Алёна Берндт
Лесниковы байки. «Пышонькина куколка»
Глава 7.
– Да провались ты вместе с этой ведьмой, – плюнул в сердцах Савелий, – Раньше что ли не мог сказать, что таковая дорога нам предстоит?! Я бы хоть сапоги надел другие, а теперь что? Все ноги стёр!
– Так и ты мне не сказывал, куда направляешься, – резонно ответил Евлампий, – До Корчиновки-то мы и так доехали, в новых сапогах. Терпи, Савелий, вон, уж и избу видать.
Евлампий стоял на небольшом пригорке, лес здесь поредел, крутой спуск с холма зарос кустарником, меж него вилась едва приметная тропка. Дальше, под пригорком в небольшом овражке шумела мелкая каменистая речушка, впадающая в прелестное круглое озеро. На его берегу стояла изба, добротная, из таких брёвен, коих Савелий и не видал, сколь толсты были те деревья. Ему подумалось, не иначе, как с кедра избу рубили… Но что это были за мастера! Широкий резной конёк украшал высокую скатную крышу, подворье окружал плотный частокол.
Дом как дом, пожал плечами Савелий, он ожидал чего-то… чудно́го, необычного от дома старой ведьмы- чудийки. Сказочного что ли, а тут – обычная изба, каких вон, полным-полно в любой деревне!
– Ну, Савелий! Знаю я, что советов слушать ты не любишь, а всё одно скажу, чтоб опосля самого себя не совестить, ежели что с тобой случится, – сказал серьёзно конюх.
Савелий хотел было возразить, заругаться – снова конюх его учить принялся, слыханное ли дело! Но Евлампий поднял вверх ладонь, строго глянув на Савелия:
– Опосля скажешь! Слушай, коли жить охота! Ты к Акчиён пришёл помощи просить, а не она к тебе – это помни, а потому окажи уважение, как должно хозяйке дома!
– Вот ещё! Да я…
– Ну, коли хочешь остаток жизни возле болота сидеть нагишом да поквакивать, то делай, как знаешь! А ежели хочешь дело справить, слушай меня! Ты с прошением пришёл, вот и проси, в пояс кланяясь! Да гляди – ни слова не солги, когда спрашивать станет, она распознает тебя, потому как людей насквозь видит. Всё скажи, как есть на сердце, может и поможет.
– Так что же, по-твоему, она мне и отказать может? – Савелий горделиво задрал вверх подбородок.
– А то! Ещё как может, и не только отказать, а такое сотворить с тобой, что до конца жизни станешь во мраке бродить… Уж не знаю, чего там Евдокия думала, когда дозволила тебе сюда идти!
– Да кто такая Евдокия, чтобы мне – и не дозволять?! – взвизгнул Савелий.
– Тихо! Не ори! – сказал Евлампий и указал глазами куда-то в сторону.
Савелий повернул голову, одновременно намереваясь взять палку и проучить наконец дерзкого Евлашку, но замер тут же на месте… Возле кустов стоял огромный волк и смотрел на них своими жёлтыми глазами. Позади него стояли ещё двое, чуть поменьше, но как показалось Савелию – тоже огромные.
– Э… это… волки?! – прошептал Савелий, глаза его от ужаса округлились, губы тряслись.
– Волк, волк, – спокойно ответил Евлампий, поправив короб, и погладив по гриве на удивление спокойного Гнедого, – Вот и говорю, не ори. Идём, нечего тут стоять.
– А… они нас сейчас разорвут…, – мямлил Савелий, он не мог пошевелиться от страха, сердце собиралось остановиться, а может в пятки ушло.
– Не разорвут, – ответил Евлампий и зашагал вниз по склону, выбирая более пологие места, чтоб Гнедому было удобнее спускаться.
Волки провожали их, рыся под кустами и изредка останавливаясь, чтобы поглазеть, как Пышонька останавливается отдышаться, держится за сердце, но увидев взгляд желтых глаз меж голых веток из последних сил бежит, спотыкаясь о камни догонять конюха.
–Ты… ты… погоди… Евлампий Фокич, – Савелий держался за грудь и едва дышал, когда они оказались уже у ручья, внизу склона.
