Алиса Селезнёва
Душа
Глава восьмая
Когда папа уезжал в город за продуктами или уходил окучивать картошку, я оставалась наедине с тётей Глашей. В такие моменты она чаще всего потчевала меня рассказами о боли. Скорее всего, это было как-то связано с тем, что в семилетнем возрасте она сломала правую ногу, вследствие чего испытывала постоянное недомогание в дни изменения погоды, а особенно, если лил дождь или шёл снег.
– Заруби себе на носу, – любила повторять тётя Глаша, постукивая меня крючковатым пальцем по переносице, – боль в лодыжке – это мелочь. Самая тяжёлая боль – душевная. От неё почти нет лекарств. Люди заедают её всякими сладостями: конфетами и тортами, – объясняла она, специально ставя ударение на букву «а», – запивают самогоном и водкой, но всё равно не могут вылечиться. Эта боль такая сильная, что от неё хочется выть, и те, кто не справляется, сигают с крыш или вешаются на люстре. Некоторые считает их слабаками, но я так не думаю. Чтобы затянуть верёвку на шее или выброситься из окна, нужна огромная сила воли. Не каждый сможет. Большинство будет плыть по течению, жаловаться, но жить. Самоубийцы, как правило, люди сильные, сильные, но отчаявшиеся. Просто им вовремя не помогли. Слово хорошо лечит, деточка. Слово лучше лекарства…
«Демидыч» стоял передо мной, как солдатик. Спина прямая, ноги на ширине плеч, глаза смотрят прямо, подбородок чуть опущен. Ни дать ни взять сапёр, ещё полминуты и мины пойдёт на поле минировать или разминировать. Одно мешает – я.
– Нет тебя. Ты в моём сознании. Только там. Только в моей голове…
– Я существую. А Вы не сумасшедший. Вы жить должны! Заверните вентиль. Пожалуйста!
Он улыбнулся и покачал головой. Даже спорить не стал, просто наглухо закрыл дверь в комнату и рухнул на ближайший стул, прижав затылок к пожелтевшим обоям. В потускневших глазах не было ни силы, ни вызова, только отчаяние. Видимо, боль внутри него достигла своего апогея, и больше плыть по течению он не хотел.
Закусив костяшку левой руки, я посмотрела на открытый вентиль. Газ шипел, как ядовитая змея, а «Демидыч» будто специально жадно принюхивался к его отвратительному запаху.
– Чем быстрей, тем лучше, чем быстрей, тем лучше, – шептал он, потирая скатавшуюся бороду.
Где-то внутри, под рёбрами, там, где раньше располагался желудок, зашевелился страх. Я никак не могла вспомнить, через какое количество времени наступает отравление газом? Когда «Демидыч» начнёт задыхаться? Когда почувствует головокружение, тошноту, вялость? Как быстро смерть приберёт его к своим рукам? Через час? Пятнадцать минут? Или раньше?..
В любом случае действовать надо быстро, потому что умирать ему рано. Только не сегодня и даже не в этом месяце. Сначала я должна поговорить с папой и Ромкой… И если гора не идёт к Магомету, то Магомет сам заберётся на эту чёртову гору! Как с Ромкой! Получилось один раз – выйдет и второй. И глубоко вздохнув, я шагнула к плите.
В конце концов, нужно всего лишь повернуть вентиль. Это не так сложно. Он рядом. Просто крутануть вправо и всё. «Демидыч» будет жить, а я… Я заключу с ним сделку. Надо всего лишь повернуть вентиль. Повернуть вентиль. Повернуть вентиль…
Но проклятый вентиль не хотел поворачиваться. Или, по крайней мере, не хотел поворачиваться в моих руках. Пальцы соскальзывали, а он, будто издеваясь, оставался на месте.
– Только не закрывай глаза! – взмолилась я, оглянувшись на «Демидыча». Его голова опустилась, ресницы дрожали, дыхание становилось тяжёлым. – Раз уж не хочешь помочь, хотя бы не оставляй. Не смей бросать меня!
Пытаясь его разжалобить, я закричала. Закричала так громко, что, на секунду очухавшись, он зажал уши руками. Стекло в раме затряслось, но не треснуло. Приглядевшись, я поняла, что оно сделано из пластика, и, видимо, этот пластик был сильнее вибрации в моём голосе.
