Алия Латыйпова
Убить или Влюбить. Книга 2
Анна Хапрова
(@annakhaprova)
КАРЬЕРА ЖОЗЕ
Картина первая, стремительная. Жозе несётся по улице, перепрыгивая через ящики и тележки торговцев. За ним, не очень стараясь догнать, бегут полицейские…
Жозе был молод, беден и лёгок на подъём. Он был хорош собой и артистичен, что позволило ему оставить карьеру потомственного рубщика тростника в бразильской глубинке и продвинуться в сфере оригинального жанра – он поднялся до уровня напёрсточника в столице, где разводил на деньги мелких клерков и туристов – в особенности туристок. Последние просто млели от Жозе – его белозубой улыбки, чёрных кудрей и голубых весёлых глаз.
Одевался Жозе, как и все – по погоде: белые хлопковые штаны, цветная рубаха, щедро расстёгнутая на груди, и сандалии. Сандалии не совсем вязались с обликом свободного уличного артиста, тут бы больше подошли шлёпки, но профессия предполагала частые и внезапные контакты с полицией, всегда переходящие в быстрый бег по улицам Бразилии, заставленным лотками и ящиками – в сандалиях, понятно, удобнее. К слову, преследователи не очень старались догонять – все ведь проплачено…
Так бы и шла карьера Жозе в гору, если бы не казус в лице ассистентки Лилит. И когда выяснилось, что девушка не только его ассистентка, но и любовница Босса, пришлось выбирать – немедленная смерть или долг с отработкой в золотом карьере Серра Пелата, где смерть весьма вероятна, но хотя бы отсрочена. Жозе выбрал второе.
Картина вторая, безрадостная, но не безнадёжная. Жозе организует игру и выигрывает.
Оказавшись в Серра Пелата и осмотревшись, Жозе точно понял, что в карьер он не полезет, а попробует заработать на азарте людей и выбраться отсюда живым как можно скорее, желательно – не замарав белых брюк. План рискованный – ведь азартные игры в Серра Пелата были запрещены. Но лучше рискнуть, чем точно сдохнуть в огромном, вонючем, кишащем больными людьми овраге, громко именуемом карьером.
Вечером в бараке Жозе начал своё шоу, и дело пошло. Запреты запретами, а люди хотели отвлечься от смертельной усталости и навязчивых мыслей о том, где же оно, долгожданное богатство. В первый же вечер Жозе выиграл приличный самородок и золотого песка по мелочи.
Картина третья, еще более стремительная, чем первая. Жозе несётся по улице, перепрыгивая через ящики и тележки торговцев. За ним, не отставая, бегут полицейские.
Понимая, что с таким богатством до утра ему не дожить, Жозе отправился в «город грехов», расположенный неподалёку для удобства желающих этим грехам предаться. Он шёл, избегая патрулей и отсиживаясь в кустах. А утром в городе его уже искали и, конечно, нашли.
Когда полицейский окликнул его, Жозе стартанул. Бежал он так быстро и вдохновенно, что на Олимпиаде-80, которая проходила в тот год в далёкой Москве, вполне мог бы претендовать на медаль. Но преследователи тоже бежали вдохновенно и тоже могли бы претендовать, поскольку в случае неудачи им бы досталось не меньше, чем Жозе.
Картина четвёртая, отчаянная. Жозе меняет стратегию, но не уверен, на что.
Жозе несся не разбирая дороги, и, понимая, что ему не оторваться, заскочил в самые большие двери, которые попались на глаза.
Бордель. У стойки стояла крупная фигуристая женщина – видимо, Мадам. Жозе прерывисто дышал, глаза сверкали, рубашка потемнела от пота. Мадам повела рукой.
– По коридору направо, номер 4. Быстро! – и крикнула – Роза, Лита, в четвертый и помочь одеться!
Роза и Лита быстро раздели Жозе, потом одели, накрасили, устроили на кровати и ушли.
За дверью раздался шум. Ключ снаружи повернулся и в комнату ввалились двое с пистолетами.