Волки остались позади, и оглядывая кусты, где ни одна ветка не шевелилась, Савелий подумал, не привиделось ли ему это всё с устатку и недосыпу. Евлампий снял с плеча короб, склонился к ручью, умылся и напился студёной свежей воды.
– Ну, передохни покуда, – Евлампий сел на большой камень и чуть насмешливо глянул на Савелия, – Остынь, лицо омой. Всё ж просителем идёшь.
В этот раз Савелий Пышнеев, потомок дворянского рода, не стал перечить конюху. Скинув заляпанный грязью по всему низу плащ, он спустился к ручью и окунул руки в звенящую струю. Руки непривычно ожгло холодом, дома-то он тёпленькой умывался, но сейчас ему это даже приятно было. Ополоснув лицо, Савелий почувствовал свежесть и прилив сил. Ну и чего он в самом деле испугался? Волков? Так у Евлампия на одном плече короб висит, а на другом – ружьё! Как-нибудь бы и отбились!
Савелий пил воду из пригоршни, сладкая вода, вкусная, а потом поднял глаза, отряхнув руки и снова язык его отнялся от страха. Прямо напротив него, по ту сторону ручья, сидел большой чёрный котище. Размером он был с собаку, а может это с испугу Савелию так показалось… Он зажмурился, потряс головой, и когда снова открыл глаза – кота перед ним уже не было. Вот это он устал…такое мерещится!
– Ну, коли отдохнул, идём, – сказал Евлампий, – Хозяйка дозволяет к ней пройти. Поторопимся, покуда не передумала!
– А ты как знаешь, что она дозволяет? – Савелий утирал лицо рукавом нового камзола.
Евлампий только усмехнулся в ответ. Он, по правде говоря, сам дюже устал за этот день. Ныла усталая спина, да и Савелий ему порядком надоел своей заносчивостью и изнеженностью. Да, Савелий Пышнеев был не первым, кого Евлампий Фокич вёл через лес к чудийке Акчиён… Но те, другие, знали куда они едут и что собираются просить! Глядя же на бестолкового сынка Елизара Пышнеева, Евлампий думал, что не в папашу сынок удался. Теперь даже и сказать нельзя, что скажет Акчиён, что сделает…
День уже пошёл на полдень, когда к большой избе на берегу озера подошли двое, Евлампий перекинул короб на спину Гнедого, стало чуть легче, но от этой ноши конь беспокойно зафыркал, дёргал узду и горячился.
Савелий с любопытством разглядывал двор, пока Евлампий пристраивал Гнедого у коновязи. Двор как двор, обычный, деревенский. Разве что птицы не видать, куры не гребут землю во дворе, чисто выметено кругом, тишина…
Сама хозяйка стояла на высоком крыльце ожидая гостей, у неё ног умывал лапой усы большой чёрный котище. Тот самый.
Гости подошли к крыльцу, Евлампий поклонился, перед ним на крыльце стояла средних лет женщина со светлыми волосами, убранными в расшитый ободок со свисающими по бокам украшеньями. Её синие глаза, окружённые длинными ресницами, словно пронизывали человека до глубины души. Она улыбалась ему, от этой улыбки ли, или от чего другого, а спина Евлампия перестала ныть, усталость, которой налились ноги, куда-то ушла. Сердце согрелось.
– Здравствуй, Евлампий Фокич, добро пожаловать. Отдохни с дороги, Гнедого мы присмотрим, – Акчиён кивнула куда-то в сторону, на двор из пристроя вышел молодой плечистый парень.
Парень насмешливо посмотрел на Савелия и направился к коновязи. Волосы парня странным образом малость походили на волчью шерсть, а глаза поблёскивали жёлто-зелёными искрами.
– Доброго тебе здоровья, ласковая хозяюшка, – Евлампий снова поклонился, – Вот, по надобности я к тебе нонче – Савелия Елизаровича Пышнеева доставил. Батюшка его, Елизар Григорьевич, прииском у нас владеет, сына заместо себя прислал. А у него видеть дело к тебе образовалось…
– Ты, Евлампий Фокич, короб-то этот не держи в руках, вон туда поставь, – сказала Акчиён и вроде бы немного даже нахмурилась, – Ни к чему это тебе… Савелий Елизарович, говоришь…. Что ж… Здравствуй и ты, Савелий Елизарович, – и она обратила свой синий взор на Пышоньку.