Вы, наверное, думаете, что я чувствовала отчаяние. Правильно, такого отчаяния я сроду не испытывала. Безысходность? Разумеется. Но кроме них было ещё что-то. Что-то сродни купанию в море во время шторма. Когда гребёшь, гребёшь, а волны всё равно уносят тебя за буйки. Ты сопротивляешься им, но потом вдруг устаёшь бороться. А когда совсем выбиваешься из сил, то произносишь одно-единственное слово: «Помогите!».
– Савва может закрутить вентиль, – затараторила я, с ненавистью глядя на оконный пластик. – Савва поможет, если я найду его и попрошу о помощи.
– Или не поможет, – ответил кто-то в моей голове ровно через полсекунды. – Савва не станет спасать рыжего бородача. Он считает дни до его смерти и именно поэтому не уходит в свет. Придётся как-то самой выкручиваться.
Коснувшись ладонями щёк, я попыталась успокоиться. Сила не в руках, сила в голове. Кажется, так говорил Савва, когда играл с палкой. Раз уж не получается с пальцами, нужно подчинить голову. Подчинить голову…
Помните, в начале двухтысячных по телевизору показывали мультсериал «Покемоны»? Там мелькало много девушек, но мне запомнилась Сабрина. Та самая, что силой мысли гнула пополам ложки и переставляла тарелки по столу. Ох, её бы дар мне сейчас пригодился. Здорово пригодился. Но не тот, что назывался телекинезом. Сабрина умела подчинять панику. Всегда такая собранная, спокойная и уверенная. Вот бы мне тоже подчинить панику… А вместе с ней и голову.
Сила в мыслях. Сила в спокойствии.
Десять, девять, восемь…
Глубоко вдохнув, я спрятала руки за спину. Больше никаких пальцев. Больше никакой паники! Взгляд на вентиль.
– Двигайся, – опять закричала я. – Ну же, двигайся! Двигайся, чёрт тебя подери! Я тебе приказываю!
Но вентиль не сдвинулся даже на миллиметр…
Действительно, если ему было плевать на мои пальцы, то с чего вдруг он послушается голос? В конце концов, для него я тоже всего лишь бестелесный призрак.
Колени подкосились – я опустилась на пол. Худые прозрачные руки повисли вдоль тела как плети. Никакого от них толку… Ни от них, ни от меня…
– Вот видишь. – Голос «Демидыча» походил на писк комара. – Ты всего лишь галлюцинация в моей голове и скоро исчезнешь. Исчезнешь вместе со мной.
Стыдно признаться, но при жизни я никогда не была сильной. Ни морально, ни физически. Если что-то долго не получалось, начинала плакать. Но при этом на протяжении всей учёбы в школе и университете сдавала экзамены исключительно на отлично. Догадываетесь почему? Верно, меня всегда выручало упорство.
– Даже не надейся отправиться на тот свет, – сказала я, коснувшись указательным пальцем его переносицы. – Не раньше, чем поговоришь с моими. – А ты, – перевела я взгляд на вентиль, – повернёшься немедленно, или я к чертям собачим вырву тебя из этой плиты.
Поднявшись с колен, я опять подошла к решётке и, заострив внимание на одной точке, представила, как осторожно поворачиваю вентиль. Вправо. До самого упора. Пока он не войдёт в положение «закрыто».
Задержав дыхание, я на всякий случай зажмурилась. Внешне всё оставалось прежним, и с горя я снова начала считать: десять, девять, восемь,…, два, один, и… Газ вдруг перестал гудеть. Перестал, потому что вентиль, наконец, повернулся.
Неужели получилось?..
Я ойкнула и засмеялась. Получилось!
От усталости пришлось навалиться на стену. Новый газ в кухню больше не просачивался, но тот, что успел «сбежать», по-прежнему отравлял вдыхаемый «Демидычем» кислород. Времени на раскачку у меня не было.
– Открывайся! – приказала я двери, отделяющей комнату от кухни, и представила, как распахиваю её.
Медленно, не торопливо, но с чувством.
Во второй раз это вышло легче. Дверь с силой хлопнула о противоположную стену, а потом я опять закричала, заставив треснуть стекло в одном из окон спальни. Мне повезло: там не было дурацкого пластика.