– Да вот же он! – и один выстрелил. По ткани чёрного атласного халата расплывалось мокрое пятно. Тёмное на тёмном. Жозе закричал.
Картина пятая, реальная. Жозе, одетый в атласный женский халат, чёрный с розами по подолу, с тюрбаном на голове и алой помадой на губах, лежит на широкой постели.
Жозе закричал и открыл глаза. Всё та же комната, пятна на груди нет, но он мокрый от пота. Заснул?
Ключ снаружи повернулся, вошла Мадам.
– Знаешь, кто я?
– Ннеееет, – проблеял Жозе, понимая, что лучше бы ему знать…
– Я твой добрый ангел, меня зовут Primeira Dama.
Санта Мария де ла Крус! Изаура де Медейрос! Эта женщина держала за одно место стольких боссов преступного мира – в буквальном смысле!
– Я всё уладила. Ты можешь идти, если, конечно, не хочешь поработать на меня, – подмигнула Primeira Dama. – Ты такой милашка! А самородок я оставлю себе. На память.
ВСЕ ДЕЛО В ГОЛОВЕ
Лиззи думала о шагах и о боли – туфли натирали ужасно, до крови, а до Беверли-Хилтон ещё четверть мили. Новый Форд остался на Кармелита-Авеню – не хватало еще, чтобы машину приметили.
Лиззи старалась не выделяться. Приличная женщина – не домохозяйка, не «пуританка-за-сухой-закон», просто работающая и деловитая. Высокая и тонкая, с маленьким ртом и острым носом, локтями и коленками, коих не видно под юбкой, она олицетворяла строгость и изящество – вероятно, консультант магазина одежды на Родео Драйв – доставит покупку богатой клиентке и поможет подогнать по фигуре. В каждой руке – значительного вида сумка с платьями и пикантным бельём, походка, осанка – элегантность, недоступность… но как же больно в туфлях… и голову не мыла 3 дня, и не спала почти – не до этого, столько надо успеть… хорошо, что стрижка короткая, и шляпка правильная.
Она удачно замужем за респектабельным и, естественно, немолодым фармацевтом. Их семейное предприятие, где она ассистент и управляющий, вполне себе процветает – местные терапевты ежедневно выдают рецепты, в том числе и на виски! Это и привело Лиззи в бутлеггерство. Ах, как же это славно – такая респектабельная, и такая преступная! Острая пряная приправа к немолодому мужу.
За стойкой великолепного Беверли-Хилтон скучал Андрэ (Эндрю местного разлива). Увидел Лиззи – расправил плечи и навёл томный взгляд… Вот номер брони. Он уловил тонкий виноградный запах – может и сивушный, но не для тоскующего по выпивке Эндрю – будь проклят этот «сухой закон»! – он сразу, вроде как, опьянел, поплыл в сладкой грёзе. «Невероятная женщина!» – протянул ей ключ, даже не посмотрев на круглую бирку с номером, и глазами, осоловевшими и полными мечты, проводил до лифта.
Лиззи вошла в номер, осмотрелась. Богато, комфортно. Огромная кровать, козетка в изножье, стол и зеркало у стены (да, для настоящих леди, которые моют голову каждый день), платяной шкаф, стол с цветочной композицией в середине. В таких номерах останавливались звёзды – Пикфорд и Фэрбенкс, например. А вот если бы Фэрбэнкс один, а тут я… Да не дай Бог, я ж голову 3 дня не мыла, и ноги в кровавых мозолях…
Дело прежде всего! Сняв шляпку, Лиззи сдвинула цветы и освободила место на столе. Из своих объёмных сумок, приподняв роскошные тряпки, начала извлекать драгоценное содержимое – вино и виски. Товар контрабандный, качественный. Сейчас будет Салли, ассистентка на студии MGM и чья-то любовница, примет партию, расплатится. У Салли здесь постоянный номер для встреч. Киношники требуют вдохновения – то в чай, то в кофе, то со льдом, то в чистом виде и прямо в постель. Лиззи нравилось, что в каждом фильме MGM был и её – такой своеобразный – вклад.