А перед Савелием на крылечке стояла юная девушка невиданной красоты. Долгая коса её спускалась ниже пояса, тонкий стан в шитом диковинном платье, украшенном каменьями, манил взгляд. Савелий во все глаза смотрел и не мог слова произнести, он был сражён в самое сердце. Где-то в глубине его сознания мелькнул силуэт Лизоньки Михайлиной, потухший и бледный, и пропал бесследно. Неужто это она и есть, Акчиён? Та, которую он представлял увидеть страшной ведьмой, подобно тем сказкам, что старая Евдокия ему когда-то рассказывала?
Глава 8.
Откуда-то на крыльцо показался пушистый черный кот и окинул Савелия насмешливым взглядом. Тот самый? Или нет…. Савелий стоял как вкопанный, внутри него всё дрожало, он не мог отвести взгляда от девушки, которая смотрела своими синими глазами прямо в самое сердце.
– Что ж, входите, гости. Отдохните с дороги, после и о деле говорить станем. А ты, Савелий Елизарович, никак немой? – насмешливо спросила девушка.
Савелий покраснел, его бросило в жар, он смущённо отвёл глаза и кое-как выдавил из себя:
– Прости, хозяюшка, замешкался я. Благодарствуй за приглашение!
Тут он и вовсе пришёл в себя, как же, чуть не уронил лицо-то перед девушкой, а ведь нельзя – он не простецкого какого роду! Приосанившись и втянув живот, Савелий стал степенно подниматься по ступеням крыльца. За ним, едва заметно усмехаясь пошёл и Евлампий Фокич.
В избе было чисто прибрано, ни пылинки не было видно в простой этой обстановке. Большая выбеленная печь была расписана по краям, на заслонке и следа сажи не было видать, Савелию понравилось… Пахло цветами и чем-то ароматно-вкусным, незнакомым, в голодном животе Савелия всё подвело.
Хозяйка и сама понимала, с дальней дороги гости, собрала на стол. Несколько раз в доме показывался тот самый парень, что принял у конюха Гнедого. Он что-то негромко сказал Акчиён, взял небольшую котомку и вышел за дверь.
– Ну, гость дорогой, теперь сказывай, с чем ты ко мне пожаловал? О чём просить станешь?
Савелий снова растерялся, разомлев от сытной еды и отдыха, он уже и позабыл… а может и сам не знал изначально, чего ему на самом деле хочется… Он задумчиво смотрел перед собой, и на удивление мысли его стали ясными, не сумбурными. Но только он теперь и вовсе не знал, что сказать Акчиён…
Если раньше он думал просить помощи, чтоб сбылось то, что он загадал – поправить дела на прииске, чтобы даже отцу такого успеха не было, а у него, Савелия, получилось! И чтобы сосватал он тогда Лизоньку Михайлину, получил от её папаши приданое хорошее, и оставив на прииске толкового приказчика, отбыл бы Савелий с молодой женой в Петербург! Чтобы меж старших братьев, у которых уже и дело справное, и семья, и дом – полная чаша, ходил Савелий на равных. И чтобы глядел на него отец горделиво, в пример братьям ставил!
Но теперь, глядя на Акчиён… померк в думах, поблёк Лизонькин силуэт, и в Петербург не хотелось. Отец и братья… разве это важно? Живут сами по себе, всё равно отец никогда Савелия не жаловал, считал жалким последышем! И даже если станет Савелий богат, изменит ли это отцово к нему отношение…
– Гляжу, призадумался ты, Савелий Елизарович, – рассмеялась Акчиён, – Что ж, немудрено и растеряться. Ну, торопить я тебя не стану. Наксай, брат мой, баню вам справил с дороги, отдохните сегодня, а завтра и говорить станем.
Прошелестев лёгкими своими шагами, прошла Акчиён к двери и исчезла в пробивающихся в сени солнечных нитях. Всё Савелию казалось здесь волшебным, необычным. Он пил остывший взвар, сладкий, медовый, и мечтательно улыбался.