– Поднимайся! – Мне не составило труда нагнуться над «Демидычем» и коснуться ладонями его лица и обнажённых участков шеи. – Поднимайся немедленно и топай на улицу! Поднимайся, я сказала! Тебе нужен свежий воздух. А квартира должна проветриться.
После сегодняшнего вы, конечно, вряд ли поверите, но раньше я не умела кричать. Не умела требовать. Всегда только просила, а поэтому так и не приучила Ромку вешать вещи в шкаф. Тётя Глаша говорила, что мне туго придётся в школе. Нет ни строгости, ни жёсткости. Боялась, что дети станут вить из меня верёвки. Наверное, сейчас она бы сильно удивилась, увидев меня такую. Строгую, жёсткую, строптивую.
– Я существую. Да, умерла, да, стала призраком, но всё равно существую! Существую, ты понял?!
«Демидыч» протирал глаза и жадно хватал ртом насыщенный кислородом воздух. Я погрозила ему пальцем и шлёпнула по макушке. Боли он не почувствовал. Только холод, судя по тому, как его передёрнуло.
– Подачу газа я остановила. И разбила окно. На ночь накроешь его одеялом. У тебя ведь есть одеяло? – дождавшись кивка, я продолжила: – Галлюцинации не разбивают окон и не перекрывают газовые вентили. Не веришь – позови соседа, но завтра. Сейчас ты идёшь на улицу. Дышать. Понял? И лучше тебе выпить воды или молока!
Страх в его глазах ничуть не уменьшился. «Демидыч» боялся меня так же сильно, как и вчера, возможно, даже сильнее. Он с ужасом взирал на осколки стекла на ковре, распахнутую дверь и завёрнутый вентиль. Прочная, годами строившаяся защита начала давать трещину. Во взгляде человека, три года считавшего себя сумасшедшим, затеплилось сомнение.
– Выпей молока и шуруй на улицу. Выметайся, я сказала!
Он недоверчиво склонил голову набок. Схватившись руками за стол, кое-как поднялся на ноги. Пройти прямо не удалось: его то и дело заносило влево, будто пьяного.
– Ты строгая, как Нинка, – произнёс он, с трудом набрасывая на плечи плащ.
Я не знала, кто такая Нинка, но на всякий случай кивнула. Сегодня я могла позволить себе быть похожей на кого угодно.
Спустившись по лестнице, мы вышли во двор. Я шла справа, но говорить больше не пыталась. «Демидычу» и так сегодня досталось, поэтому беседу по душам я решила оставить до завтра.
Как ни странно, но оглядывался он довольно часто. Словно боялся меня потерять. Словно считал, что я исчезну, стоит ему зажмуриться. Но я не собиралась исчезать. Я была рядом. Рядом, снова и снова.
– Там, наверное, уже проветрилось? – сконфуженно спросил он, когда мы вышли на улицу Братьев Райт. Я улыбнулась и повернула в сторону его дома первой. Прошла через дверь и уселась на стул в кухне.
– Вернусь завтра в десять. Не выкинь какую-нибудь глупость, ладно?
Он промолчал. Я встала. Мы оба знали, что он выполнит эту просьбу.
***
На следующее утро я опоздала на двадцать минут. Специально, чтобы дать «Демидычу» фору, чтобы сейчас он точно поверил. В меня и самое главное – в себя.
Он ждал меня. Я поняла это по нетерпеливому подёргиванию плечами, по вздоху облегчения, по резкому повороту головы. Из разбитого окна дуло. Ветер на улице заставлял приподниматься наброшенное на стекло одеяло, вместе с ним колыхались и грязные, местами порванные занавески.
– Ты прошла сквозь дверь?
– Да. Призраки обычно так и делают.
Он поёжился и с шумом втянул в ноздри воздух. Получилось что-то похожее на фырканье.
– Сегодня ко мне заходил Андрей из шестой квартиры. Сказал, что у него вчера пахло газом, а потом вдруг перестало. А ещё он спросил про разбитое окно.
– И что ты ответил?
– Что разбил его сам. А, может, я и правда разбил его сам? И сам перекрыл газ?
– Ты же всё время сидел на стуле и обзывал меня галлюцинацией.
– Всё так, но…
Махнув рукой, я не позволила ему закончить.
– Андрей – это тот самый, что накостылял тебе недавно? Синяк и нога, я гляжу, уже зажили.
