Алёна Берндт
Лесниковы байки. «Пышонькина куколка»
Глава 4.
Ещё не развиднелось небо, когда Евдокия поднялась с кровати. В эту ночь ей не спалось, всё думы ей мешали и не давали уснуть. Особливо после того, как не удержалась она и пошла-таки в клеть, глянуть на принесённый Анфисою свёрток. Почитай, за него серебром уплочено! А ну как обманули?!
Только ежели до того, как сходила в клеть, Евдокия не спала от дум – не обманули бы, а после того, как глянула на принесённое Анфисой… подумала, что теперича и вовсе спать забоится!
…Проворочавшись половину ночи, Евдокия поднялась, зажгла лампу, накинула шаль и тихонько вышла из комнаты. Клеть, как и кухня, возле которой была комната Анфисы, располагались в другом крыле, Евдокия шла по коридору и ей было как-то не по себе. Казалось, что в углах играют и мечутся какие-то странные тени, лампа в руке дрожала.
Из комнаты Анфисы доносился богатырский храп, сотрясающий стены, и от этого Евдокии как-то стало спокойнее. Анфису ничего не проймёт, спит себе, думала Евдокия, перебирая кисти шали, конечно, какая ей забота! Порядок в кухне навела, квашню поставила да спать завалилась! Эвона, как храпит, всех чертей распугала!
А Евдокия за всех думать должна! А заради Савушки она на всё готова пойтить! Достав из кармана связку ключей, Евдокия выбрала один, дверь в клеть тихо скрипнула, но в ночи Евдокии показалось, словно на весь дом скрип разошёлся. Замерла, послушала… Анфиса только всхрапнула громче!
Свёрток лежал в корзинке, прикрытый серой рогожкой, и Евдокия не сразу смогла развернуть… Затворив за собой дверь, она перекрестилась, прошептала сухими губами молитву, и только после этого развернула полотно…
Зажав себе рот, чтоб не вскрикнуть, Евдокия глядела на то, что было в свёртке… Нет, не обманули Анфису, достали то, что было надобно, не зря серебра Евдокия отсыпала толику немалую! На суровом поло́тнешке лежал мёpтвый младенец… Махонький, словно котёнок, сморщенный и скрюченный… недоношенный. Зачем старой столько серебра, думала Евдокия, ей уж и той жизни-то осталось! Сама вся скрюченная ходит, чуть не носом землю роет, а вон сколь запросила за такое…
А ей, Евдокии, куда деваться, спрашивается?! Торговаться за такое не станешь, не на базаре, вот и отдала, сколь старая ведьма-повитуха просила! Той не впервой младенцев нежеланных губить! Ну вот, кто б знал, что чудийка именно такое для своего обряда запросит?! Савушка бы не увидал, ему такое не надобно, может и здоровьем повредиться!
Подумав, Евдокия брезгливо сморщилась, обратно завернула младенца, потом отыскала в клети старый короб, он получше корзины-то будет. Ладно! Чего в жизни не бывает, а им – лишь бы впрок! Елизар-то Григорьич поди здоровьем совсем плох, того и гляди помрёт, а старшие братья Савушку и оберут, он ведь младшенький, а те ушлые, здоровые! Как тут Евдокии не вмешаться?! Анфиса про лавочника Антипа сказывает, что помогла тому чудийка, дела выправила, может и здесь подсобит! А грех какой в том, что человек себе лучшей доли желает?! Коли есть в том грех, так заради Савушки Евдокия его на себя примет!
Вернувшись к себе в комнату, Евдокия тряслась от холода и пережитого в клети, и снова забралась в постель. Но заснуть всё равно не смогла, всё думала, думала, вот уж и часы в большой зале пробили три часа, Анфиса прошоркала ногами по коридору, видать пошла хлеб ставить… А Евдокия так и не сомкнула глаз. Пора вставать, Савушку будить!
Осеннее пасмурное утро было пока только на часах, потому что за оконными стёклами была видна всё та же ночная промозглая муть. Савушка сонно щурился на лампу, которую Анфиса поставила на большой стол в кухне – сегодня завтраком его кормили не в столовой, как обычно, а в кухне, где витали странные густые запахи, пахло кислой капустой и ржаным хлебом. Он морщился, то и дело доставал из кармана халата надушенный носовой платок и подносил к носу.
