер все громче, и птицы поют. Полуявь-полусон… За окном уже светает, в комнате розоватый полумрак.
Наверное, что-то подобное чувствует человек, когда умирает. Так странно представить, неужели я могу умереть? Просто взять и… долго, может быть, тысячу лет, а то и больше, скучать под землей, в деревянной коробке. Раньше я очень боялась смерти, старалась не думать. Но теперь все изменилось. Ведь и на том свете мы с Марком сможем гулять по райским кущам и собирать цветы. Прямо-таки райским? Всегда поражает собственная наглость. Ну, или где-то еще, в других местах, как ни грустно это звучит.
Хотя… дерзкая идея, но не могу не думать, не сказать себе. Иногда мне представляется, что ада… не существует. В прямом смысле. Вы возмущены и обижены? Как неужели, все грешники останутся без наказания? Ну, а, по-моему, это было бы здорово. Вполне возможно, что так и есть.
Как-то раз, поджидая Мишу и Полю, я прохаживалась дворами. Только что прошел сильный дождь, дорога блестела голубыми прозрачными лужицами, а по деревьям и кустам, словно бусы, ползли живые капли. Тронь веточку – обрушится град. Не удержалась, подергала пару кустов и вся промокла. А еще ноги промочила – до колен. Одну лужу лень было обходить, решила перепрыгнуть. Так. Зажмурила глаза, разбежалась… Бац! В самый центр угодила. Стыдоба. На самом деле.
Тут послышался колокольный звон, размеренный и густой, словно дым над крышами. Печальный звук мягко опускался в наш мир и, дрогнув, растворялся.
Захотелось вдруг помолиться, я зашла в церковь. Поднялась по белому крыльцу и оказалась в таинственной темноте. На улице было так ярко и свежо, кричали воробьи, сияли лужи, нарядные дома водили хоровод, а пышные облака в синем небе весело толпились, словно барашки. Всего минуту назад. Теперь я стояла одна. Полная тишина, как под землей. В глубине, перед алтарем, мерцают лампады. Вокруг строгие лики икон, уходящие ввысь, под купол. И тут, на скамейке посередине храма, я вижу гроб. Незнакомая мертвая женщина с белым венчиком на лбу медленно плывет в спокойном сумраке, сжимая в руках бумажную икону. Несколько красных гвоздик. Вот и все…
Когда я вышла на улицу, ничего не изменилось. Все также, весело и звонко, бежали ручьи, кипели машины, и цвел жасмин. Не было сил думать о чем-то другом, грустить или мечтать. Только весна, чувство свободы. Рассвет среди ночи. Еще немного, совсем чуть-чуть, и будут майские праздники. А это значит, что…
Глава 8. Слово в похвалу старости. Людмила Петровна
Я утратил всякие надежды относительно будущего моей страны, если сегодняшняя молодежь возьмет в свои руки бразды правления, ибо эта молодежь невыносима, невыдержанна, просто ужасна. (Гесиод)
Наконец-то поставили новый замок. Людмила Петровна еще раз проверила, любуясь. Засов вылетал из корпуса почти автоматически, стоило только руку поднести. И громко лязгал, вонзаясь в пространство. Дополнительная щеколда выскакивала при желании. Это был не замок, а настоящий, очень крутой, воинственный агрегат. Крепкое войско, вооруженное пиками и стрелами. Пусть маленькое, но конкретное противостояние наступающему концу света.
О том, что мы живем в последние времена, свидетельствовало буквально все, от стакана на кухонном столе до затмения в небе и нелепой гибели Васи. С тех пор, как Сталин уединился, а случилось это еще в прошлом веке, на заре человечества, мир покатился вниз и стал тонуть, точно брошенный в море камень. Буйная трапеза прервалась. Крякнув, вождь, поставил поднос земли на слонов и вышел из мира живых быстрым шагом, и мясо не доел, и брагу не допил. Все бы хорошо, но слоны принялись танцевать буги-вуги и громко трубить, запрокинув голову. Атланты со скрипом повернули голову: что происходит? Качнулась земля. Города и села, моря и пустыни, квартиры и дачи посыпались вниз. Нужно крепче держаться, хоть за фонарный столб. Уцелеть в мировом Хаусе – одна из важнейших задач, поставленных перед человечеством.
Но существует некий заговор. Наташа все твердит про черный квадрат. Вздор! Квадрат – всего лишь геометрическая фигура, и к слонам не имеет никакого отношения. Математикой Людмила Петровна никогда не увлекалась. Она считала, что нужно смотреть в корень действительности, а не школьными вычислениями заниматься. Когда облака падут на землю, точно отклеившиеся куски ваты, солнце станет тусклым и серым, а с земли отшелушится тонкий покров асфальта, обнажая скрытые бездны и топких, похожих на кисель, огромных слонов – тогда затухнут все фонари и наступит конец света. Все это просто и реально, без арифметического вымысла.