«Демидыч» покачал головой и опустился на кровать. Его правая рука хлопнула по покрывалу рядом. Обычно так подзывают кошку, но я решила не привередничать и сразу приняла приглашение.
– Доктор сказал, что у меня посттравматический синдром. Сначала авария, потом пожар.
– Ты испытал клиническую смерть, и, видимо, поэтому начал видеть призраков. Так бывает. К счастью или к сожалению…
– Значит, этот мальчик, Савва, тоже призрак?
– Да. – Я прикусила губу и потёрла подбородок. – Он здорово обижен на тебя.
– Знаю. В церковь каждое воскресенье хожу, молюсь за его душу. Чувство вины насквозь прожигает. Никакого покоя нет. Везде его вижу.
Опустив голову, «Демидыч» застучал себя по груди. Из уголка правого глаза по грязной щеке к подбородку медленно скатилась слеза.
– В новостях говорили, что он переходил дорогу в неположенном месте. Может, ты зря себя винишь?
– Не знаю, что тебе там говорили. Одна машина решила обогнать другую и вылетела на встречную полосу. На мою полосу. Я гружённый, на фуре, не успел затормозить. Март, гололёд. Как сейчас помню… Пытался предотвратить аварию на дороге, вывернул руль и сам не заметил, как выехал на тротуар. А он стоял спиной. В ушах наушники с телефоном, как выяснилось потом, краденные. Детдомовский парнишка был. В общем, зацепил я его. Столкнул и насмерть…
Я сглотнула, «Демидыч» заплакал. Плакал и плакал, растирая сопли и слёзы по спутанной рыжей бороде.
– Я думала, ты пьяный был.
– Пьяному бы условку не дали. Мотал бы срок. Были бы у парнишки родители, подали бы апелляцию, а в приюте кому он нужен? А пить я не пил никогда. Нинка отучила. Строгая была, прям как ты. Не сказать, что не разрешала, просто при ней не хотелось.
– Нина – это твоя жена?
– Бывшая.
– Давно развелись?
– Перед аварией. Поссорились. Часто ссорились. Каждый день. Бывало, дважды в день. Она была жуткой стервой, душила меня своими тапочками и следами от пальцев на холодильнике. Но я всё равно её любил. Как-то раз сказал ей что-то обидное. Она дёрнула пальто с вешалки, схватила сумку и ушла. А я не стал останавливать. Всегда останавливал, а тут не стал. Через месяц она на развод подала. Потом правда вернуться пыталась, но я уже к этому времени с ума сошёл.
– Но ты ведь не сумасшедший! – Я накрыла его руку своей, и он снова поморщился. – Ты видишь призраков, и именно поэтому Савва так действует на тебя. Ты должен помочь ему уйти в свет.
– В свет?
– Да. Я и помогу тебе в этом, если ты поможешь мне поговорить с отцом и мужем.
Глава девятая
«Демидыч» хмыкнул и подошёл к окну, тому самому, что было занавешено одеялом. Я не рискнула идти за ним, решила не давить лишний раз и просто дать время всё обдумать. Считала секунды, разглядывала потолок, мы оба молчали, а потом занавески опять зашевелились. «Демидыч» кашлянул, обнял себя руками за плечи и прижал подбородок к шее.
– В комнате холодно, да? – осторожно поинтересовалась я. – Призраки температуру не чувствуют. Призраки вообще мало что чувствуют… – За разбитое окно вдруг стало жутко стыдно. – У тебя есть деньги, чтобы вставить стёкла?
Он едва заметно кивнул и грустно усмехнулся. От такой усмешки мне стало ещё хуже.
– Прости, я хотела как лучше.
– Как лучше для себя. – Голос «Демидыча» заставил меня поёжиться. Звонкий, неприятный, резкий. – С чего ты вообще взяла, что твои родственники мне поверят? Я для всех сбрендивший алкоголик. А вдруг они решат, что я шарлатан, который использует их, пытаясь нажиться на чужом горе?
– Мы что-нибудь придумаем. Расскажем то, что было известно только мне. Возможно, сразу не получится, но попытаться стоит.
– И что же ты хочешь им передать?
– Что я буду рядом, пока не придёт их время. Что я всегда с ними. А ещё про Тимура…
– Какого ещё Тимура?
