Алиса Атарова
Tempus

Вскоре Лиззи затихла. Она отпила глоток молока и выпрямилась.

– Да, миссис Пирс права, – уже окрепшим голосом сказала она. – Нам нужно выспаться, завтра… – ее храбрый голос сорвался, – много дел, – уже тише закончила она.

– Я провожу тебя, – мягко сказал Мэтью. Почему-то смотреть на чужое горе было легче, чем думать о своем. Это заставляло отвлекаться на заботу о другом человеке и не концентрироваться на своей боли. Чужую боль он мог обнять, погладить, успокоить, а как справиться со своей? Он чувствовал, что не может плакать – ни одна слезинка не выкатилась из его глаз, и он, оглушенный этим бессилием, смотрел, как убивается Лиззи. Не кажется ли он бесчувственным? Но Лиззи, казалось, была благодарна ему за это.

Провожая Лиззи до комнаты – та жила на чердаке вместе с Эммой, он мягко придерживал ее за локоть, и та, обычно гордая, не вырывалась, а позволяла себя вести. У комнаты он замер, не думая, что будет прилично заходить – все-таки Лиззи жила не одна, поэтому отпустил ее руку.

– Мэтью, я… – хрипло и тихо разорвала тишину девушка, поднимая на него заплаканные глаза. – Спасибо тебе.

– Прости, что я вернулся так поздно, и тебе пришлось прождать меня, – с раскаянием сказал он, сжимая кулаки от злости на себя. Он корил себя за то, что опоздал и заставил ее провести несколько часов в молчаливом горе.

– Нет, ты… все хорошо… – голос у Лиззи сорвался, и она неожиданно подалась вперед, запечатлев влажный поцелуй у него на щеке и тут же отстраняясь. – До завтра, – сказала она, пряча мокрые глаза, и зашла в комнату.

– Постарайся поспать, – сказал напоследок Мэтью, и затем дверь тихо закрылась, оставляя его одного в коридоре. Он со смятением в сердце приложил руку в щеке, где мокрый соленый поцелуй. Что это было?.. Почему…

Словно ему по голове ударили обухом – он не помнил, как спустился и вернулся в свою комнату у конюшни. Мистер Страут уже растянулся на кровати, но не спал, явно дожидаясь его. Он прожигал его взглядом, пока оглушенный всем произошедшим Мэтью умывался, раздевался и ложился в постель. И только когда он погасил лампу, тот приподнялся на локте и, подслеповато щурясь в темноте, уставился на молодого человека.

– Как… как она? – спросил он, глядя туда, где, по его мнению, была голова Мэтью

Тот лежал, смотря в потолок и не сразу понял, что ему задали вопрос.

– С ней все будет хорошо, – коротко отозвался он, не зная, что еще добавить. Честно говоря, он и сам не знал, как Лиззи. Он никогда не видел, чтобы она так рыдала, и был удивлен и испуган. Ему казалось, что Мэри на том свете тоже бы немало удивилась, узнав, какие слезы проливает по ней сестра – они никогда не были близки, хоть и являлись родными сестрами. Ее горе, впрочем, было неудивительным, но поражало то, что девушка, всегда казавшаяся юноше непрошибаемой и спокойной, ждала его здесь, в мужской комнате, в одиночестве, что она плакала у него на плече, и что она… поцеловала его в благодарность.

– Хорошо, что… у нее есть ты, – сказал Страут, а после отвернулся к стене, сам не зная, зачем он это произнес. Мэтью же отлично его понял – мужчину сжигала ревность и тоска потому, что не он, а другой мужчина имеет право утешать женщину, которая ему нравится. Он не знал, насколько глубока симпатия конюха к Лиззи, но эти его слова говорили о том, что в нем, в этом жалком пьянице, есть толика благородства истинного мужчины, того, кто может поблагодарить соперника за то, что тот рядом. Соперника? Эта мысль неожиданно поразила Мэтью. Неужто мистер Страут воспринимает юношу как соперника?