В телевизоре об этой опасности совсем не говорили, делали вид, мол, все у нас хорошо: развиваемся потихоньку, прогресс старательно внедряем. Но по некоторым приметам Людмила Петровна вычисляла всю скрытую информацию. Например, Рафат, горячий выходец с Кавказа. В кармане у него несколько ножей, которыми он машет при каждом удобном случае. А также, без случая, если просто захочется. А хочется ему это регулярно, как в туалет.
Вася же был простым парнем из деревни. Играл на гармошке, любил девушку Анюту, колол дрова и водку пил. Открытый, добрый, молодой. Кудрявый и с румянцем на щеках. Теперь его нет, а Рафат скрылся, нырнул в самолет – и – прощай мама, на Куличиках меня ищите. Самое печальное, что в тот самый день в ночном клубе присутствовал и любимый внук Людмилы Петровны. Он сидел за соседним столиком в гриме. Не смотря на подвязанную бороду-лопату и парик, Людмила Петровна сразу узнала, ведь сердце не обманешь. Нож Рафата летел над Марком, а также над столом и графином с рябиновой настойкой, над официантами, испуганно застывшими в своих белых нелепых фартуках, над бездомным щенком, скулящим перед дверью, над геранями и грязью, витками дорог летел и блеском фонарей – над всей Россией, сверкая лезвием.
На другой день Людмила Петровна несколько раз пыталась навести Марка на разговор, но все безуспешно. Делиться внук не хотел, только отмахивался. Понять его можно, как ни крути, а в криминал он ввязался, да еще в какой! И все-таки любая тайна имеет свой предел. Тем вечером Людмила Петровна вновь увидела Марка в телевизоре, только уже по-другому: в образе красавчика-артиста. Под нос (кстати, тоже накладной) он приклеил щепотку рыжих усов, а кучерявый парик был сделан из овечьего тулупчика тети Тони. «Ай-яй-яй – вздохнула Людмила Петровна, – хороша была одежка, грела. Лучшей не было в селе. Так нет, обязательно нужно общипать… Тоня-то и не знает, может».
Новоявленный артист стоял на площади и митинговал. Потом кадры сменились, показали родную деревню Васи, широкую реку и домик в три окна. В одном из окон сидела Анюта и горько плакала, прижимая к лицу белый платок. В небе плыли облака. Больше ничего не происходило. Людмила Петровна подумала про Толю Маслова и догадалась, что он также был знаком с Васей. Не то чтобы дружил, но пересекался в городе пару раз, когда тот приехал на заработки.
Самое страшное в этой ситуации не то, что Рафат имеет несколько человекообразных копий, таких же отморозков как и он сам, владельцев клубов и торговых центров, а то, что нож продолжает лететь, цепляя все на своем пути.
Остановить запущенное лезвие почти невозможно, ведь слоны, покачиваясь в медленном танце, несут наполненное блюдо земли хозяину и печально трубят, а Сталин спит, знать ничего не хочет. Чем бы его развеселить? Изгибая тонкий стан, красавица звонко ударяет в бубен и легко прыгает, вытянув носок. В ее пышных волосах сияют звезды, белые руки скользят ветром снежным, лепестками весенних бурь, а улыбка – как месяц, плывущий из тумана. Мгновение. Подленько мурлыкая, коричневый месяц выгибается Рафатом, вынимает из кармана ножик и, ухмыляясь, кидает сквозь время и пространство. В неопределенную точку планеты. Почти наугад.
В подъезде раздался крик. Марк стоял, прислонившись лицом к стене, и тонкая струя крови стекала на пол.
Глава 9. Идиллия. Тетя Тоня
За целый день тетя Тоня не присела ни разу. Рыхлила грядки, сажала сельдерей и картошку, кормила козу и гоняла кур, глупых пеструшек, которые подрыли плетень и теперь по одной, осторожно, выбирались в огород. Петушок скучал на заборе, гордый и недоступный. Облизываясь, на крыльцо вышла брюхатая кошка и уселась на верхней ступени. Прищурилась.
– Нахалка! – сказала Тоня кошке и махнула веником, – опять нагуляла. Принца встретила, вот я тебя…
Мяукнув, кошка нырнула в кусты, а петушок, наконец, решил уделить внимание пеструшкам и, скосив глаз, громко захлопал крыльями.