– Тимур – это мальчик, который меня…
Пытаясь вытянуть из памяти нужное слово, я задумалась. На ум не приходило ничего хорошего. Я с лёгкостью могла подобрать к этому проклятому глаголу десяток синонимов, но ни один из них не казался правильным. Пауза затягивалась, напряжение усиливалось. Потеряв остатки самообладания, «Демидыч» закончил за меня сам:
– Убил?
– Я хотела сказать: сбил.
– Если бы сбил, ты была бы жива. – Он снова хмыкнул и отвернулся.
– Мы могли бы начать с Саввы. Попробовать разыскать его родственников. Вдруг встреча с матерью поможет ему забыть о мести.
– Уходи…
Последнее слово «Демидыч» произнёс глухо. Так обычно говорят тяжело больные или сильно уставшие люди. Люди, которые никого не хотят видеть.
– Послушай, так нельзя… – попыталась объяснить я, но он опять закрыл уши руками и затянул старую шарманку. Только в этот раз песню сменил. Вместо «Ты не существуешь» заиграла «Уходи»…
– Ладно. – Для пущей важности я кивнула. Говорить что-то сейчас было бессмысленно. Он бы вряд ли услышал, а я бы, начав настаивать, сделала только хуже. Видимо, прошло слишком мало времени. – Но если захочешь меня увидеть, то…
– Не захочу, – отчеканил он. – Уходи, пожалуйста. Найди кого-нибудь другого поумнее и посильнее. Я в этом деле пас.
– Как знаешь…
Выскользнув за дверь его квартиры, я прижалась к стене и сползла на пол. Села прямо на чей-то пыльный коврик и подтянула колени к груди. Даже отвращения не почувствовала, а когда-то была чистюлей…
Вы спросите, испытывала ли я разочарование? Как ни странно, нет, разочарования не было, только страх и усталость, поэтому я и сбежала так быстро. Боялась, что в припадке чувств «Демидыч» произнесёт: «Не возвращайся». Вот тогда бы я точно расстроилась, а так… Так у меня ещё оставалась хоть призрачная, но надежда… В конце концов, Ромка когда-то тоже сказал: «Уходи», но это не помешало нам пожениться. Значит, и сейчас всё может выгореть. Надо просто выждать время. Просто подождать, потому что «Демидыч» ещё может передумать…
***
Когда я вернулась в квартиру, Ромка, лёжа на кровати, смотрел телевизор. Закрытый ноутбук стоял в углу, рядом валялось несколько учебников и тетрадей. Значит, занимался… Я улыбнулась, подошла ближе и совсем как у «Демидыча» присела на край кровати. Мне больше не хотелось взвешивать за и против. Я устала, перегорела и вымоталась, а потому, упав на подушки, вытянулась во всю длину и прижалась к Ромке. Прижалась так, чтобы между нами оставалось чуть-чуть места.
– Где ты сейчас? – вдруг произнёс он и посмотрел на потолок. – Почему-то мне кажется, что в раю.
– Конечно, в раю, – засмеялась я, жалея, что не могу пригладить его вихрастую чёлку. – Когда ты рядом и не хулиганишь, я в раю…
Вы, наверное, считаете, что между нами всё и всегда было идеальным? Смею вас расстроить: не всё и не всегда. Мы сорились, ссорились часто и, бывало, с пеной у рта, но это не мешало нам снова и снова возвращаться друг к другу…
В две тысячи седьмом году снег выпал рано. Уже к первым числам ноября были занесены все дороги, а по обочинам стояли сугробы в человеческий рост. Соседи с машинами жаловались на коммунальщиков и проклинали правительство, а я улыбалась, сжимая одной рукой томик стихов Ахматовой, а другой – горячие Ромкины пальцы. Мы сидели на подоконнике и отчаянно делали вид, что читаем. Марафон «Звёздных воин» подошёл к концу ещё вчера, а сегодня мы отмечали последний день каникул, играя в игру «Кошка министра» и попивая молоко с печеньем.
– Мне нужно уйти ненадолго.
Папа так резко заглянул в гостиную, что я едва не уронила Ахматову в свою кружку. Хорошо, что Ромка успел поймать её, едва заметно коснувшись ладонью моего обнажённого предплечья.
– Ненадолго. Минут на пятнадцать, – повторил папа, сделав ударение на последнем слове.
