Анастасия Чернова
Горький шоколад
Глава 11. Не самый удачный вечер. Миша
Тем временем дома Миша метал громы и молнии. На кухне сидела бабушка Вера Федоровна и медленно пила чай с медом.
– Ниночка пришла, – обрадовалась она.
– Будто далеко ходила, – настроение было хуже некуда, – а ты когда успела, и что так поздно?
– Так на лавке мы сидели, дышали воздухом. Ты и не заметила. Под зонтом.
– Нет!.. Не видела…
– Многое ты не видела, – возмутился Миша, – а без меня тут суп ели! Даже не позвали, вон как!
– О, точно, забыли.
– Забыли! А пистолет, куда девать теперь прикажешь? Просто так вез, да?
– Какой пистолет, Миша?
– Какой! Этот Марк весь месяц со мной переписывался. Клянчил Вальтер, вот приспичило, идиот…Мол, кто-то передаст, я привезу, третьи руки десятые дела, и все до крайности не законно!
– Ты что, зачем ему Вальтер?
– Спросила бы, зачем. Убить кого-нибудь решил.
– Не может быть!
– А я знаю, – неожиданно заметила бабушка, как обычно она была очень спокойна и невозмутима, – тут вот в чем дело. Сегодня встретила как раз бабушку Марка, Людмилу Петровну. Так она рассказывала, что внук связался с плохими компаниями и ходит в ночные клубы. Там постоянно разные убийства, свои разборки. Думаю, вот ему и понадобился пистолет. Тоже решил кого-нибудь… А? Может, на всякий случай. Так, Миша, милый, зачем ты вез. Не всегда нужно откликаться, разные есть ситуации.
– Не так, нет… тут по-другому, – Нина вскочила и побежала в комнату, – не может быть!
– Клянчил он целый месяц, – буркнул Миша, – просто меня достал.
Нина вытряхнула из чемодана вещи (даже разобрать еще не успела!) и спешно переложила в дорожную сумку. Получилось тяжело. Тогда стала перебирать. Сунула шорты и босоножки, рубашку, кепку, зонт. А где зеркало, крем, расческа? Глупо! Мгновение подумав, она достала маленькую сумку-планшет, куда положила кошелек, ключи и телефон. И все. Бросилась к шкафу, натянула джинсы и свитер, на всякий случай схватила шарф. И уже через несколько минут бежала по лестнице. На втором этаже остановилась. Перевела дыхание и медленно поднялась обратно. Заглянула на кухню:
– Миша, закрой дверь. Я скоро буду.
– Куда ты, на ночь глядя? – чуть не упала бабушка.
– Потом все расскажу, целую-пока-пока! – крикнула Нина, – я позвоню, обязательно позвоню…
Как и следовало ожидать (о чем раньше не подумала…), Миша пошел следом.
– Что случилось? – спрашивал он, заглядывая сбоку.
– Отстань! – толкнула Нина, – видишь, я опаздываю…
– Скоро, это когда?
– Утром, завтра утром, обещаю.
– У-утром?! Нин, ты что… Я новый рассказ дописал, хотел почитать.
– После почитаешь!..
– А бабушка? Представь, что она подумает…
– Вот иди, утешай… Скажи, я к подруге ушла, к этой, как там ее, к Свете. Точно, к Свете, так и скажи.