Вечерело. От Тишинского озера поднимался густой туман, распространяя волны тяжелого тусклого света, точно разбавленного скисшим молоком. Серые звезды пенистой накипью тяготили небо, бледное от частых и сильных дождей, и тогда тетя Тоня полезла в сундук и достала старый овечий тулуп. «Ба, шерсти-то совсем не осталось, – заметила, – моль жрет, что ли? И зачем лежит, продать надо было. Коммерсанту вон, давно бы. Так жаль. Теперь уже не вещь – ошметка. А все-таки, жаль, как-то так… да».
Этому тулупу было, наверное, лет пятьдесят, а то и больше. Он помнил те времена, когда деревня представляла собой полноводную реку: сотня домов, сельсовет, танцплощадка на месте старого кладбища и церковь, переделанная в новый клуб. До поздней ночи не смолкали песни и гармонь, а в полях золотилась густая рожь. Это теперь молодежь лежит на диване, жует чипсы и смотрит телевизор, а тогда – какие беседы были, нарядные платья и ленты в косах, живой смех, шутки, кадриль. Работали, конечно, много. В три утра придешь с беседы, на лавке прикорнешь. А в четыре уже вставать нужно и на покос. Так в том и радость. Тогда все было немного другое. Люди жили с надеждой, умели верить и любить. Теперь такого нет, вместо человека – пустая дыра. Сегодня на уме одно, завтра – другое. Ничего нет постоянного.
«А вот раньше, какие были судьбы? – незаметна для себя тетя Тоня уже говорила вслух. – Удивительные! Например, в соседнем доме жила Людмилушка. Невеста Алеши Терентьева, как говорят, лучшего парня на деревне. Так поженились они, стали жить счастливо. Прошло всего два месяца, как война. Плакали, всей деревней провожали. И других ребят. Всех.
Провожали и плакали. Вот как было. Не знали, вернутся ли… Так письма они писали. Открыточки. И девушки ждали. Вот какие нравы были! Людмиле так раньше всех похоронка пришла. Как уж она плакала, убивалась! Года два, наверное. И после войны. И всегда. Забыть все не могла. А потом вдруг посвежела, платочек от глаз отняла, выжала да в сундук дальний забросила. Что случилось, милого нового встретила? Как бы не так! Помилуйте, да какой еще милой, когда сердце одному принадлежит! А он где-то там, в дыму растворился… даже могилки нет. Ни-че-го.
А вот что она сделала. Скажу – так не поверите. А так оно и было, своими глазами видела.
Пошла Людмилушка к бабке-ворожее да и говорит ей: «Что хочешь делай, а жить так не могу. Воскреси Лешеньку». Бабка была не промах, на метле умела летать и в козу паршивую обращаться, а все-таки призадумалась.
– Нет, не могу, – говорит, – если бы он был не совсем мертвым. Тогда – да не вопрос… А здесь три года прошло. Думай, что просишь.
Так Людмила не успокоилась. К другим пошла, по городам и селам. А там уж кого нашла, не знаю. Только вот чем кончилось. Взяли у нее фотокарточку и стали воскрешать. С того света возвращать. Сначала душу. Голос и осязание без тела. Стал он к ней по ночам приходить. Разговаривать. И целовать. Уж Людмила счастлива. А после и совсем воплотился. Раз поехала она в город – и встретила. Идет Алеша родной по улице, улыбается. Может, это и двойник был, не знаю. Только вот сразу она его признала. Похож. Ай, как похож на Лешу! И чубчик, и ямочки на щеках. Чудеса да и только! Стали они жить вместе. Что дальше? В город уехала, дочку родила. Слышала, сейчас Рита в Петербурге. А Людмила с внуком живет. Дочка грубовата была, училась плохо. Не здоровалась. А мальчик так хорош! Сейчас не знаю как. Раньше-то – загляденье! Синеглазый, тихий. Вот недавно тут приезжал с девушкой. Думаю, может и не он? Я у плетня стояла, все смотрела. Они мимо прошли к озеру, а потом обратно. Что не зашел? Я бы Людмиле Петровне повидло передала. Так разволновалась, что позвонила.
– Людмил, – говорю, – внук-то твой в деревне гостит? А чего не заходит!
– Нет, – кричит Людмила, – какая деревня, в клубе он сейчас, там с Рафатом такое происходит, такое! Новости смотри.
– Ну, ла-а-а-дно, – говорю, – может, обозналась. А мудо-визор, чего мне смотреть? Некогда. Тулуп зашивать надо, – так говорю, а сама думаю: «Не проходит общение с духами просто так. Свихнулась Люда маленечко. Ведь если Марк в деревне, своими глазами видела, – то как он может быть одновременно в клубе?» Никак. Правда?