Я кивнула, он выдавил вялую улыбку. Было заметно, что уходить ему явно не хочется.
– Мы будем читать, – заверила я и помахала перед папиным носом «Записками юного врача». Ромка плотно сжал губы, чтобы не рассмеяться. Как только в замочной скважине провернулся ключ, он набросился на меня с дикими поцелуями.
– Ладно-ладно, не буду больше, – пообещал он, как только я начала уворачиваться. – Уже закончил, видишь?
В капитулирующем жесте он даже поднял руки над головой, но я всё равно слезла с подоконника. Нет, дело было не в том, что мне не нравилось целоваться. Очень даже нравилось, но иногда Ромка перегибал палку, и это «иногда» в последнее время стало проявляться слишком часто, особенно, если папа по каким-то причинам уходил из дома.
– Что-то не так? – нахмурившись, спросил он, когда я села в кресло и включила телевизор.
– Не так.
– Расскажешь?
– Мне не нравится, когда ты это делаешь?
– Что это?
Он чуть приподнял брови. Я прикусила губу, не зная, как сказать, что «это» означало лапать меня за грудь.
– Нам по шестнадцать лет.
– Мне через неделю будет семнадцать.
– Я уже купила тебе подарок.
– Хорошо, я понял. – Он спрыгнул с подоконника и, сжав мои запястья, заставил встать и посмотреть в глаза. – Больше никаких рукоблудий. Честно-честно. Что поделать? Сам себе выбрал строгую девушку.
– То-то же, – я щёлкнула его по носу, а потом крепко обняла. По правде говоря, я боялась, что он обидится или начнёт специально задирать меня фразами вроде: «Ну, тогда докажи, что любишь меня», но всё обошлось. В тот вечер обошлось…
Правда, на следующий день Ромка заболел и не пришёл в школу. Утром выяснилось, что у него бронхит, причиной которого стала вечно не застёгнутая куртка. На занятия я пошла одна, а вечером собиралась проведать его, но папа попросил меня остаться. Из школы он вернулся раньше, а по пути домой встретил соседа с дачи.
Соседа звали Вовой Стариковым. Рослый, белобрысый паренёк, на два года старше меня, приходился единственным сыном Анфисе Стариковой, председателю деревни, в которой жила тётя Глаша.
Вовку забрали в армию ещё летом, но послужить Родине, как следует, не дали. Высокий и красивый, он попал в Кремлёвский полк, но от бесконечного марширования начал хромать. О себе дал знать старый перелом на левой ноге, который он схлопотал лет восемь назад, гоняя на отцовском мопеде. Вовку комиссовали – поездом он добрался до нашего города, но на электричку до деревни опоздал, вот папа и оставил его у нас в гостях на день. Точнее, на ночь.
– Наташа, покажи Володе город. Сходите в кино или в галерею, – миролюбиво попросил папа, ставя чайник на плиту. – Я бы сам сходил, но ты же знаешь, ноябрь – это месяц ассоциальных семей. Не знаю, во сколько мы сегодня с Галиной Ивановной от Галимзяновых вернёмся.
Я вздохнула. Галина Ивановна два месяца назад стала нашим новым социальным педагогом. Худенькая, тихая девушка, лет на шесть старше меня, с большими оленьими глазами и белыми кудрями, как у Барби. Папа, конечно, мог бы и не помогать ей, но через неделю-другую таких гуляний по Галимзяновым и не только по Галимзяновым она бы уволилась, школа бы опять осталась без соцпедагога, а директор побитой собакой всё равно бы приползла за помощью к папе. Ему бы в любом случае пришлось разгребать эти дела, но уже в одиночку.
– А как же Ромка? – Отказывать папе не хотелось, но Рамку было жаль ещё больше.
– Так у него температура почти тридцать девять градусов. Куда ты пойдёшь? Оксана Леонидовна просила дать ему поболеть спокойно.
Я вздохнула и поглядела на Вовку: тот заискивающе оголил зубы.
Мы вышли из подъезда около пяти, а в девять уже вернулись домой. Заскочили в музей, поглазели на скелет мамонта, взяли билеты на третьего Шрека и немного прогулялись по скверу. В снежки не играли. В снегу не валялись. Лишь в самом конце, перед тем, как зайти в подъезд, Вовка вдруг поцеловал меня в щёку и поблагодарил за прекрасный вечер.