Отошла от стола и открыла большое окно, выходящее на фасад здания, – какой красивый вид на Бульвар Санта-Моника! О, вот и Салли, заходит в отель.
Что это?! Открывают дверь? Так скоро?! Удивительно! Нет, это не Салли! В номер вошёл мужчина – высокий, широкоплечий и – сердце ухнуло куда-то в желудок, потому что это был…
Дуглас Фэрбенкс опешил (насколько ему позволяли напомаженные усы и идеальная осанка). Он пришёл увидеться со своим адвокатом по поводу особняка, построенного в браке с Мэри Пикфорд… А тут эта незнакомая леди и много бутылок на столе.
– Позвольте, милочка! А что Вы делаете в моём номере?!… Он обошёл стол с противоположной от Лиззи стороны и встал спиной к окну. Смерил взглядом сначала девушку, затем выставку на столе. Ммм. – Потрудитесь объяснить! Смотрел на Лиззи насмешливо, скрестив руки на груди.
Это конец – подумала Лиззи. Он видел бутылки и всё понял. Он меня сдаст. И какого чёрта я не помыла голову?!!! Позор, он видел меня такой! такой!
– Сдохни!
Решительно шагнула к столу, схватила бутылку Каберне (красное, сухое, 1918 года, она почему-то помнила эту этикетку, и, замахиваясь, кинулась на мужчину… Он не ожидал, сопротивляться и не думал, просто в растерянности отшатнулся…
Лиззи зацепилась ногой за сумку с дорогой одеждой, и поняла, что промахивается. Она летела вперед, бедро встретилось с подоконником, инерция перенесла тело наружу, и вот – изящно и неотвратимо, как в кино – она уже падала с четвертого этажа на мостовую Бульвара Санта-Моника, озаренную закатным солнцем Калифорнии и ведущую в блестящее будущее Американской киноиндустрии, в которую Лиззи – увы – уже не внесёт свой скромный, но такой вдохновляющий вклад.
Как мало! Как мало! И главное – голову не помыла! – пронеслось в сознании Лиззи прежде, чем мостовая приняла её тело, взорвав внутренние органы и смяв тонкие косточки, и прежде, чем зажатая в руке бутылка Каберне 1918 года брызнула миллиардом сверкающих осколков и плеснула жирной багровой кляксой. Это было хорошее вино.
У стойки Андрэ строил глазки Салли и подбирал для нее правильный ключ. Ой, что-то упало – сказал он глядя ей за спину сквозь огромное стекло вестибюля Беверли-Хилтон. Салли обернулась.
– Да вроде все нормально, – сказала она, цапнула ключ и пошла наверх.
Дуглас Фэрбенкс, несколько растерянный но вполне адекватный, взглянул на стол – батарея бутылок виски и вина. «Невероятная женщина! Что она там говорила про голову? Надо будет выпить за неё… Но как мало… Как мало…»
ВСПОМНИТЬ, ЧТОБЫ ЛЮБИТЬ
Никогда я не был на Босфоре,
Ты меня не спрашивай о нём.
Я в твоих глазах увидел море,
Полыхающее голубым огнём.
(Сергей Есенин)
Мне сразу вспомнились эти строки, когда ты сказал ей, что в апреле вы поедете в Стамбул. Константинополь. Царьград. Город султанов, дворцов, гаремов, чудесных садов и восточных сладостей. А в апреле, когда вы будете там, это ещё и город тюльпанов.
Я бы хотела поехать с тобой, больше всего на свете. Но у тебя есть жизнь – работа, апрельская неделя отгулов и женщина, которая поедет с тобой.