Он перевернулся на бок, обдумывая эту мысль. Он представил, что бы почувствовал он сам, если бы на его глазах Лиззи утешал мистер Страут, если бы это его руки обнимали плачущую девушку, если бы… Он почувствовал, что в нем просыпается ярость. Он заворочался, сам не понимая, что это значит. С чего ему злиться? Впрочем, это все было сейчас не важно – главной сейчас была Мэри. Она никогда не бывала на первом месте нигде в своей жизни, и вот смерть подарила ей звездный час. И почему на долю одной семьи выдалось столько страданий?

Смерть была частым спутником людей XIX века. Смерть таилась за каждым углом, в каждом стакане воды и под каждым камнем. Смерть просыпалась вместе с людьми, шла с ними на работу, заглядывала им в лица, пока они продирались сквозь туман ранним утром, и ночью сторожила их тени, когда они возвращались по узким улицам домой. Смерть была добрым соседом каждого англичанина, она же была и лучшим другом их королевы!

Мэтью же смерть пугала. Он не был рожден в это время, и не привык к соседству со смертью, никогда он не видел ее отпечаток в каждом лице и не боролся за свою жалкую жизнь, пока не попал в XIX век. До сих пор было свежо воспоминание о том, как он впервые заглянул в лицо смерти – это случилось спустя некоторое время после того, как он попал сюда. Кажется, их с Майклом тогда вдвоем отправили рано утром в воскресенье на рынок за продуктами, поскольку Майклу было лишь 10 лет, а Мэтью плохо знал английский. Вдвоем же они отлично справлялись. Они шли по зимним заснеженным улицам, каждый неся по свертку, и мальчик, кажется, спрашивал у другого про какие-то слова в английском. Им было весело и радостно – сегодня все было не так, как обычно, из-за похода на рынок, и радовала мысль, что сегодня они будут есть рыбу, которую удалось удачно сторговать. В это утро светило солнце, что само по себе было редкостью, и настроение у обоих мальчиков было отличным. Между ними редко возникало такое взаимопонимание. Мэтью впервые показался неплохим этот мир.

Уже почти около дома они неожиданно увидели какого-то бездомного, который, пошатываясь, стоял, наклонившись, и что-то рассматривал в снегу. Любопытство взяло верх, и мальчики тоже подошли, чтобы посмотреть, что этот человек разглядывает – и невольно отшатнулись. На земле, занесенный снегом, лежал мертвый. Его глаза были широко раскрыты, и на них, не тая, падали снежинки, так и застывая, словно причудливые ледяные слезы. Мэтью уставился в эти глаза, которые смотрели прямо на него и не видели. Майкл потянул его за рукав прочь, пробормотав что-то про проклятых пьянчуг, которые часто замерзают зимними ночами насмерть, а никто их не ищет и не ждет. Они заторопились прочь, а Мэтью все казалось, что тяжелый взгляд мертвеца следит за ним, как бы говоря: «Я видел это. Ты тоже увидишь когда-нибудь». После этого его еще некоторое время посещали кошмары, в которых холодная скрюченная рука хватала его за плечо и тянула за собой в снежную бурю, а он просыпался в поту, продолжая чувствовать смертельный холод, проникающий до самых костей.

Это невеселое воспоминание перешло в беспокойный сон, но наполнен он был не замерзшими трупами, а Лиззи – Лиззи в слезах, Лиззи, убегающая от него по лестнице вверх, Лиззи, шлепающая его по руке и с гневом смотрящая прямо в его душу. А потом ее прекрасные зеленые глаза превращались в изумруды, лицо менялось, теряло человеческие черты, и его проглатывала серебряная змея.

Глава 7. Погребальной грусти внемля

Сердце плачет, екает; всадник скачет дорогою.

Между холмов, между равнин, между домов, среди могил.