Наконец Анфиса подала на серебряном подносике кофейник с маленькой фарфоровой чашечкой, сахар и сливки. Савелий Елизарыч предпочитал начинать утро «по-европейски», за кофием.
– Савушка, ну что это, – сетовала сидевшая рядом Евдокия, – Рази так можно? Этакая дорога предстоит, а ты – кофий! Что там того кофию – с напёрсток! Каши надо поесть, али там, ещё чего основательного!
– Евдокия Захаровна, какая каша! – Савелий махнул на няньку платком, – В эдаких ароматах у меня теперь и кофе наружу просится!
– Ничего, матушка, – тарахтела меж тем Анфиса, живо собирая в дорогу Савелию увесистую корзинку с провиантом, – Вот, я с утра пирожков напекла ему, горяченькие ещё, завернула в плат тёплый, молока налила, яичок крутых! Ещё всякого, ничего, в дороге проголодается, да и поест!
Савелий Елизарович, допив кофе, поднялся и отправился к себе собираться. Он сам редко когда вступал в разговоры с прислугой, а уж Анфису он и вовсе считал недалёкой и глупой. Снова внутри заворочался тот самый «червячок сомнения» – не зря ли он это всё затеял? Вон как на улице моросит, и ветер… а он в дорогу собрался, по совету этой самой Анфисы! Надобно было самому к Антипу в лавку сходить, расспросить его про эту чудийку! Может всё бабы и придумали, бестолковые. А он-то, как дурак, в этакую рань с тёплой постели поднялся!
Но перед глазами снова замаячил манящий, волшебный силуэт Лизоньки Михайлиной, в ушах зазвенел её смех, словно колокольчик… Нет! Ради неё – это только малая жертва, подняться в этакую рань! А Евдокия зря бы не говорила, кабы то не правда была! Эта пронырливая старуха всё вызнает так и знай!
Одевшись потеплее, Савелий подумал, и сунул в сапог небольшую плётку, ему когда-то отец подарил… ежели чудийка эта заартачится да откажет ему – ужо он покажет! Чать, не холоп какой к ней явился, а наследник богатого дворянского рода!
На дворе моросило, ветер разносил противную мокрядь, метал бурые листья вдоль амбара… да, погодка не для путешествий! То ли дело, когда Савелий по Европе путешествовал! Вот, надо будет опосля свадьбы туда Лизоньку свозить!
Конюх Евлампий, служивший у них ещё и кучером, уже сидел на облучке, кутаясь в плащ. Всё, что собрали в дорогу, было пристроено к своему месту, а гнедой мерин горячился и перебирал копытами. Добрый рысак! Отец когда-то привёз, прямо перед самым своим отсюда отъездом, вот Савелию и досталась вся конюшня, добрая, справная!
Ну, отбыли перекрестясь! Савелий махнул рукой Евдокии, которая стояла на крылечке, зябко поводя плечами, рядом с ней Анфиса, обе вытирали слёзы. Ой, тоже, словно на войну его провожают, сердито подумал Савелий, махнул рукой и откинулся на спинку сиденья, покрытую мехом для тепла. Ну, ничего, сейчас он и доспит тут в дороге, чего утром не доспал! Вон, как Евдокия озаботилась велела и шкуру застелить меховую, и для ног войлок.
Но поспать не удалось! Дорога, уже порядком раскляслая по осенней распутице, была тряской и колдобистой, разве тут заснёшь?! Когда и придремать не получается! Тут ещё и короб этот, который Евдокия дала, да велела беречь и по приезде передать чудийке, якобы для обряда нужен… Короб этот, будь он неладен, ездил по полу, подпрыгивал, норовя вообще вылететь в окно! Савелий стал его держать, то в руках, то прижимая к полу ногами, тихие его ругательства при этом становились всё громче и злее.
Савелий уже и времени счёт потерял, видел только, что за окном брички показалось серое утро, конюх покрикивал на облучке и что-то негромко напевал.