Возле кинотеатра «Комсомолец» Миша остановился. Самое лучшее в такой ситуации – не мешать открыто, но мягко следить, не упускать из внимания, чтобы при необходимости быть рядом и сразу придти на помощь. Миша замедлил шаг. Что еще оставалось? Он видел, как Нина достала телефон и кому-то звонит. Потом она сидела на остановке «Ленинский проспект», потом пришел автобус и…
Тут полил сильный дождь, стало совсем холодно, дома ждал недописанный рассказ, где-то в воздухе терпко парило вдохновение, а еще надо утешить бабушку, почитать журнал «Наследник», посмотреть новости, раньше лечь спать. Хорошо бы купить ролики и покататься с друзьями где-нибудь в парке. Там будет озеро и белые лебеди. Может быть, он встретит девушку – а любую девушку он представлял немного в образе Нины, только не такой, как сегодня. В семье, конечно, он будет главным. Жена – должна сидеть дома, поливать цветы и слушаться мужа. Какой сильный дождь. Кадры, словно из плохого кино, из мыльной оперы. В детстве, при слове «мыльная» Мише представлялась толстая кучерявая женщина, которая стоит в тонкой ночной сорочке и выдувает из дудочки мыльный пузырь. При этом все поют. Вот и сейчас хочется петь, что-нибудь героическое, например «Варяг». Какая все-таки Нина глупая. Как и любая девушка, к сожалению. Таких – еще граф Лев Толстой изобразил. Ля-ля-ля, люблю тебя. А за спиной, как только приспичит – и слезы, и поцелуи, и прочая гадость. Миша почувствовал, что когда-нибудь напишет собственную «Войну и мир». Это будет такой огромный талмуд в десяти томах. На страницах – много любви, философии, живых портретов, много сумасшествия, сражений и призраков. Но добро, в итоге, обязательно победит.
Внутри что-то приятно и тревожно заныло, точно перед вручением Нобелевской премии, и тогда Миша пошел, осторожно перешагивая лужи, в сторону дома.
Двери автобуса закрылись, окна были мутные и слепые от дождя. «Хорошая деталь, кстати, для романа, – подумал Миша, – герои едут куда-нибудь далеко, например, на северный полюс, а в небе искрятся яркие звезды, похожие на брызги шампанского…»
Глава 12. Человек с фотографии. Марк
Огромные сосны нежно золотились в рассветной дымке дождевым блеском ветвей. Марк вышел на крыльцо и застыл, пораженный этим светом, мягкой прозрачностью нового дня, запахом полей и тихим дыханием влажной земли, еще овеянной теплыми снами.
И тут же забыл, какой долгой, мучительно-скорбной была эта ночь. Похожая на выцветшую фотографию из архива вечного аспиранта, что истаял над рукописью, превратился в сухую добрую мумию с пергаментными глазами и скромным сердцем. «Бим-бом» – торжественно бьется сердце в такт книжной строке. А что было на той фотографии? Двухэтажный дом, которого давно уже нет. Быть может, вы еще помните тот пустырь, поросший крапивой, а рядом желтое здание, что крошится от старости. Детские качели, покрытые ржавчиной, и клумба, раздавленная снарядом. А еще человек (на фотографии его не видно, но, обтекая осколки, он все-таки рядом, и после смерти продолжает по нелепой привычке спешить в магазин за глазированным сырком). Если переступить из мира в эту фотографию, то, поверьте, ничего не изменится. Аспирант, зевая, поправит очки. Скоро ему исполнится семьдесят два года, а диссер так и не написан. Вот печаль.
Теперь осторожно. Самое главное. Нужно присесть на качели и закрыть глаза, чтобы почувствовать вкус сладкого ветра на губах. Тогда ты увидишь яркое небо, бегущее внутрь тебя, точно в глухую воронку. Копья лучей. И проснешься от сильной боли. Три часа ночи. Бинт опять пропитался кровью. Если бы можно было сорвать повязку и скорее, каким-нибудь неведомым супер-клеем, скрепить разорванные пальцы…
В самые кончики, под ногти, наливается тяжесть. Постепенно нарастая, отдает в голове пустым звоном и, когда кажется, что уже предел, все, еще чуть-чуть и вскроются вены – боль отступает на мгновение. Опадает искрами чужих планет.