И только старый конюх сидел нахмурившись, он поглядывал на Савелия и украдкой вздыхал. Что-то беспокоило его, что же задумала Акчиён, ох, не к добру… Не тот человек Савелий, ведь корысти ради сюда явился, а таких мудрая Акчиён не любит.
– Ты, Савелий, охолонись, – тихо проговорил Евлампий, – Поразмысли хорошенько прежде, чем просить… Акчиён пожалела тебя, время на раздумье дала.
В этот раз не стал Савелий с конюхом спорить. Не потому, что слова его на ум принял, а потому, что в своих мечтах да думах витал, глупостью ему показались советы Евлампия, но даже и рукой махнуть на старого дурака у Савелия сил не было.
– Ну, гости дорогие, коли сыты вы, пойдёмте со мной, – в дверях показался Наксай, – Устрою вас на постой.
И с чего это Савелию в прошлый раз показалось, будто волосы у парня на волчью шерсть похожи? Что за морок на него нашёл! Парень как парень, курчавый, и седина в волосах – это да, это странно в его-то годах, конечно, но всякое бывает.
Наксай, как назвала брата Акчиён, повёл гостей в небольшой домик, озеро было совсем рядом, в оконце видать, зелёный некогда лужок теперь пожелтел, ждал зиму, но от этого был не менее красив. Евлампий задержался во дворе – проверил, как там Гнедой, но тот стоял в добротном стойле, ясли были полны отборного овса.
– Ну что, Савелий, сказывай, какая надобность тебя к сестре моей привела? – весело спросил Наксай, глянув на Савелия своими с зеленцой глазами, – Ты вроде человек зажиточный, нужды у тебя нет, на хлеб детям не побираешься?
Савелий вспыхнул, это что за допрос ведёт нахальный парень? Кто он вообще такой! Хотел было Савелий ответить, что перед каждым встречным держать ответ не станет, но прикусил язык. Странным тут было всё, и потому нашлось и у Пышоньки ума – придержать грубые свои слова.
– А что, может я сосватать сестрицу твою желаю? – весело, в тон Наксаю, проговорил Савелий, – Что, отдашь? Али родители у вас есть, у них дозволения просить? Так я готов!
– Не за тем ты сюда пришёл, – ответил строго Наксай, – Просьбы твои такие, с какими многие сюда приходят. Только вот вертаются не все! Но лучше проси совета у сестры, да поспешай назад. И упрямство своё оставь, не доведёт оно тебя до добра.
И этот туда же, нахмурился Савелий, учить его придумал! Небось Савелий и сам не дурак, не в пример деревенщине, в заграницах обучался! И просить будет того, чего сам желает! Наксай этот ещё и так говорит, будто сестра его всесильна! А она кто – девчонка! Тоже, придумали ведьму! Вот вернётся Савелий обсмеёт Евдокию, а Анфиске и вовсе плёткой всыплет, чтоб не болтала, чего не знает!
– Ну, как знаешь, – проговорил, Наксай, отворил дверь в домик и повёл рукой, приглашая гостя, – Располагайся. А мне дела ещё делать! Евлампий Фокич знает, где баня, сведёт тебя! Бывай!
Домик был небольшой, изба как изба, небольшая печь была топлена, словно ждали здесь гостей, в углу сундук стоял, стол у оконца… как в любой деревне! В маленькой светёлке кровать, шитым покрывалом покрытая. Савелий скинул новые сапоги и застонал от боли, ноги болели нестерпимо, и дёрнул его чёрт так вырядиться!
Евлампий вернулся хмур и глянул на отрешённое Савельево лицо, ещё сильнее нахмурил седые брови. Понял видать Пышонькины мысли. А тот улыбался блаженной улыбкой, мечтая о синих глазах хозяйки! Теперь он знал, что просить!
– Ну, дед, веди в баню, всё у меня болит, сил нет! – приказал Савелий и увидал на сундуке приготовленную для них чистую одёжу.
– И то дело, – ответил Евлампий, – Теперь баня лучше всего. А после, давай-кось завтра по утру домой собираться. Скажешь хозяйке, что своим умом жить станешь, совета попросишь, а коли даст – благодари да кланяйся. А иначе может статься, что тебе живому не быть.