Когда у Савелия уже, казалось, вся душа от тряски выпала наружу, конюх остановил рысака. Савелий без сил рухнул на сиденье, руки и ноги болели – так он держался и упирался, когда его трясло на колдобинах! Отбросив от себя короб, который надоел ему хуже пареной репы, он заругался негромко и принялся выбираться наружу, на трясущихся ногах, с твёрдым намереньем отругать конюха и приказать немедля повернуть обратно! На такое он не готов, даже заради Лизоньки! К чёрту эту старую ведьму-чудийку и её фокусы! Станет иной путь искать, пока всё нутро наружу не вытряс!
Глава 5.
– Корчиновка, Савелий Елизарыч, – сказал конюх Евлампий, указав вперёд рукояткой кнута, – Почитай, что и приехали, рукой подать. В Корчиновке постоялого двора нет, Савелий Елизарыч, но у меня знакомец старинный здесь живёт. У него и остановиться можно, пока коник наш передохнёт, а вы свои дела справите.
– Ты, Евлашка, у меня дождёшься! – потрясал Савелий одеревеневшими от натуги руками, – Ты чего! Ты кого! Ты вовсе править-то разучился?! Всё нутро из меня вытряс! Вот вернёмся домой, задам я тебе! Розог получишь?
– Ишь, как! – усмехнулся Евлампий в бороду, – А кто розог-то мне давать станет? Али я сам себя пороть буду? Ты, Савелий, говори, да не заговаривайся. Я в работу нанялся к батюшке твоему, а потом по его просьбе при кониках остался, дюже он их жалел, абы кому не хотел оставлять! А к тебе я в крепостные не нанимался, у нас тут крепостных отродяся не бывало! Вот и не шуми в таком разе, ежели дорога такая, распутица, так не лесом же мне тебя везти. Там бы ты не только нутро вытряс, а и душу!
– В том и вся беда! – злобно глянув на конюха, сказал Савелий, – У дядюшки моего почитай, что три тыщи душ было, а может и поболе! И вот он всех где держал, – Пышонька показал свой жиденький кулачок, – А вы тут распустились! Хозяина на вас не было, вот вы и делаете, чего вздумается! Виданое ли дело, чтоб дядюшка мой какого мужика уговаривал в работы к нему пойти! Приказал бы, и побежали все!
– Ты, барин, ежели ругаться кончил, говори – куды ехать. Дождь вон опять собирается! Это ты там в кибитке сидел, а я промок, – смеясь в бороду, миролюбиво сказал Евлампий, – Евдокия Захаровна сказывала, ты к Степану Парамонову на поклон собираешься, в работы его звать? Ну, коли так, дак тебе лучше смирить характер. Степан – человек простой, не терпит такого….
– Промок он! Потерпишь! А Степан твой мне и вовсе без надобности, без него обойдусь! – проворчал Савелий, но тон сбавил, как ни крути, а до чудийки той ему одному не добраться, с Евлашкой-то оно и не так страшно, – Ладно… Говоришь, Корчиновка? Ну, так нам дальше надо, за Гремячую… а там то ли хутор какой, то ли чего – на пять дворов…
– Так ты, Савелий Елизарыч, не к чудийке ли собрался? – прищурился Евлампий, – Так бы и говорил, а то… Только вот, хорошо ли ты подумал, прежде чем у Акчиён помощи просить?
– Да ты и вовсе позабыл, кто я такой! – тут уж Савелий не выдержал, ещё каждый конюх его учить станет, – Да хоть бы и к ней я собрался, тебе что за дело?! Ты правь да погоняй, да за дорогой получше гляди, вот твои заботы!
– Ну, как знаешь. Садись тогда, поедем. Сразу бы сказал, куда едем, я б другой дорогой тебя вёз, глядишь, к обеду бы добрались. А теперь, как знать… если ли отсюдова дорога до Акчиён.
– Да погоди ты! «Садись»! У меня все кишки подвело, проголодался я, – Савелий решил смирить свой гнев.