Зачем она тебе? спрашиваю я иногда у себя самой, пытаясь понять, что привлекло тебя в ней. Хрупкость? Детская улыбка? Маленькое, детское же тело? Но ведь она не дитя – в ней нет той искренней радости и восторга, которые есть в детях, и которые ты так любил во мне… Может, ты ждёшь, что она окатит тебя с ног до головы восторгом от праздника тюльпанов, и тогда в твоей душе разгорятся искры счастья? Расцветут большим огнём? Почему-то мне не верится: слишком вялый у неё восторг, не глубокий – так, лёгкая волна, забрызгает слегка и сойдёт. И танец живота она танцевать не умеет…
А помнишь, как я веселила тебя в твоём прошлом воплощении? Ты лежал на коврах и подушках, смотрел как я расставляю тюльпаны по высоким вазам – их были сотни в моей спальне. Твои глаза светились тогда счастьем – ты принимал мою радость, я делилась ею с тобой, потому что была полна, как море. Я и была морем – морем радости. Потом я танцевала для тебя. И мы любили друг друга.
С тех пор я всегда рядом, бестелесный дух, лишь вздох твоей души, позабывшей радость. Сколько раз я пыталась напомнить тебе, приходя неуловимыми чертами в других женщинах – моим взглядом, моим смехом, разрезом глаз, моим жестом, манерой закрывать лицо рукой, когда мне очень смешно или я смущаюсь… Ты пытался вспомнить – но не смог…
Часто по ночам, когда твоя женщина спит, ты выходишь на балкон или на крыльцо своего дома, даже в холод или дождь. Тебе не спится – ты чувствуешь моё присутствие, пытаешься что-то понять, осознать…
Теперь я жду апрель и праздник тюльпанов. Ты будешь в Стамбуле – в великом древнем городе, полном старых снов и памяти, которую ты утратил. Я верю, что старые улочки, стены и фонтаны помогут мне, и полная Луна, и собственная моя память, сохранившая всё, что было у нас с тобой, в каждом ударе моего сердца, пока мы были рядом…
Когда твоя женщина уснет, утомлённая дневными прогулками и одурманенная густым ароматом тюльпанов, ты выйдешь на балкон своего гостиничного номера. Ты увидишь меня внизу – я буду танцевать у фонтана в лучах полной Луны. Искры света будут стекать по моей жемчужной накидке. Мои белые руки будут изгибаться, как лебединые шеи, обещая ласку. Мои бёдра будут двигаться в ритме, приглашая танцевать со мной.
Ты захочешь увидеть поближе и спустишься ко мне. Начнёшь узнавать, протянешь руку, дотронешься до моих губ. В этот момент ты вспомнишь то, что позабыл, ты вспомнишь радость! Ты снова вспомнишь меня. И ты снова сможешь любить!
Тогда ты станешь искать меня в каждой женщине – и я воплощусь, я найдусь, я буду.
Чтобы найти – надо вспомнить, ЧТО ты утратил, и ЧТО ты ищешь.
Я – твоя радость.
Я – твоя нежность.
Я – твоя любовь.
ЛЮБОВЬ И НЕЛЮБОВЬ
История эта началась в 1830 году, в имении Столыпиных, где летом собиралась знать Петербурга и Москвы. Но лишь началась…
Екатерина Сушкова, 18 лет отроду, была чудо как хороша – огромные чёрные глаза, смоляные волосы до колен, изящный стан. Будучи сиротой, жила она с тёткой и имела обширную родню в обеих столицах, обращалась исключительно в светском обществе и слыла одной из самых образованных девушек своего времени – хорошо музицировала, пела, танцевала, неплохо писала акварелью, вышивала и знала 10 рецептов варенья. Чего ж ещё? К тому же обладала она острым живым умом, умела пошутить и посмеяться – в общем, была irresistable (фр. – неотразима) в глазах юного поэта Михаила Лермонтова. Ему было 17 и он влюбился.
Михаил искал её общества, ходил за ней с толстым томом Байрона, вечерами донимал сентиментальными разговорами. Ей было 18, она считала его мальчишкой:
– Вам, по Вашему возрасту, надо бы со сверстниками играть. В волан, к примеру, – и подаёт ему волан, – а не изображать изощрённого поэта…
А он любил, отчаянно и вдохновенно, посвятил Сушковой 11 стихотворений – позднее критики назовут их « Сушковский цикл».
В следующий раз они встретились в Санкт Петербурге в 1834. Многое изменилось.