– А ну цыть! – строго отозвался Савелий, – Учёного учить надумал! Я всё решил!
Пошли в баньку, по-чёрному топленную, но вода в ней словно все усталости смыла, благость разлилась по душе Евлампия, и Савелий тоже уже на ноги свои не припадал. Наксай снова явился невесть откуда, и скинув рубаху стал охаживать себя веником, Савелий завистливо поглядел на крепкое, мускулистое тело… вот ему бы таким быть! А что, если знахарка и это может?
После пара напился Савелий взвара и завалился на набитый свежим сеном тюфяк, покрывший кровать. Даже не заметил, как тонкие травинки колют его, тут же и заснул.
Не спалось старому конюху, беспокойно было за Савелия, да и за себя тоже, ведь что с парнем случись – совесть замучает, не уберёг, не уговорил, не наставил… Опоясал Евлампий рубаху и пошёл к большой избе… может выслушает его Акчиён, поможет и совет даст.
Между тем от леса уже приступал вечер, осенние мутные сумерки заволокли овражек, покрыв туманом склон холма до самого леса и скрыв ту тропинку, по которой они пришли сюда.
На крыльце сидел Наксай, плёл рыбачью сеть и напевал что-то негромко. Глаза его в темноте сильнее блестели зелёным, и как он видит в этакую-то темень? А вон как лихо сети чинит! Увидев Евлампия, парень кивнул и кликнул сестру. Акчиён и сама словно ждала Евлампия… вышла на крыльцо, накинув на плечи шерстяную накидку.
– Что, Евлампий Фокич, нет тебе покоя, и усталость не берёт? – синие глаза женщины тепло светились, лучики собрались в уголках, – Не тужи, судьбу Савелия не тебе решать. А вот идём покажу тебе, что Савелию с собой нянька с кухаркой дали!
Евлампий и отказаться не смел, только душа у него зашлась, когда взяла Акчиён самолично привезённый им короб и открыла. Достав оттуда сермяжное полотно, она откинула его и пред взором старого конюха предстало страшное – сморщенный младенец, сухонький, жёлтый… Приглядевшись, Евлампий понял, что не блазнится ему, как сквозь тонкую кожицу бьётся, просится наружу что-то чёрное.
– Ведьма она, повитуха ваша, – сказала Акчиён, – И грех свой хочет другому отдать! Хорошо, что не открыли вы короб в дороге, иначе сгинули бы оба без вести во мрак! Никогда не выбралась бы душа, так и бродила бы в топях чёрных, человеку неведомых… Что ж, Евлампий Фокич, ступай спать, а мне совет держать нужно.
Глава 9.
Евлампий со страхом смотрел на то, как бережно заворачивает Акчиён их «подношение», это же в голове не укладывалось такое – младенца им подкинули, волокли они его в коробе через весь лес, страсть какая… Возил он сюда людей, и всякие попадались, но везли они ей то муки, зерна, прочего припасу, кто с кошелём толстым ехал, но чтоб так?!
Да и Савелий в поясной-то суме то ли золото, то ли серебро привёз в уплату, но это… это зачем?
– Дак как же, матушка, это зачем же такое…, – он со страхом поглядел на Акчиён, и хотел было перекреститься, да от чего-то рука не поднялась, – А ты сама как же? Нешто не боишься греха чужого принять нечаянно?
– Как не боюсь, – ответила женщина, упрятывая свёрток обратно в короб, – Чёрного зла все страшатся, но это…, – Акчиён кивнула на короб и покачала головой, – Не на женщину сделано, а вот человек мужского полу принял бы, и до конца времён мучился.
– И как нам быть теперь, матушка, подскажи, научи! – Евлампий в отчаянии глядел на ведунью, – Вижу я, не в добрый час мы сюда приехали, только ты на нас не серчай! Савелий по незнанию да недоумию гордыню свою вперёд себя кажет, словно дитя неразумное. Ты на него не гневись, прости дурака бестолкового.