Марк встал и прошел на кухню, пошарил в темноте буфета. Налил воды из кадки и медленно пил, ничего не ощущая. Ни холода, ни металлического привкуса кружки… Таблетка не действовала. Оставалось еще одно средство, но теперь это был не выход. В соседней комнате, под несколькими куртками (печь он так и не смог затопить, дрова отсырели) спала девушка. Кажется, она собиралась всю ночь бодрствовать, по крайней мере, так обещала, и вот уже задремала, сжавшись от холода, точно котенок. Он принес одеяло, потом куртки. Еще пальто. Хотел прилечь рядом, но передумал. Что-то было в ней такое… замкнутое, недоступное, чужое. Другое. Может быть, она и была красива. Но ведь не придет в голову любить девушку с картины Джона Милле. Любая картина лишена страстного напряжения уходящих сил, как бы ярко ни была она написана. Кровь остается краской, и движение – музыкой одной единственной секунды, тогда как жизнь пронзают токи постоянных изменений, печали, страха и любви, и тысячи мелодий звучат, нарастая, сквозь столетия. Поэтому Марк поправил куртку и прилег в стороне, на лавке, под голову сунул рюкзак.
За суетой о призраке совсем забыл. Теперь же, в три часа ночи… хоть сотня призраков, хоть тысяча. Толку. Прикусив губу, он ощупью пробрался обратно, в комнату, достал мазь. Стал медленно разматывать бинт, который прикипел и никак не снимался. Резко дернул. И тогда показалось, что наступила смерть, а в глазах опять возникла эта фотография. Желтая вспышка дома, качели, дворик, поросший пыльной травой. Сейчас он сидит на лавке и одновременно – на качелях, возле того места, где когда-то взорвался снаряд. Битое стекло хрустело внутри указательного и среднего пальца. Постепенно забываясь, Марк успел выпить еще лекарства, двойную порцию и почувствовать, как внутри разливается свобода и покой, а вокруг шумят сосны.
На другой день при первых лучах солнца он послушно открыл глаза и встал. Нина еще спала, раскинувшись среди бури курток и покрывал. Ее косы распушились, ярко-розовая резинка валялась на полу. Бледный рассвет заливал комнату серебристым туманом.
Скрипнула дверь, Марк вышел на крыльцо.
Здесь, в чарующем благоухании весеннего утра, было еще ярче, еще свежее, еще чудеснее. Рука уже не болела, а когда он оглянулся – рядом стояла Нина. Не сговариваясь, они сошли вниз и побежали по росистой траве туда, где в молочном разливе солнца темнело бескрайнее озеро, и цветы осыпались каплями лепестков.
Теперь Нина казалась простой и очень знакомой, та отстраненность, что испугала его ночью, полностью исчезла, растворилась в искристом смехе, в голубых глазах.
– В детстве я часто здесь бывал, – рассказывал Марк, – бегал на озеро. Бабушка почему-то не любила деревню, а вот мама… Сейчас она живет в Питере. Мы иногда созваниваемся. Говорит, что я могу приехать, когда захочу. Но на самом деле… Бабушка любит смотреть телевизор. Представляешь, она знает почти все, что происходит в мире. И мечтает его изменить!
– А ты о чем в детстве мечтал?
– Не знаю. Наверное, об отце. Да и сейчас.
– А что с ним случилось?
– Трудно понять. Мне кажется, никто не знает.
– Скажи, – решилась спросить Нина о том, что волновало ее более всего. – Твои друзья… Как звать не помню. Но ты с ними ушел тогда, от Толи. Девушка и парень. Кто они?
– Кто… – удивился Марк, – Маша и Костик, что ли? Ну, кто. Мои друзья, с Костей еще в детсад ходили вместе. Давно о них не слышно, кстати. А вот Толя – это личность с большой буквы.
– Я заметила.
– Как он слушает музыку! А песни какие сочиняет. Я вот как-то раз… играл, было дело… – Тут Марк замолчал.