Ты меня встреть, ты продержись. Быстрая смерть, долгая жизнь <…>

Смерти много, жизнь одна.

– А. Вдовин

Мэтью проснулся очень рано и прислушался, не открывая глаза. Весь дом еще спал, не было слышно ни шороха, ни скрипа, только звонко пела птица за окном, равнодушная к страданиям человека. Несколько минут он оцепенело лежал, слушая ее трель и вспоминая, что произошло вчера, затем резко сел на кровати, протирая глаза. Печаль тут же, словно готовилась заранее, свинцовым одеялом опустилась на его плечи, заставляя сгорбиться. Он свесил ноги с кровати и оглянулся на храпящего на животе мистера Страута, но мгновенно потерял к нему интерес.

Одевшись, он тихо покинул помещение и посмотрел на кусочек неба, щурясь от солнца. Словно в насмешку, это был прекрасный ясный день, какие в Лондоне выдавались не так часто. Понимая, что его сегодня ждет, он с отвращением поднес руку к глазам, закрывая их от солнца, затем достал трубку и закурил. Он стоял во дворике, широко расставив ноги и высматривая разбудившую его птицу. Юноша никуда не спешил, зная, что весь день будет полон боли и суматохи, но пока – пока он мог насладиться тишиной.

Скрипнула дверь, и на крыльцо вышла миссис Пирс с ведром в руке, выливая его около крыльца. Она заметила молодого человека, который, закинув голову, задумчиво курил трубку. Кухарка не стала его окликать, однако плеск воды заставил молодого человека встрепенуться, и он тут же послал женщине вымученную улыбку.

– Доброе утро, миссис Пирс.

– А ты сегодня рано, – заметила та, отмечая следы измождения на его лице. По ее собственному мнению, этот мальчишка совершенно не умел ни скрывать тревогу, ни позаботиться о самом себе. За всей его бравадой и шутками миссис Пирс видела неуверенного в себе ребенка, который сейчас понятия не имел, как ему пережить сегодняшний день.

– Что-то не спалось, – он придал своему лицу добродушное выражение, откинул вьющиеся волосы со лба, приведя их в еще более жуткий беспорядок.

– Пойдем, поможешь мне, – решила кухарка, открывая дверь и заходя в дом. По себе она знала, что лучшее лекарство от душевной боли – это работа. Чем больше у тебя работы, чем сильнее ты устаешь, тем меньше у тебя времени и сил на скорбь, и тогда даже ночью ты способен спокойно спать. Это лекарство она «принимала» и сама, когда умерли ее муж и маленький сын от холеры.

Мэтью безропотно направился за ней, вытряхая табак на землю и убирая трубку за пазуху. Через некоторое время он уже чистил и нарезал яблоки, пока миссис Пирс замешивала тесто. Женщина поглядывала на него из-за плеча и отмечала, что работа не прогоняла его задумчивость, поэтому она смело водрузила перед ним корзину картошки.

– Чисти, – сказала она, забирая у него яблоки.

– Миссис Пирс, мне кажется, вы питаете сегодня ко мне особую ненависть! – воскликнул юноша, с ужасом глядя на картофель.

Та рассмеялась, утирая пот со лба рукой, испачканной в муке. Лицо Мэтью тоже несколько просветлело, он и вправду отвлекся от угнетающих его мыслей и даже несколько расслабился. Правда, это совершенно не помогло ему морально подготовиться к встрече с Лиззи, которая уже вскоре спустилась вниз, когда миссис Пирс только поставила шарлотку запекаться.

– Доброе утро, дорогая, – сказала она, увидев девушку.

– Утро, – бесцветно произнесла та. Лиззи выглядела так, словно не спала вовсе – ее глаза была красными, опухшими. Она кивнула Мэтью, и тот неловко искривил губы в ответ.

– Кофе? – спросила миссис Пирс.

– Мне да, – тут же отозвался молодой человек.