– Спасибо тебе. – Он засмеялся и похлопал мой капюшон. – Давно так не веселился. А то в деревне, то сенокос, то заготовки.
– Хорошо, – я кивнула. – Приезжай ещё – повторим.
В подъезд мы зашли вместе. Папа уже вернулся и вовсю чистил картошку для жарки. Сняв куртку и сапоги, я побежала ему помогать.
Перед сном я позвонила Ромке. Голос у него был уставшим и больным. Через каждое слово слышался кашель:
– Я тебя ждал сегодня.
– Твоя мама попросила не приходить. Видимо, боится, что я тоже заболею. Во всём дурацкая куртка виновата.
– Ясно. Что днём делала?
– Да так, ничего. Читала, – соврала я. Мне не хотелось говорить, что я бегала в кино, пока он лежал дома с температурой.
– Ладно.
– Лечись давай.
Он засмеялся и снова закашлял. Смех вышел лающий. Мы пожелали друг другу спокойной ночи и сбросили вызов. Я легла спать, а утром папа отвёз на вокзал Володю. В школу я шла на своих двоих и даже не подозревала, во что выльется мой вчерашний поход в кино…
На занятиях я снова сидела одна и от скуки перебирала листки тетрадей. Если кто-то и шептался сзади, то я не слышала. После второго урока мне объявили, что вечером я уезжаю в Санкт-Петербург на всероссийский конкурс по английскому языку. Я радовалась, грезила о победе и мечтала обнять Ромку. Казалось, что, если я не увижу его сегодня, то непременно умру. В конце концов, у нас оставалось всего шесть часов до разлуки на целых четыре дня.
В звонок пришлось звонить долго. Ромка почему-то не спешил открывать мне. В какой-то момент я даже решила, что дома никого нет. Убрала палец с белой кнопки, загрустила и уже собралась спускаться вниз, но дверь наконец распахнулась:
– Привет!
– Привет.
Он был одет в чёрный шерстяной свитер. На ногах тёплые носки, словно сваленные из овечьей шерсти. На щеках слишком густой и нездоровый румянец.
– Как самочувствие?
– Пойдёт.
Я улыбнулась и почему-то подумала о шарфе, которого явно не хватало в этом чересчур утеплённом образе.
– Впустишь меня?
– Заходи.
Что-то насторожило меня в интонации его голоса. Обычно Ромка никогда не вёл себя так. Не озирался по сторонам, не щурил глаза, не разговаривал сквозь зубы. Я списала всё на бронхит. Тётя Глаша с детства учила меня, что обижаться на больных мужчин – грех: «Нет ничего хуже, чем мужик с температурой тридцать семь и три, – говорила она, – отвратительнейшее создание». Я скинула ботинки, повесила пуховик на крючок и на всякий случай широко улыбнулась:
– Сделать тебе чай?
– Нет.
–Тебе что, льдинка в глаз попала? – миролюбиво съехидничала я, по привычке пытаясь пригладить его вихрастую чёлку. Он отодвинул голову и отступил назад. Моя рука замерла в воздухе на полпути к его лбу. – Ты как Кай из «Снежной Королевы».
– Бери ниже. В сердце. – Он кашлянул, провёл рукой по волосам и как бы невзначай бросил куда-то в сторону: – Что вчера читала?
Я сглотнула. Сердце забилось в груди быстрее. По венам вместе с кровью побежал страх. Щёки горели. Я кожей чувствовала, что за этим вопросом стоит что-то большее, чем обычное любопытство.
– Так что ты вчера читала? Ахматову или «Записки юного врача»? – продолжил Ромка, испепеляя меня взглядом.
Что говорят в таких случаях в книгах или сериалах? «Я все объясню…» Или: «Это не то, что ты думаешь». Отпираться было бессмысленно. Он знал. Знал правду. Знал, что я вчера солгала. Я видела это по его глазам. Кто-то донёс ему на меня. Но только кто? И самое главное – что? Что ему про меня наговорили?
– Я не читала, – пришлось признаться мне. Голос звучал хрипло: в горле пересохло. От волнения я начала кашлять. – Папа попросил меня показать город одному нашему знакомому с дачи. Его зовут Вова Стариков. Мы просто сходили в кино и в музей. Я не сказала вчера, потому что…
– Потому что что? – напирал он.