Может и в самом деле конюху надо было сказать о том, куда направляются, может, не так бы растрясло другой-то дорогой. Внутри у Савелия всё болело то ли от тряски, то ли от голода, ругаться с Евлашкой у него даже сил не было! Евдокия с Анфисой собрали ему в дорогу столько снеди, что хватило бы на дюжину человек, но Савелий не знал, стоит ли теперь наедаться… А ну как и дальше дорога такая? Из него тогда точно всё в дороге обратно выйдет! Но и ехать голодному… уже в глазах темнеет от голода!
– Евлампий! – повелительно сказал Савелий, – Ты вот что… давай-ка перекусим да передохнём немного. К тому же вон и небо чуть развиднелось, пока дождя нет. Гнедой отдохнёт, а ты сказывай – сколь далеко нам ещё ехать?
– Докудова ехать-то нам, сказывай? – спросил Евлампий поправляя сбрую.
– Да к чудийке этой вашей, Акчи… как там её! Дал же ей отец имечко, язык поломаешь. Сам я не хотел, конечно. Да Евдокия приступает, всё слёзы льёт, что плохо у меня дела идут, вот я и решил – чего старухе досаждать, мне ведь она как родная. Поезжай, говорит, Савелий, не рви старое моё сердце. Как тут отказать? Вот, поехал… Думаю, съезжу, худого не будет, совета послушаю. Совет ведь никому ещё не навредил!
– Ну, ежели только совета, – покачал головой Евлампий, доставая из крытой повозки короб с провизией, – Ты, Савелий Елизарыч, одно сразумей – места здесь такие… люди здесь живут сыспокон веку сами, своими укладами, и, так сказать, «договариваться» научились, и с тайгой, коей нет тут конца-края, и с тем, что тут обитает.
– А что, эта ваша чудийка, Акчи…, тьфу! Что, она и вправду ведает колдовство? – Савелий с жадностью поедал пирог, сейчас казалось, что вкуснее Анфисиной стряпни он не едал, а дома-то нос, бывало, воротил.
– Акчиён её зовут, – степенно ответил Евлампий, – Запомни, коли совета и помощи хочешь просить. А колдовство… как знать, сам я никогда за таковой надобностью к ней не обращался. Знаю, ездят люди, которые-то и не раз бывают, а которые – единожды. Сам возил, бывало и не раз, но… сказать, что счастье это людям приносит, не могу. Потому как не знаю. Такие дела ведь обычно тишком делаются, никто не рассказывает, как оно. Да только слыхал я, что помогает чудийкино колдовство только тому, кто сам духом крепок.
– Ну, дак это про меня! – доедая третий пирог и выбирая кусок сала покрупнее, сказал горделиво Савелий, – Меня не напугаешь ни распутицей, ни дальней дорогой! На вот, сам перекуси! А что, долго ехать-то ещё?
– Ну, до Гремячей ещё сколь… часа три, а там до Карташова сколь… ну, по такой дороге, дай Бог, к сумерькам доберёмся! Места тут глухие, в этот год, сказывают, волков много.
– Это как же – «к сумерькам»?! – передразнил конюха Савелий, – Я намерен к ночи домой вернуться! Или в поле ты ночевать собрался?
– Ну так я ж тебе, Савелий, говорю – кабы ты сразу мне сказал, что к Акчиён едешь, я б, может, тебя поскорее довёз, другой дорогой. Там, конечно, только верхом, но зато быстрее обернулись бы! А теперь… ну что, можно до Карташова доехать, это как раз за Гремячей. На пять дворов деревушка, Карташовы там живут, большая семья. У них заночуем, а с утра – дальше. Там уж не так далёко. Лишь бы дорога была, осень ведь, вон уж сколь дожди льют! Ну да ничего, коли нет дороги, мы тропой дойдём, я тропу знаю.
– Это что? Пешими что ли?! Да ты, Евлампий, не в уме! – Савелий чуть крутым яйцом не подавился.
– А что? Ты ж сам сказал –духом крепок! Ничего не забоишься!
Пышонька судорожно сглотнул, едва проглотив напиханную в рот еду. Это как – пешком? Да и не одет он, как до́лжно, в этакую погоду по лесам бродить…
Меж тем Евлампий, чуть перекусив хлебом и салом, стал поправлять упряжь, отёр конские копыта травой от налипшей грязи и что-то там приговаривал.