Музыка плыла, выцеживаясь из каждой клавиши, широким молочным потоком. Казалось, темные берега «Зари» незаметно переходили в твердую грань мира, похожего на скорлупку от грецкого ореха. Проникая за тонкую преграду видимости, Марк ощущал теплое и скорбное колыхание, сумеречное движение подземных вод, и будто кто смотрел на него огромными любящими глазами. Неужели больше никогда…
– Слушать я тоже умею, – ответила Нина, – запросто. А вот играть…
Они медленно возвращались к дому. В голове чуть звенело. На крыльце лежал невесть откуда залетевший сухой коричневый лист, а воздух был наполнен запахом весны и покоя. Вот тогда он и сказал, удивляясь ровной обыденности своего голоса:
– Играть я не смогу. Никогда. Врач считает, что нужна операция. Да еще срочно.
– Что?!
– Я не дурак. Тут же ушел. После перевязки никуда не пошел. Переживем, правда?
– Слушай, Марк…
– А сейчас будто даже лучше стало.
– Врач… что врач! Он может не понимать. Нужно в центр, в Москву! Зачем мы здесь? Лучший специалист… Он… Он по-другому скажет. Вот увидишь!
– Что? Ну, и я так думаю.
– Когда ты на приеме был, врач…
На плите медленно закипал чайник. Слишком яркий свет, какой бывает только весной, высвечивал булавочные стопки пыли. Словно прозрачная старческая ладонь, пыль, касаясь каждого предмета, неподвижно парила в сухом воздухе. Обнажились черные щели в дощатом полу и паутина под потолком. Пахло старым бельем и плесенью. Блеклая клеенка в мелкий василек на столе. Коричневый след от стакана. Но это было неважно. Глупый врач, забинтованная рука, испуганные глаза бабушки – все стало далеким и слишком мелким, чтобы вспоминать. Сейчас он чувствовал Нину. Только ее. Распущенные волосы и тонкие запястья. Хотелось приникнуть, погружаясь в топкость хлебного запаха, и замереть так. Пусть земля как хочет, и солнце пусть течет над лесом шерстяным клубком. Быть может, они ухватятся за одну из нитей и взовьются над миром, и тогда в самых дальних странах поэты одновременно ударят в струны и сложат чистые строки о радости жизни, и о том, что смерть – всего лишь детский призрак, в сравнении с безмерностью одного единственного…
Неожиданно Нина отстранилась. Со звоном упала вниз ложка. В стакане остывал чай. Минут через десять пора было идти на автобусную остановку. Оказывается, с тех пор как они зашли в дом, поставили чайник и сели на лавку, истек целый час. И все-таки время не остановилось. Все шло своим чередом. С каким-то жестким отчаянием пульсировали секунды.
– Надо ехать, – говорила Нина, – скажи, это правда? То, что врач сказал, это правда?
– Ну, как же, а то.
– И обязательно в Москву… поедем. Там что-нибудь придумаем.
– Только не сегодня, – вспомнил Марк, – не сразу. Нужно собраться. Потом еще у Толи день рождения, помнишь, он приглашал.
– Да что теперь Толя!
– А что! Поздравим, а вот потом… У него всегда весело. Классный старик.
– Тебе не страшно время тянуть…
– Да раньше и не получится, – заключил Марк, – между прочим, у меня куча дел. Нельзя так сразу. Пусть пальцы клемаются пока. А мы Толю обрадуем.
– Чем?
– Тем, что живы.
Возле плетня стояла пожилая женщина в черном платке. Рядом с ней, обернувшись хвостом, сидела толстая кошка. Марк с Ниной пробежали мимо, ничего не замечая. Казалось, кошка немного обиделась. Она вздохнула и побрела в дом, чтобы через два часа родить за печкой девять котят.
Глава 13. Случайный эпизод. Толя
Дома было привычно скучно, приглушенный звук телевизора сочился, минуя гремучую штору – стеклянные бусины-кругляши – на двери. Пахло лекарством и конфетами.