Екатерина собиралась замуж. Жених её, Александр Лопухин, друг Лермонтова, был образован, богат, хорош собой и обожал свою невесту. А она… Ей было скучно. К 22 годам она заимела репутацию кокетки, принимала множество ухаживаний, искала новизны.
Михаил Лермонтов, уже поручик, носил «красную куртку» – гусарский ментик. И талант! Боже, он просто гений! Пусть мало кто знаком с его творчеством, но это – так! Сушкова понимала – знала, ощущала. Сушкова – искала, ждала, жаждала – любви.
Как просто и как сложно – любви!
В салонах высшего света Санкт – Петербурга Екатерина была украшением, триумфом, венцом. Она привлекла внимание Михаила Лермонтова. Но гений – в отличие от юного поэта – разряд смертельный! После него не живут. Иногда – выживают, но редко. Екатерина пала жертвой – жертвой любви. Чувство вспыхнуло, обожгло и поглотило. Стал не важен жених, помолвка, предстоящая свадьба. Благоговела перед Лермонтовым – настолько он был выше, гениальнее, превосходнее всех вокруг, а главное – выше её самой. Трепетала, когда он целовал и слегка сжимал её руку в приветствии, когда томно смотрел на неё через зал, когда говорил с ней и читал стихи.
А Лермонтов ухаживал, но как! Он был насмешлив и презрителен, заставлял унижаться, ожидать, умолять – пусть даже только в мечтах… Она любила. Он – мстил.
– Я ничего не имею против Вас; что прошло, того не воротишь. Я ничего не требую от Вас. Я не люблю Вас и, видимо, никогда не любил, – так сказал он ей на прощанье. Такие же слова скажет Печорин княжне Мэри в «Герое нашего времени».
Да, теперь он не любил. Но он любил когда-то – когда она смеялась над нежным чувством. Теперь же он проучил кокетку.
Екатерина Сушкова разорвала помолвку с Лопухиным, некоторое время спустя вышла замуж за дипломата.
Михаил Лермонтов написал стихотворение «На смерть поэта» и Высочайшим повелением был сослан на Кавказ.
АНГЛИЯ И ЙОРК
– Господин мой, прибыла Ваша невеста, – cтарый Джон-два-топора старался быть учтивым, но… Воин всегда остается воином, а он всегда был честен и резок. И сейчас это сообщение звучало… нет, не с осуждением! Да кто он такой, чтобы судить господина! Он же Джон-два-топора, старый рубака, друг – на самом деле, если отбросить титулы и привелегии. Да и Бог с ними, сами разберутся! И Джон-два-топора, выполнив положенное, в таких вот размышлениях отправился на задний двор – метать ножи и топоры в деревянную мишень с дюжины ярдов – любимое занятие в мирное время. А в военное – так и просто полезное!
Граф Ламарк не видел невесту ни разу. Англия не терпела сентиментов, страстей и привязанностей – важен долг, присяга и верность. Остальное заменит эль и добрая сеча за Корля. Ему же (Королю) достанется серьёзная доля объединенного имущества новобрачных – так гласит обычай и правила брачного контракта. Король объединяет земли и состояния. Так надо для Англии и Йорка! Никто не посмеет оспорить, или даже задать вопрос – почему я? Ответ известен – так сказал Король. Ламарк не думал о счастье, молил лишь об одном – пусть все будет хорошо!
Их венчали в старой церкви города Шорби. Церемония была нарядна, канонична и не вызвала ни у кого из присутствующих иных чувств, кроме благоговения и радости. Леди Нора и Граф Ламарк являли собою идеальную пару, совпадавшую по возрасту, красоте и состоянию – всё на благо Англии и Йорка!
После торжественного ужина молодых проводили в их покои.
Служанка помогла Норе раздеться, уложила в постель с балдахином.
Ламарк мерил шагами террасу. Нервничал? Странное чувство, невероятное, незнакомое… Ни в бою, ни в борделе… Бред, так быть не может, это просто дева – и делов-то…
Она молчит, дрожит, боится. Дотронуться до волос – шёлк, киснуться лица – шёлк, провести рукой вдоль бедра – шёлк… Да что жэ это?