– Не тужи, Савелий, – будто поняв думы Пышоньки, сказал конюх, – У Карташовых обуткой да одёжей подходящей тебе разживёмся, я самого Ивана Карташова хорошо знаю, он мужик хороший, поможет. Хорошо, что я ружьё с собой прихватил. Как знал… Давай, собирай харчи, довольно столоваться. Дорога впереди непростая. А ежели болтает тебя внутри, что и понятно при такой-то дороге, со мной садись на облучок. Там получше будет.
Пышонька набычился. Конюх-то прав, конечно, на облучке по колдобинам полегче, да только зря что ли он облачался? Плащ новый надел, камзол с пуговицами, сапоги новёшенькие… чтоб ведьма старая сразу поняла, что перед нею не абы кто, а важный господин, и водить его за нос себе дороже выйдет!
А что получается? Придётся переоблачаться в простое, в новых сапогах по лесу не дойдёшь, вон, и теперь ноги жмут! Да уж… что-то уже боком выходит ему и Лизонька, и её приданое…
Недовольно кряхтя, Савелий забрался на облучок, усевшись рядом с конюхом. Свернули с дороги, ведущей на Корчиновку, в лес. Там доехали до перекрёстка, посреди которого стоял большой камень, что-то было на нём высечено…
Остановившись чуть размяться, Савелий пытался прочесть высеченную на камне надпись, но знаки были нимало не похожи на буквы. А он и латынь немного знал, но и это не она… Странные места, и эта странность чуялась во всём… и в холодном влажном воздухе, и по сизой дымке тумана, плывшей вдоль оврага, и в крике какой-то птицы в лесной чаще, которая нависала над старой, заросшей травою лесной дорогой. Савелий присел на поваленное дерево.
Изморозь прошла по спине… какое-то чужое чувство внутренней пустоты и одиночества покрыло душу Савелия. Но тут же снова привиделось ему, как роднёй он в дом Михайлина входит, с Лизонькой об руку… Как сидит за конторкой, прибыток от её приданого считает…
«В могилу глядишь, а над золотом дрожишь!» – бухнуло и сверкнуло в голове Савелия, то ли чужим голосом, то ли своей думай.
Очнулся он, задремал что ли тут, на бревне?! Поднялся и прикрикнул на конюха, поспешай, дескать, не до ночи тут торчать.
Уже стемнало, когда забрызганная грязью по самую крышу Пышонькина бричка прибыла к подворью Карташовых.
Глава 6.
Хозяин сам стоял на высоком крыльце, подняв над головою фонарь. Ста́тью он был похож скорее на медведя, чем на человека, так Савелию показалось, когда он стал подыматься по ступеням крыльца. Высокий, широкий в плечах и крепкий в ногах Иван Карташов на старика никак не походил, хотя из рассказов конюха Савелий знал, что хозяину дома пошёл восьмой десяток годов. Седая голова и окладистая борода были прибраны и аккуратно острижены на «славянский манер», так сам Савелий определил, одет Карташов был в рубаху хорошего полотна, а поверх – в жилетку на меху.
– Здрав будь, Евлампий Фокич, гость дорогой! – Карташов поклонился конюху, словно Савелия и не приметив, а тот сразу покраснел от злости, – Эка ты припозднился нынче! Ну, проходите в дом, непогодь нонче какая! А кто это с тобой?
– Здравствуй, Иван Куприянович, – поклонился в ответ Евлампий, – Да никак ты не признал? Савелий Елизарович Пышнеев это, сын Елизара Григорьевича. Теперь прииск под его присмотром, артель, и дом в Петровке.
– А, ну добро, добро! Милости просим, – кивнул с достоинством хозяин, чем ещё больше Пышоньку расстроил.
Савелий желал к себе более уважительного приёма, но на улице поднялся ветер, снова заморосил дождь, и он как мог смирил свою досаду. Евлампий пошёл обиходить мерина и пристроить в конюшню, в помощь ему хозяин дома отрядил светловолосого парнишку лет десяти.
Хозяйка дома, миловидная несмотря на преклонные года женщина, подала гостю чистый рушник и принялась собирать на стол. Савелий умылся, потом по приглашению хозяина уселся за стол. По избе поплыли вкусные запахи, в голодном животе Савелия заурчало. В дом вошёл Евлампий, снял шапку и перекрестился на образа. Ужинали молча, и только когда на столе появился самовар, завязался неторопливый разговор.