А то, что это был точно он, я проверила. На другой день сходила к дому, снег возле крыльца примят. Приезжал, значит, родимый. Именно сюда. Приезжал, а тетю не проведал.
Вот такая сейчас молодежь. В детстве-то Марк: «Тетя Тоня, здравствуйте! Вам чем-нибудь помочь?» А теперь и знать ничего не хочет, одни девицы в голове. Да…
Жаль, Людмила в деревню не ездит. Грядки теперь не нужны, видно. Еще казус такой случился, как рассказать не знаю. Один раз приехала Людочка, значит, с воплощенным мужем сюда. Целый день картошку копали да в озере купались. А тут ночью призрак и явился. Здрасти-приехали! Вот нестыковка.
То бишь, как понять это, не знаешь. А муж грамотный был, профессор-филолософ, в переселение душ верил. Вот и считал, что в прошлой жизни, вполне возможно, он и погиб на войне. А теперь обратной к любимой жене вернулся. Такая вот любовь на века. Как знать, почему бы и нет. Таким образом, призрак – неуместен вдвойне. Как брошка на ярком платье, расшитом крупными бусинами. Разгадывать тайны не стали, тут же собрали вещи, ко мне перешли, а утром сразу на вокзал и в город уехали. Вот с тех пор бедная Люда и думает: что это было? Точнее, кто он, второй муж? Воскрешенный первый (и тогда призрак – это недоразумение), или просто копия (в этом случае незваный гость – всего лишь очередное подобие в своеобразной форме, и этих подобий может быть сколько угодно)? Вопрос так вопрос. Даже я ответить не могу. И никто не может. Одно ясно: мы ничего не знаем».
Глава 10. Ожидание. Нина
Стало совсем тихо, когда Нина, скучая, присела, наконец, в кресло. Целый день моросил теплый дождь, овевая мир легкой дымкой так, что все вокруг становилось немного размытым, очень чистым и ярким, без четких границ, без цели и смысла. Будто так всегда было, от сотворения земли: мягкие облака, переходящие в дождь. Пастельные дома и тишина, в которой растворяется любой звук.
Ждала она давно, с самого утра, как только приехала и ступила с поезда на деревянную платформу, и даже раньше, в самом купе, вслушиваясь в случайные сонные звуки и в ласковый гул встречных поездов.
Дома было пусто и холодно. Бабушка ушла на первомайский митинг, Миша что-то сочинял, устроившись с ноутбуком на балконе, необыкновенно довольный и равнодушный.
Марк все не шел. И не звонил. Казалось, что его не существует. В комнате между предметами, застывшими на своих местах точно тяжелые валуны, витала тоскливая напряженность. Любой шорох казался зерном, падающим в мягкую тревожность ожидания. Нина смотрела в окно (ничего не менялось, птицы парили в темном небе) и пила горький чай, слушала музыку, протирала пыль (все оставалось на своих местах, сцепленное нерушимо), поливала цветы (вода не впитывалась) и пробовала читать (слова застревали в глазах бревнами), а теперь устала. Просто устала.
Тишина сгущалась водой и мерно капала тик-так-тик-так на каменный пол. Капельные стрелы долбили в пространстве невидимые ходы, из которых сквозило соленым дыханием белого, мертвого океана… Молчаливо вздымались волны, баюкая крохотную лодку земли теплым ветром тик-так-тик-так, спи-спи-спи.
Склонившись, Нина уронила голову на спинку кресла. Опять закрапал дождь в мутно-розовых сумерках города. Вечерние тени сбивались в большой снежный ком, что плыл по улицам, наматывая на свои бока магазины и дома, случайных прохожих и трамваи, памятник Ленину и центральную площадь с транспарантами. Наконец, все исчезло, растворилось в густой спелой синеве, и первые окна осторожно прорезали тусклым светом облака, похожие на крылья птицы. Ничего не происходило. Нина спала, неудобно устроившись в кресле. Ее лицо было чуть откинуто и в темноте казалось мертвенно-бледным и заостренным. Юбка сбилась у колен, одна рука бессильно лежала на груди, другая – повисла, касаясь пола. Миша заглянул в комнату, посмотрел, хотел что-то сказать, но промолчал. Плеснул в кружку сладкий чай и вернулся обратно, в сказочный сумрак балкона.
Тик-так-тик-так пульсировала вечность капелью старинных часов, тик-так-так-так… становилось душно, словно на дне глубокой реки. Душно, душно, и больно. Что-то медленно давило, наливаясь, стягивало кисть руки все сильней, потом раздался взрыв и обнажились кости. «Ой!» – Нина проснулась.