– Добрая у тебя душа, светлая, Евлампий Фокич, – покачала головой Акчиён, – А вот у Савелия… не по скудоумию он на людей свысока глядит, а по чёрной злобе да зависти. Вчера я сама совета о нём спрашивала, в семь зеркал гляделась, а всё одно видать – коли не будет Савелию урока, много людей от его руки умрёт, лишится крова, а дети – осиротеют и от поветрия страшного сгинут в муках. Смерти быть, и многого уже не исправить – запущено колесо, но многих ещё можно и спасти!
Старый конюх смотрел в потемневшие, словно грозовое небо глаза Акчиён… подумал, словно вся мудрость веков сейчас глядит на него оттуда, и не ему теперь спорить. Кем он считал Савелия до приезда сюда? Бестолковым, изнеженным барчуком, который только и желает, что на жилетку себе часы нацепить, да ходить важно, цепочкой позвякивать, указывая прислуге, когда обед подать…
Да видать Акчиён другое видит… её мир огромен, не такой «плоский» как для обычного человека, и есть в нём много такого, что человеку не понять, не осилить… Вот сколько раз Евлампий был здесь? Раз пять ли, шесть ли, теперь уж и сам не упомнит, а каждый раз видел разное… Такое, о чём спросить побоишься, потому как иным лучше и не знать.
– Ты, Евлампий Фокич, ступай отдыхать, да спи спокойно, не бойся ничего и совестью не терзайся. А завтра седлай гнедого, седло тебе Наксай даст, после вернёшь. Да поезжай домой, ни о чём не тужи, всё я исполню, что назначено. О Савелии не горюй, он своим путём пойдёт, коли духу хватит, то исправит всё, а нет… тогда судьбу свою примет. Через семь дней вертайся за ним, коли он решит остаться, а нет – вместе завтра и уедете от нас. Его решения обождём, на то ночь ему и дана.
Евлампий в задумчивости побрёл к домишку, где давал храпака Савелий, издали было слыхать через чуть приотворенное окно. Присел конюх на чурбак возле крылечка и стал глядеть как затихает к ночи рябь на воде, едва шепчет на ветру пожелтевший рогоз, качая коричневыми своими вершинками…
Кабы знать, кем явилась Савелию Акчиён, думалось Евлампию, ведь он давно разгадал, ещё в первый свой приезд сюда, лет этак пятнадцать тому, а может и больше, что всем по-разному является ведунья… кто она на самом деле есть, в каком мире живёт, поди вызнай. Первым, с кем сюда приехал Евлампий, был приказчик один, Пантелей, с медного рудника. Кто ему таковой совет дал, кто надоумил поехать к ведунье – Пантелей не признался, так и сказал, мол, ты конюх, вот и погоняй, куда скажу. Вот тогда впервые и увидал Евлампий Акчиён, которую по округе по-разному славили – кому-то старой старухой являлась, как вон Пантелею тогда, кому-то, как Евлампию, женщиной в мудрых годах, а кому и девчонкой молодой. Пантелей тогда смурной от Акчиён вертался, Евлампий уж испугался, не захворал ли его седок. Ан нет, жив-здоров домой вернулся, а через зиму продал дом свой, да хозяйство, и отбыл со всеми домочадцами. Никому не сказывал – куда.
В другой раз, года через три, вёз Евлампий сюда женщину, укутанную в дорогую шубу. Дело было зимой, на санях добрались не шибко быстро, снег был чуть рыхлый. Женщина имени своего Евлампию не называла, и у Акчиён недолго пробыла – вышла из избы, сморщив нос, и пробурчала едва слышно:
– Что может сделать девчонка?! Я так и знала, обманули, – и прикрикнула на Евлампия, – Возница! Едем!
После были ещё, один парень годов двадцати, жениться желал сильно, да родители невесты противились, тот словоохотливый был, смешливый. Сказывал по обратной дороге, что молода и хороша собой Акчиён, дивно хороша, словно в сказке… но Катенька ему милее, шибче жизни он её любит! Года через три его Евлампий встретил в Петровке, на ярмарке, возмужал парень, степенный стал, с женой Катериной об руку шёл, на сносях та была. Счастливые глаза у обоих!
Сколь ни ездил сюда конюх, уж стариком стал, а для себя и не думал ничего просить у Акчиён, но раз та сама ему рушник шитый подарила, сказала: «На добрую дорогу тебе, Евлампий Фокич, подарок от меня! Теперь завсегда ко мне дорогу отыщешь!» Принял с благодарностью тот рушник, дома в сундук убрал, и больше не доставал никогда.
