Ана Гратесс
Панк
– А я отдам тебе шелковицу моего детского дневника, поплачу в кожаную жилетку и сбрею чертов ирокез – вся эта чепуха мне порядочно успела надоесть. Тоже, получается, избавлюсь от груза, копившегося молодыми годами.
Слюна горько хихикнула, и они снова притаились молочным сверчком, подбиваемым криками далекого празднества.
Бетонная многоэтажка теперь уже грозно возвышалась над местным упадническим колоритом, и шествующая двоица прибавила шагу. Мутные течения вихревого неба поднимали с земли блеклые от старости обертки конфет, а также измазанные кровью и говном транспаранты с обрывочными остатками лозунгов: «До… маж… авительство!», «Ж…пы ми..ой любви …яйтесь!», «..перма во..дя не ..кусит НАС!», – и прочее и прочее.
Чем ближе двойка подходила к зданию, тем сильнее они оба желали придаться освобождению от накопившихся слез. Хлипкая серота уже начала снимать штаны, а Ирокез достал из занюханного рюкзака лелею розового дневника, готовый уже вот-вот расплакаться от накатывающих к горлу чувств.
– Пришли! – взревела Харча. – Наконец-то я просрусь как следует, помилуй грязное небо! Эти прохвосты, новое заседание старой ипостаси ничего не смыслит в Настоящем очистительном огне Революции! – Жидкая красно-коричнево-черная каша с большими подпуками стала вылетать из худых полуокружностей.
– Мальчишеской дорогой вымощена ваша песня, бетонная Вышка! Я проливаю слезы от того, что хочу окончательно расстаться от старого гнета вещей. – Молодая душа вырывала клоки запутавшихся волос, оголяя кожу черепа. – Я отдам Плевку розу своего сердца: дневник, который жмет мое малое сердце негнущимся маслом – абсолютом голодной тоски.