– А что, Иван Куприянович, дорога-то есть дальше? – спросил Евлампий, – Распутица нонче ранняя, поди скоро и снег ляжет. Да уж и скорее бы, санные пути хоть встанут.
– Дорога есть, – кивнул Карташов, – До самого оврага есть, и дальше, через мосток. После Заячьей сопки – не скажу, не был. Не сказать, чтоб хорошая, но проехать можно. Лучше бы верхом, конечно, но тут уж хозяин – барин.
Савелий подумал, что сейчас Карташов станет их пытать, по какой-такой надобности они дорогу спрашивают, куда и зачем направляются в такую распутицу. Но хозяин дома ничего не спросил, и Савелию даже будто обидно стало, что Карташов больше с конюхом говорит, чем с ним, да ещё уважительно так, словно это Савелий конюха в бричке привёз!
– Ну, коли все сыты, пора и на отдых, – Карташов поднялся из-за стола.
Савелию всё же оказали почёт – устелили в горнице на кровати, а Евлампий устроился на лежанке у печи. И как только коснулась голова Савелия подушки, тут он в сон и провалился. Ему уже давно не доводилось так долго бывать в дороге, пожалуй, что с того самого времени, когда он добирался до этого захолустного края, куда его батюшка определил, несмотря на слёзы матери.
Евлампий поднялся до свету, вместе с хозяевами. Ехать им теперь было недалеко, но зато и дорога здесь была самая трудная. Верхом бы, прав Карташов, да что с этим упрямым Савелием делать? Возомнил себя барчуком! Ну, да делать нечего, раз уж обещался Евлампий старому Пышнееву приглядеть тут… не откажешься уж теперь.
– Ты, Евлампий Фокич, бери мою кобылку, – сказал по утру Иван Куприяныч, – Пусть Савелий на мерине, а ты – на моей. Быстрее доберётесь, и без опаски, что бричку не вытянет гнедой. Дождь половину ночи лил, знамо дело, осень… Да и что сказать, не ко времени Савелия к чудийке понесло, да не за добром! Кому бы поучить его, может послушал бы совета?
– Да уж говорил я ему, но дюже он упрям да своенравен, розгами мне грозил да прочим, – усмехнулся Евлампий, – Лень вперёд него видать родилась, а советов наших он принимать не станет, не трудись. Коли чего в голову себе взял, того, пожалуй, уж и не выбьешь.
– Ну, коли так, может ему в науку пойдёт. Не к добру это, не любит таких Акчиён, страшен для Савелия будет тот урок…
– Верно говоришь, – вздохнул Евлампий, – Ладно, спытаю ещё удачу – поговорю с ним перед тем, как в путь отправляться. Да и будить уж его пора – не время теперь до обеда в кровати валяться!
Проснулся Савелий недовольным, пожурил Евлашку, что его в этакую рань поднял, когда даже самовар ещё не готов!
– Недосуг нам, Савелий Елизарыч, спать-то. Ну, ежели ты, конечно, дале ехать не передумал. Я и советую – отступись! Что ты задумал – то мне неведомо, но я тебе что скажу – ты и без такой помощи справишь. Послушай, что тебе старый человек скажет – поезжай обратно домой, позови Осипа Фомича, которого батюшка твой к тебе отрядил в помощь. На обратной дороге в Корчиновку заедь, поговорим со Степаном Парамоновым, он все дела артельного хозяйства на вашем прииске смолоду знает – батюшка твой его в ученье отправлял. Его попроси, как у добрых людей водится, чтобы помог тебе заново дела на прииске в порядок привести, как при батюшке твоём бывало! Ведь тогда Так, поманеньку, и пойдут у тебя дела!
Пышонька побагровел так, что казалось он вот-вот лопнет. Это что же такое! За кого его здесь принимают! За дитя неразумное?! Каждый конюх его учить будет?! Мало того, что он по совету кухарки , поддавшись ему только из любви к няне, оказался у чёрта на куличках, так теперь ещё и этот Евлашка придумал его наставлять!