В дверь стучали. Это был настоящий звук. Не призрачная капель. Смелый и однозначный, сдувающий мелочную шелуху минут. Парус, поднятый над бедной лодкой.
Потирая руку, она бросилась в прихожую. Припала к глазку. Затаив дыхание, крутанула замок. Растрепанная, сонная и радостная. Даже в зеркало не взглянула, не причесалась, да чего уж там.
На пороге стоял Марк. В светлой клетчатой рубашке с подвернутыми до локтей рукавами; рюкзак на плече мерцал связкой брелков.
– Привет!
– Привет, а Миша дома?
– Конечно… Ты проходи, скорее проходи! Он занят, сейчас позову, на кухне чай, – говорила Нина и тут же забывала свои слова, – еще вкусные котлеты. Будешь? Как у тебя дела? – Да ничего так, нормально. В деревню хочу съездить пока праздники, а то потом… Кто знает, что потом, – Марк слегка приподнял правую руку, и тогда Нина заметила, что на нее наложена толстая повязка, от кончиков пальцев до запястья.
– Что случилось?!
– Была история… Да, собственно, ничего особенного.
Они прошли на кухню и сели за стол, напротив друг друга.
– Так может быть, котлеты?
– А? Да не, зачем…
– Или суп. Точно, суп с плавленым сыром и гренками, он очень вкусный, очень.
– Ну, давай, – улыбнулся Марк и подумал: «Такая забавная…»
Где-то вдалеке сигналили машины, протяжные гудки мягко таяли в сером тумане дождя. Нина достала из холодильника кастрюлю. Включив конфорку, обернулась к Марку:
– Так что все-таки случилось?
Ее волосы, заплетенные в две длинные косы, неподвижно лежали на плечах, обрамляли тонкое и белое, точно снег, лицо. Она будто сошла с какой-нибудь древней картины, где лунные девушки, склонив голову, плавно несут кувшин с водой. Ветер раздувает легкие ткани, еще шаг – и видение исчезнет. Такие же спокойные и грустные глаза, темно-голубые. Ловят каждое слово. Бледные губы, чуть приоткрытые. Она чего-то боялась и чего-то ждала.
Марк почувствовал, как глубоко внутри разливается теплый поток, мягкой болью сжимая сердце. Белая чашка с золотистым ободком. Чайник. Странная смешная девушка из книг, давно забытых.
– Ничего. Поставили новый замок. Я торопился, на лекцию опаздывал. Захлопнул дверь раньше, чем руку убрал. Вот так.
– Какой ужас!.. Марк…
– Пальцы прищемил, сильно. Хряк. Крови было… вся стена до потолка. Правда, я мало что помню.
– А теперь?
– Почти не чувствую, да…
Как странно сидеть на кухне и хлебать вкусный супчик. Выдавливая из себя улыбку, бугристую, точно старый клей, быть добрым и общительным, когда всего несколько часов назад ты, наконец, принял важное, возможно, самое важное в твоей жизни решение.
– Хочешь, поедем в деревню, – зачем-то сказал Марк и тут же пожалел, – со мной. На один день…
– Хочу, – ответила Нина, – очень. Но как? Сейчас? Одни? Прямо сейчас? Наверное, нет… не могу…
– Почему? В деревне торфяное озеро…
– Потому что плавать не умею! А что сказал врач?
– Пустяки, – махнул рукой Марк, – правда же…
– Что?
– И.. и, кстати, скоро автобус. Ну, я пошел, пора. Спасибо тебе.
Молча натянул ветровку, застегнул рюкзак. Предметы-валуны мерно капали горячим воском минут, давили всей тяжестью и тоской песчаных гор, сухих от вечного солнца и соленого ветра.
Нина хотела проводить Марка до остановки, но почему-то передумала и только вышла в прихожую, спустилась по лестнице на первый этаж. На прощание обнялись.
– Когда ты вернешься?
– Не знаю… вряд ли уже.
– Что-о-о?
– Прости, не знаю. До встречи, – он не мог понять, кому нужна эта полуправда, но все-таки добавил, – созвонимся, может быть.
– Хорошо… – Нина задумчиво теребила подол юбки. Вокруг, овеянные серебристым нимбом, цвели каштаны, и на лавке возле подъезда сидели старушки, как обычно, только под зонтиками.
– Не скучай… – последнее, что сказал Марк, прежде чем уйти, возможно навсегда, в белую темноту, в струящееся благоухание майской ночи.