– Потому что испугалась, что ты обидишься. Ничего не было. Я клянусь: ничего не было.
– Не было – сказала бы сразу. А ты обманула. Я к тебе прикоснуться лишний раз боялся. Ценил то, что ты чистая. А видишь, как вышло. К другому , значит, это не относится.
Я прикрыла глаза и глубоко вдохнула. Назревала буря, и у меня не возникало идей, как спастись от неё.
– Кто тебе сказал? Бурунова? Костя? Или Князева?
Он не ответил. Я прикусила костяшку на левой руке. Слёз не было. Только разочарование.
– Нет, мне всё же интересно. Почему ты веришь этому человеку больше, чем мне? – Сердце переполняла злость, к которой секундой позже добавилась боль. Они сплелись воедино и не хотели слушать разум. Я повысила голос. Эмоции зашкаливали, и мне было плевать, что у меня закончились аргументы.
– Уходи, – Ромка произнёс это слово громко и отчётливо, а потом отвернулся и пошёл к дверям своей комнаты. На секунду я оторопела, потому что ждала чего угодно: криков, оскорблений, упрёков, но только не страшного «Уходи…»
– Я… Ты должен мне верить.
– Уходи, – так же тихо повторил он, – и дверь за собой захлопни.
Я не стала спорить. Натянула ботинки, схватила с вешалки пуховик и выбежала в подъезд на площадку. Знаете, в Соединённых штатах Америки, когда человек поступает в больницу, его всегда просят оценить уровень боли по шкале от единицы до десяти. В тот день я поставила девятку.
Бежала домой пулей, плакать себе не разрешала, дорогу почти не видела и всё время мыслями возвращалась к нашему разговору в прихожей. Это самое «Уходи» казалось мне началом конца. Долгого и мучительного.
Папа с работы ещё не вернулся. В сердцах я даже обрадовалась этому. Боялась, что начну обвинять его в нашем с Ромкой разрыве. Мне нужен был кто-то виноватый. А ещё хотелось хоть чем-нибудь занять голову. Не думать, не чувствовать, не жить… Разложив по кровати учебники, я с остервенением начала повторять то, что и так знала. Даже сделала домашнее задание по математике, которое бы всё равно проверять не стали.
На вокзал меня отвёз папа. Я молчала, он ‒ тоже. Может, и догадывался о моём состоянии, но в душу лезть не хотел. Просто закинул сумку на полку и, поцеловав в макушку, пожелал удачи.
Конкурс прошёл плохо. Призовое место я не заняла, но меня впервые в жизни это не волновало. «Уходи» не просто сводило с ума, оно выворачивало внутренности наизнанку. Лидия Семёновна что-то говорила и говорила, а я, уронив голову на руки, смотрела на движущиеся деревья за окном. Домой не хотелось: легче мне не стало.
Приехали мы рано – около половины шестого. На перроне нас, естественно, встречал папа. Ромки не было. Я смахнула слёзы и отвернулась. Глупость какая: а с чего это он должен был быть здесь? Мы же в ссоре и, скорее всего, расстались. Папа обнял меня за плечи, а потом мы втроём сели в машину.
– Не спрашивай пока ничего, ладно, – зашептала я ему в ухо. – Потом, когда высплюсь.
Он пожал плечами:
– Как только у тебя появится желание, я сразу тебя выслушаю.
Через семь минут мы высадили Лидию Семёновну возле её дома, а ещё через десять вошли в нашу квартиру. На кровать я рухнула прямо в одежде. Ни мыться, ни переодеваться сил не было. Последние четыре ночи я почти не спала. Тоска в груди приобретала формы огромного зелёного аллигатора, который жадно пожирал мои внутренности, отчего-то решив начать с сердца.
Проснулась я ближе к двум. Не выспавшаяся, не отдохнувшая и разбитая. «Ничего страшного, – громко пообещала я отражению в зеркале. – Первая любовь и хороша тем, что она первая. Забудется. Надо на учёбе сосредоточиться, а то ещё и не поступлю никуда». И, засунув ноги в тапки, с несчастным видом поплелась на кухню.
– Проголодалась? – спросил папа, как только увидел меня. Он попивал чай из любимой кружки и с интересом рассматривал горы снега за окном.
– Не очень, – ответила я, – но после душа всё может измениться.