– Ты, Евлампий, видать…, – прошипел Савелий, – Видать, надоело тебе в нашем доме работать! Что ж, вот вернёмся домой, собирайся и на вольные хлеба! А батюшке я напишу, что отказался ты от службы!
– Эк тебя! – усмехнулся Евлампий Фокич, – Да только ты видать позабыл, Савелий… В работы-то я не к тебе нанимался, а к батюшке твоему, и жалованье мне платит его поверенный, в Уезде. А не ты! При доме вашем я и не живу – свой есть, а забота моя – конюшня батюшки твоего, тоже не твоя. Вот тут и поразмысли, Савелий! Хочешь ли ты сам из себя хоть чего значить, или так и останешься… Коли хочешь стать, как отец твой, тогда давай обратно вертаться, да за дело приниматься.
Ещё сильнее взыграло у Пышоньки, да только с крыльца на него насмешливо глядел хозяин дома, из-за его могучего плеча выглядывала хозяйка, а в оконцах торчали головы большого семейства Ивана Карташова.
– Выводи гнедого и бричку! – отрезал Савелий конюху, придумывая тому страшные кары на опосля, – Благодарствуй, хозяин с хозяйкой за приют.
Евлампий не стал больше ничего говорить, чай не младенец передним, здоровый лоб, вон, щёки-то так и колышутся от злости. Видать и в самом деле урок ему нужен, раз ведёт его туда, к чудийке, неведомая сила. Вздохнул старый конюх, больше спасительных речей вести не стал, пусть идёт Савелий той дорогой, что выбрал, а уж сдюжит или нет, в отца ли духом пойдёт – то время покажет.
– Ну, гляди сам, – ответил Евлампий, – Верхом бы нам с тобой сподручнее было бричка для такой дороги тяжела сейчас…
– Я сказал, бричку! – сквозь зубы сказал Савелий и больше ничего слушать не захотел.
Покатилась бричка по ухабистой узкой дороге, то и дело цепляя боками корявые кусты и ветки деревьев. Савелий сидел внутри злой и в думах, что бы такое устроить старому конюху, чтоб небо ему с овчинку показалось! Опозорил его, пусть перед какими-то хуторянами, а всё ж…
На короб для чудийки, который снова кидало по полу брички, он внимания не обращал, только раз пнул его под скамью, и всё. Всё тело у него болело после вчерашней дороги и неудобного сна – привык-то он на двух перинах… Не успел он додумать очередную свою придумку на строптивого Евлашку, как бричка остановилась.
– Чего такое? – высунулся он наружу, приоткрыв дверь.
– Всё, приехали. Вылезай, Савелий Елизарыч, дальше нет пути ездового, только своими ногами.
– Чего? – Савелий высунулся из брички, – Пешком?! Ты спятил, что ли? Дождь сейчас начнётся, смотри, как небо затянуло!
– Дальше не проехать, сам погляди. А верхом ты сам не пожелал, – твёрдо сказал конюх и указал вперёд.
Дорога была размыта, яма на яме, только едва приметная тропка шла по лесу, чуть выше дороги меж деревьев. Прав конюх, как ни крути, а дальше только на своих двоих. Гнедого распрягли, конюх взял его на узду и повёл за собой. Савелий со вздохом подумал, что он и в седле едва держится, а уж так… Придётся ноги бить!
Тучи сгущались, висели низко, и грозились вот-вот разразиться холодным осенним дождём, когда двое шагали по лесной тропе. Один шёл ровно и быстро, поверх плаща на спине висело ружьё. Это был Евлампий, он что-то напевал и внимания не обращал на стоны, ругательства и брань едва поспевающего за ним Савелия. Рядом с ним топал Гнедой, умудряясь по пути прихватить редкий листок, ещё не опавший с куста.
Когда Савелий уже совершенно выбился из сил и намеревался упасть тут же, на мокрую траву, приказав Евлашке, что дальше он и шагу не ступит, и они тотчас же идут обратно, Евлампий сам остановился и указал вперёд, где меж деревьями был виден просвет:
– Ну вот и пришли. Крепись, Савелий Елизарыч, немного осталось.