Теперь вот Савелия привёз… и впервые на душе так тяжело, так муторно было… словно чуялось что-то, недоброе, страшное, и старое как мир, витало оно и в тумане над озером, и в жухлой траве на лугу, пряталось тёмной тенью под крылечком и в углах… Эх, рази тут уснёшь!
Да только усталость ли взяла своё, или слова Акчиён ему на ум запали, а только лёг Евлампий, тут и уснул, уже на краю сна услышав, как протяжно льётся где-то вдалеке песня, спокойная и добрая.
Утром пришёл сам Савелий к большой избе, ждал Акчиён, чтоб сказать, какую помощь он пришёл просить. Перед тем умылся, волосы свои жидкие пригладил, да велел конюху не мешаться в его дела, его дело – сторона, вот в стороне и сидеть!
Евлампий спорить не стал, и пошёл к конюшне – его забота Гнедой, да седло у Наксая попросить, а Савелий… навстречу судьбе пошёл Савелий Елизарыч!
Акчиён сидела на скамье у окна, когда Савелий с поклоном явился с прошением. Приветив гостя за стол, хозяйка стала слушать сбивчивый и неказистый сказ Савелия, и чем дальше он говорил, тем сильнее горели его глаза алчностью при взгляде на хозяйку, и тем сильнее хмурилась сама Акчиён.
– Я хочу промеж братьев первый ходить! – горячо говорил Савелий, – Ты, хозяюшка, не подумай, коли дадено мне будет благо такое, так я стану не токма для себя, а и другим буду помогать, дом работный справлю, чтоб по-справедливому там было всё. И тебя не позабуду… слыхал я, есть в окрест такое место, где серебра богато, руками выбирай! Помоги… наладить всё по уму, удачу посули, подсоби, как ты можешь, ведь не зря о тебе молва идёт! А я и тебя не позабуду, доброту твою, отплачу сполна, да сверх того! А захочешь, хозяйкой в мой дом войдёшь… Ты не гляди, что неказист я с виду, душа у меня… душа…
Осёкся Савелий, глядя на Акчиён, лицо её побелело, исчез румянец с нежных щёк, словно бы и постарела она от таких речей Савелия.
– Не о том ты просишь, – сказала она, не глядя на гостя, – Но, коли хочешь судьбу свою умилостивить да исправить, что ещё можно, оставайся здесь на семь дней.
Савелий чуть не подпрыгнул от радости – сама приглашает! О судьбе говорит! Так может это и есть судьба? Коли так, то он не только неделю, а и год готов тут пробыть!
– Прежде чем ответ давать, поразмысли хорошенько, – голос Акчиён сделался строг, – Не у печи сидеть здесь будешь – работать станешь, работы тут всякой полно, чёрной да трудной! И семь дней здесь долго тянутся, кабы тебе обратно не запроситься!
– А потом? Как я отработаю семь дней, ты сделаешь то, о чём прошу? Я буду знать, где серебро руками берут? – часто дыша, спросил Савелий, он решил, что Акчиён испытать его надумала, что ж, он готов.
– Нет. Такой силы мне не дано. Но если ты всё сделаешь, как должно, то я дам тебе ту, у кого ты станешь просить… а уж она решит, что тебе нужнее.
Задумался Савелий. Мало чего он понял из отвела Акчиён, да уж больно манили её синие глаза, белый свет перед ним застили… И если он вызнает, где то серебро, про которое на прииске артельщики говорили, то будет у него такое богатство, что и эта гордая Акчиён станет его!
– До́бро! – ответил он важно, – Скажу Евлампию, что тут остаюсь, пусть едет домой, скажется про это. А через семь дней за мной пусть вертается. Только ты гляди… не обмани!
Решительным шагом вышел Савелий на крыльцо и позвал конюха. Приказания отдавал резко, по-хозяйски, да приказывал не позабыть ничего.
День только ещё разгулялся, осенний ветер гнал вдаль серые облака, когда верховой ездок на Гнедом пересёк ручей в овражке. Три матёрых волка провожали его, стоя на пригорке и блестя глазами.