Марк приоткрыл на кухне форточку и решил приготовить ужин. Толя должен был зайти ближе к вечеру. Нужно было успеть не только покормить бабушку, собрать вещи, но и придумать какое-нибудь оправдание.
Однако Толя пришел намного раньше. Не разуваясь, он сразу подошел к окну и зачем-то постучал пальцем по стеклу. Потом сел и тяжелым взглядом уперся в угол стола.
– Так вышло, – первый сказал Марк, – ты уж извини, брат, но планы изменились.
– Нормально, – качнул головой Толя, – мы тебя три дня ждали. Фигово вышло, хоть бы позвонил.
– Да телефон разрядился, знаешь…
– Еще лучше. Чего только не подумала Светка! Ехал человек – и вдруг пропал. Без связи, без всего. Что мы должны решить? Ты не поверишь, но даже Катя откликнулась и на третий день позвонила в морг.
– Ха! Так вот сразу, да?
– А потом Миша сообщил, что ты заходил. И что в деревню поехал.
– Спросить у бабушки вам не светило…
– Она сказала Свете, что тебя нет дома… уже целый месяц. Да еще так спокойно сказала! А потом заплакала и попросила уйти.
– Целый месяц?!
– Послушай, мы как девочки сейчас, – Толя откинулся на спинку стула и почувствовав острое желание курить. Ноющий гул, будто выворачивало внутри невидимую кость. Уже пять лет прошло, как бросил. И вот, однако…
Заметив, что Марк улыбается, тут же добавил:
– Это не шутка. Наши переживания – не шутка! Например, Вася. Простой парень, обычный, хороший. Его не стало. Глупо вышло, почти по случайности. С Рафатом они даже знакомы не были. Но ты ошибаешься, если думаешь, что это случайно и что никто теперь не отомстит.
– А кто? – пригнувшись, Марк опустил руку на стол.
– Настоящие мужики не спрашивают, кто, – отрезал Толя.
– Ты забрал у Миши пистолет?
– Да.
За окном просигналила машина, и Толя вдруг стал собираться. Высокий, чуть полноватый, но стильный – в модных узких джинсах с легкой протертой полосой и кнопками на ремне – Марку не верилось, что он может серьезно зарулить в криминал, тем более, что планы в таких случаях не раскрывают. Значит, все шутка. Но шутят с такой мрачной уверенностью лишь в одном случае: когда скрывают что-то другое, не менее важное.
На кухню медленно вошла бабушка и тут же объявила:
– Скоро будет конец света. Так сказали в телевизоре. По прогнозам специалистов. Вот так.
– Людмила Петровна, – зачем-то поддержал Толя, – просто так обещать ничего не будут. Но Ваш дом на прочном фундаменте, правда?
– Может быть, я не знаю… – сникла бабушка и, будто ей очень холодно, застегнула верхние пуговицы махрового халата. – Наш дом в советское время строили. Думаю, что хороший фундамент. Добротный.
– Иногда мне очень хочется, вернуться в Советский Союз, – как-то раз поделился Толя, – в тот спокойный, прочный мир. Когда идешь по улице, и знаешь, где черное, а где белое. Там Ленин на каждом перекрестке указывает верный путь. Никто не смеется над ним. Люди трудятся. В Советском Союзе остались настоящие мужики. Герои труда. И настоящие, плодородные женщины…
Марк очень удивился рассуждению Толи Маслова. Как понять «плодородная женщина»? Ему сразу представилась Катя, ее мягкие ладони, и мелкие кудри, что вздрагивают на ветру. Тогда они еще жили вместе, гостей не приглашали. Но как-то раз Толя все-таки зашел. С неодобрением покосился на пустые бутылки и пепельницу, потом на саму Катю, и вдруг стал быстро говорить, точно захлебываясь, на разные мелкие темы. Рассказал про соседского пуделя, анекдот про китайцев, вспомнил цитаты из Гегеля. Катя заварила чай и, притихнув, сидела в кресле, широко раскрыв глаза, точно видела перед собой что-то жуткое. «Знай наших, – мысленно ликовал Марк, – вот про кого я рассказывал. Человек-памятник, а? Какова харизма!» Через два месяца они расстались.