Качнулся вперёд. Ощутил препятствие. Теперь осторожно и медленно, и надо отвлечь.
Слегка ослабил давление, завёл обе её руки за голову. Заглянул в глаза – и утонул, сам не заметил, как…
Нора, девочка! Печать поцелуя на твоих устах и одновременное – уверенное, неотвратимое и довольно безжалостное – движение вперед, сквозь преграду…
Твоё – аай…
Моё – дай…
Ты моя, моя – и уже не сдержаться, не остановиться, уже не успеть сказать – и зачем слова? Всё же ясно… Моя… Ещё, ещё… И рррай, рай, рай…
У дверей спальни стоял караул. На каждом повороте коридора замка стоял караул, но здесь особый: Джон-два-топора не позволит никому нарушить покой господина, ни в этот особый день, ни в любой другой. Гобелен на стене справа от двери едва качнулся – совершенно незаметно, просто за ним открылась тайная дверь, и нечто бестелесное проскользнуло сквозь неё. Джон-два-топора непременно заметил бы – если бв было что заметить. Тонкое шило, смазанное ядом, нежно вошло в бычью шею старого воина, он даже не почувствовал боли. Это было почти милосердно.
Бесшумно отворив дверь, нечто проскользнуло в покои. Пока привыкало к темноте, прислушивалось – ровное дыхание – мужское, женское со всхлипами – бедняжка, даже во сне не может успокоиться. Ничего, сейчас пройдет. Тать в ночи, бестелесный призрак, существо бесшумно подобралось к кровати и занесло клинок над женской фигурой…
Нора ввела стилет в пустоту прямо из-под одеяла, очень медленно и плавно – она не могла позволить себе ошибку. Яд парализовал быстро – сначала нижнюю часть существа, затем торс и руки, горло – затем всё, дыхание отказывало. Очертания уже проявлялись – похоже на человека. Эта тварь никогда не скажет, кто заказчик, но отец Норы (не только астролог, но и ядовар Йорков) разберётся…
Граф Ламарк держал жену на руках. Она наконец уснула – не удивительно, столько переживаний за один день и одну ночь. Подумал: «А ты не просто моё богатство! Ты – моё сокровище! Да здравствует Англия! Да здравствует Йорк! И ты, любовь моя!»
МАСКА МОТОКИЁ
Москва, наши дни
В особняке на Малой Бронной тихо и сумрачно – семья на отдыхе, прислуга в отгулах, только старый Тенгиз на службе – принял у курьера посылку и принес в кабинет Алексея.
– Вскрывать сами будете?
– Да, Тенгиз, отдыхай, на сегодня всё.
Алексей остался один. Не торопясь, плеснул в хрусталь виски. Щурясь, глядел на посылку, сделал глоток, отставил бокал…
Открывал несдержанно и нервно, срывал обёртку с вожделением, как-будто обнажал давно желанную женщину. «Любовь моя… Вот ведь как встретились…» Алексей смотрел и не мог насмотреться. Аккуратно, как положено в традиции – за краешки – поднял на вытянутых руках и… поклонился.
Иркутск, наши дни
Драмтеатр стоял на ушах… Театр Но из Киото, древней столицы Японии, традиции и правила – как только в райдер на 10 листах уместили! Гримерки не готовы, в отеле прорвало канализацию! Директор сходил с ума и в своём безумии родил план – подготовить гримерки так, чтобы ведущие актёры японской труппы провели в них пару дней, как в отеле – с максимальным комфортом. А мы развлечения организуем, чтобы не особо на канализации циклились!