– Сам себе нальешь, – осадил его появившийся на кухне мистер Колсби. Он был полностью одет и гладко выбрит. Мэтью невольно почесал свой подбородок, к которому не притрагивался уже три дня. От дворецкого не укрылось это действие, и он уставился на кучера, который выглядел не самым опрятным образом. Однако, уже открыв рот, чтобы что-то сказать, он решил проявить сегодня невероятный такт, бросив взгляд на поникшую Лиззи, и промолчал.

– Доброе утро, мистер Колсби, – сказала девушка, поднимая на него глаза.

Дворецкий был совершенно непроницаемым и очень скрытным человеком. Никто в особняке не знал ничего о его прошлом и понятия не имел, была ли у него семья. Эмма предполагала, что он никогда не был женат и детей у него нет, но поскольку она много чего предполагала, никто не принимал ее слова за абсолютную истину. Однако за все годы, что Мэтью провел в особняке, он никогда не видел никого из родни Колсби и не слышал о них никаких разговоров, потому в принципе все сходились в мысли, что это правда. Поэтому было бы сложно представить, что дворецкий знал, как обращаться с горюющими людьми. Посидев немного на своем месте, Колсби наскоро выпил чашку кофе и, не дожидаясь завтрака, ретировался, объяснив это тем, что у него много дел.

Впрочем, Лиззи была ему явно благодарна за отсутствие вопросов. Мэтью знал, как та не любит чужую жалость, а потому лично он старался вести себя как обычно, но, когда все его шутки улетели в молоко, он неловко замолк. А с появлением на кухне заплаканной Эммы атмосфера и вовсе стала похожей на поминки.

– Ладно, отправляемся, – он вскочил с места, запихивая в себя остатки пирога. Лиззи согласно кивнула, оправила платье и поблагодарила миссис Пирс за завтрак.

Они негласно решили взять кэб, чтобы не идти пешком, потому что, казалось, даже солнце причиняет Лиззи почти физическую боль. Когда они садились, из дверей выскочила Эмма с корзинкой и впихнула ее в руки Мэтью.

– Это от миссис Пирс для миссис Никсон, – пробормотала она и метнулась обратно в дом. Кэб отъехал, и Мэтью заглянул под салфетку – там была половина шарлотки.

– Миссис Пирс – очень внимательная женщина, – заметил он. Лиззи безучастно кивнула. Молодой человек решил ее не трогать, и остаток пути они провели в молчании, оба глядя по сторонам, но не друг на друга. Оба словно настраивали себя на нужный лад – Лиззи по мере приближения к родному дому словно выпрямлялась, в спине проявлялась твердость, а в лице некоторая сухость и равнодушие, а Мэтью тем временем силился убрать с лица глупое растерянное выражение, которое появлялось у него всякий раз, когда он не знал, что ему делать.

– Прибыли, – сообщил кэбмэн. Они выбрали, расплатились и подошли к дому Никсонов.

– Я… – неожиданно сказала Лиззи, но Мэтью понял ее без слов и крепко сжал ее ладонь.

– Тебе не обязательно быть самой сильной. Я буду рядом, – сказал он ласково. Она удивленно посмотрела на него, задержав взгляд на несколько секунд дольше, чем того требовали приличия, а затем сжала его ладонь в ответ и тут же высвободила руку. Ее плечи расправились еще сильнее, но из них исчезла напряженность. Она сделала последний шаг вперед, постучав по двери.

***

Следующие несколько дней пролетели словно их и не было, хотя, возможно, этого бы Мэтью и хотелось. К счастью, а может быть, напротив, к сожалению, мистер Зонко дал им обоим по неделе отгула, во время которой они занимались устройством похорон, разговорами с полицией и другими делами, которые всегда возникают, когда случается такое горе. Мэтью вновь пришлось взять на себя руководящую роль, потому что Майкл оказался к этому совершенно неспособен – в первое утро после смерти Мэри он видел его первый и последний раз, и уже тогда тот был пьян вдрызг. Все последующие дни он где-то пропадал и не возвращался домой до самих похорон. Да и на них он умудрился чуть не свалиться к соседнюю могилу и был оттащен самим Мэтью.