Сегодня Толя повторил ту же мысль, но в новом варианте:
– Раньше все было настоящим. Не только фундамент. Но и женщины. Время их губит… но мы, как можем, храним. Не случайно говорят, что именно провинция – надежда всего мира. Не столица, нет. Про-вин-ци-я. Обрати внимание на москвичей.
– А что?
– А то. Смотреть на них тяжко. Сразу видна маска. Брат, ты понимаешь, о ком я?
Людей Толя воспринимал так же, как музыку. Они струились у него между пальцами и струнами, будто легкие видения. Плодородная Света, охватывала своим бесконечным теплым потоком, прозрачным и чистым, и если пристально взглянуть, он видел дно, поросшее сероватым мхом. Там, среди мутных камней, сладко посапывая, лежал ребенок; крохотный такой, не больше капли; готовый всплыть в мир живых по первому требованию.
Брат и сестра, что приехали из Москвы, напротив, были очень странными. Миша пел то, что никто не знает. Его сестра выдала набор готовых истин про средние века, деревню и театр. Настолько очевидные штампы, что даже спорить не хотелось. Все немного растерялись. Конечно. В столице, где процветают супружеские измены, обман и воровство, люди не могут мыслить свободно. Что-то подобное Толя ожидал. Но ведь не до такой степени! Эта Нина за разговорами и песнями подкралась к его лучшему другу и принялась соблазнять. Кто знает, о чем они говорили… Скорее всего, обсуждали, где и когда можно незаметно встретиться. То, что они решили какое-то время скрывать свои отношения, было совершенно очевидно. Ведь целых два месяца никто не замечал, как они встречаются. Одна улика: в тот же день Марк забрал у Костика ключи от деревенского дома. Только чурбан не догадается, зачем.
Вот яркий образ столичной девицы. Вместо настоящей, открытой и честной любви – жалкие потуги, мышиная возня. Конечно, здесь она хочет поиграть, развлечься, а в Москве потом найдет успешного любовника, который купит ей Мерседес и загородную виллу. Причина, из-за которой скрывает Марк, существенно глубже. Значит, он еще не теряет надежду вернуть Катю. От одной этой догадки Толя ощутил теплый прилив сил и острое, как нож, стремление быть счастливым вопреки всему. «Старина, ты повелся… – говорил себе Маслов, – потерпи. Что-нибудь придумаем, обязательно. Бедный старина!»
Конечно, Нина – блондинка, симпатичная, правильные черты лица, тонкие ладони, плоские бедра. Соблазнительная? Да вот едва ли! Напоминает скорее мраморную колонну из парадного зала, где до позднего вечера звучат скучные тосты.
– Какая маска, чего болтаешь?! – Марк резко встал, и первый шагнул в прихожую.
– Точнее, о ком, – поправил Толя, – приходите завтра на мой день рождения, ничего не имею против. Хотя братан мне отвратителен, сорри за правду. Сказал просто так. Чау!
…В подъезде, на лестничной площадке, стояла Наташа. В узкой черной юбке и белой кофте, с нарядным бантиком под воротником. Она пристально смотрела в окно и плакала. Без слез, одним мягким телом.
Попрощавшись с Толей, Марк завернул в продуктовый магазин. На обратном пути он позвонил Нине. В небе сгущалось напряжение, словно перед грозой. Но облака были легкие и кучерявые, плыли себе в спокойном лазурном потоке, расправив игрушечные паруса. Связь быстро прервалась. Посыпались ровные сухие гудки. Голос Нины еще продолжал звучать, пробивался сквозь километры и пыльные от древности мечты, когда на другой стороне улицы он неожиданно увидел Рафата.