Киото, 1374
Представление театра Но в Киото посетил сёгун Асикага Ёсимицу. Был он первый воин, и было ему 16. Игра великого Киёцугу и сына его Мотокиё поразили сёгуна. Искусство Но – это маски, которые намекают, но не выражают. Лишь талант актера, голос, жесты могут заставить маску жить и говорить. Асикага Ёсимицу стал почитателем искусства Но и покровителем труппы Киёцугу. А сына его – Мотокиё – он взял себе в пажи. Аристократы осуждали этот шаг, но паж был любимцем сёгуна, и знать носила ему дары, пытаясь удивить и порадовать. Всех поражали бархатные глаза и шёлковая кожа Мотокиё. Мальчик, такой нежный, что вполне мог бы быть девочкой. Но ведь девочка не могла играть в театре – это невозможно, как восход Солнца на Западе.
Иркутск, наши дни
Акихико смотрел на Таню и не верил своим глазам. Золотые волосы до попы, голубые глаза как два озера, крутые бёдра – она как-будто сошла с экрана его любимых анимэ… В Японии таких женщин не было, он точно знал, он видел многих… Ведущий актёр, «наследник Киёцугу», умеющий оживлять древние маски, он учился у несравненной Хикэри Ямагути – единственной женщины, которой было позволено играть в театре Но и – единственной – кому позволили носить маску Мотокиё! Оригинал маски XIV века хранится в музее Киото, а в специальной шкатулке, которая стоит здесь на гримером столике, лежит копия, в которой Акихито будет играть. Завтра… А сейчас – золото волос и омут голубых глаз!
Таня ушла на рассвете. И не с пустыми руками – в пластиковом пакете из Магнита она несла какую-то коробку – не иначе, сувенир из далёкой Японии.
Киото, наши дни
Мамору работал охранником в Музее Истории в Киото уже 45 лет. Работу свою он любил и знал экспонаты не хуже искусствоведов. Особенно любил он театральные маски – такие старые, что возраста им нет, и такие ценные, что цены им нет. Совершая очередной обход, он остановился возле маски Мотокиё. Великой актрисе Хикэри Ямагути позволили играть в ней для Императора, когда давали спектакль в честь визита Президента России и сопровождавших его важных лиц в 2000 году.
Что-то остановило Мамору – не сразу, но он осознал, что тень от маски Мотокиё была другая! Это не оригинал – понял старик, когда сердце сжалось в болезненной судороге. Он успел нажать «тревожную кнопку», рухнул на пол. Через 30 минут с диагнозом «обширный инфаркт», его доставили в отделение интенсивной терапии центральной больницы Киото.
Токио, 2000
Визит Президента России в Японию. Делегация состоит из разведки, контрразведки, дипломатов, переводчиков и олигархов, которым есть что предложить японским корпорациям. Алексей, молодой но очень крепкий олигарх, с поддержкой как в разведке, так и в контрразведке, очень не хотел идти на представление каких-то древних масок – скучно… Но то существо на сцене – непонятно, мужчина или женщина – заставило его внимательно смотреть все три часа подряд. Маска как-будто жила, двигалась, улыбалась и хмурилась, страдала и смущалась.
Дальше был приём с участием актёров. Атташе по культуре представил – и Алексей познакомился с актёром – оказалось, это актриса, что вообще было уникальным событием в культурной жизни Японии, и стало уникальным событием в личной жизни Вахтанга. Хрупкая, даже тощая, темноволосая, с острыми чертами лица властная женщина оживляла не только маску – она оживила Алексея, на два последующих дня заставила его улыбаться и хмуриться, страдать и смущаться. Вахтанг был влюблён совершенно и бешено. В России таких женщин не было – он точно знал, он видел многих… Вахтанг отбыл с делегацией, чтобы вскоре вернуться. А через три дня референт сообщил о внезапной кончине великой японской актрисы Хикэри Ямагути. Разведка и контрразведка подтвердили – якудза.
Ни один из предполагаемых контрактов Алексея в Японии не состоялся.
Москва, наши дни
В особняке на Малой Бронной было тихо и сумрачно. Алексей методично пил. Иногда он подходил к коробке, в которой лежала маска Мотокиё, аккуратно брал её за края, где дырочки для завязок – как велит традиция. Держа маску на вытянутых руках, он произносил «Любовь моя…”, кланялся и бережно клал обратно в коробку. И снова методично пил.