Поэтому все заботы поначалу легли на плечи троих оставшихся людей: миссис Никсон (но по причине смерти второго ребенка она совершенно не могла соображать и соответственно решать что-либо, она лишь заливалась слезами и выла всякий раз, когда речь заходила о похоронах, а потому ее было решено освободить от хлопот и дать вволю погоревать), Лиззи (поскольку ей пришлось утешать мать, которую нельзя было оставить одну, она тоже быстро выбыла из этого списка) и Мэтью. Так вот и получилось, что всеми приготовлениями занимался юноша. Мэри не была очень общительной, а потому подруг у нее было мало, да и те также работали на улицах. Они приходили к Никсонам выразить свои соболезнования, и их лица, не скрытые ночной тьмой, при свете дня казались особенно усталыми и жалкими. Мужчина, с которым жила Мэри, и вовсе пропал без вести: полиция долгое время не могла найти его после освидетельствования и потому подозрения сначала пали на него. Однако через неделю он объявился в каком-то кабаке, а его алиби подтвердило, что он не мог этого сделать. Миссис Никсон хотела с ним встретиться, но Мэтью посчитал, что это лишь пошатнет и так не слишком стабильное ментальное здоровье бедной женщины, а потому отговорил ее.

Похороны прошли 1 апреля. «Какая насмешка», – думал весь день Мэтью. Эти похороны, которые пришлось полностью оплатить ему, да еще и дать взятку священнику, поскольку проституток не полагалось хоронить на церковном кладбище, казались ему какими-то ненастоящими и гротескными. Словно они разыгрывают спектакль, и после окончания главная актриса выйдет к публике за аплодисментами. Немногочисленные подруги Мэри – проститутки – выли белугами, прижимая платки к носам, Лиззи, тихо ронявшая слезы, миссис Никсон, подурневшая и постаревшая за эту неделю, Майкл, который опирался на соседнее надгробие и непрерывно икал во время речи пастора, и он, Мэтью, русский приемыш. Фарс, трагикомедия! Но занавес все не опускался, и гроб в могиле притягивал взгляд, словно магнит. Мэри жила, словно жизнь была одной большой шуткой и ее всегда можно было переиграть в следующем акте, и хоронили ее в день дурака. Эти мысли заставили горло Мэтью болезненно сжаться. Лиззи тихонько взяла его за руку и молча смотрела, как гроб с ее единственной сестрой опускают в глубокую яму.

Вдалеке, на границе кладбища Мэтью заметил констебля, который равнодушно наблюдал за ними. Его лицо было словно вылеплено грубыми руками из глины – вот нос, вот узкие глаза, вот мазок-подбородок. Их глаза встретились, но констебль не отвел взгляд, и не выдержав, отвернулся Мэтью. В чем его интерес здесь? Он оглянулся – Майкл ронял слезы прямо на чужое надгробие, а за полами сюртука у него что-то тихонько позвякивало о камень. Проститутки рыдали навзрыд – с соплями, красными лицами и размазыванием обильной косметики по лицу. Пудра на их белых лицах потекла, оставляя комичные дорожки на щеках. Казалось, что они стараются перерыдать друг друга, показать, кто горюет больше, но вместе с тем им не хватало актерского мастерства. Миссис Никсон стояла молча, оглушенная горем. Она больше не могла лить слезы, и теперь ее глаза лишь как завороженные следили, как опускается лопата в грунт и с глухим стуком роняет землю на дерево. Стук. Стук. Стук.

– Прощай, скин¹⁷, – тихонько сказала Лиззи, стоящая рядом с ним, и Мэтью крепко сжал ее за ладонь, которая слегка подрагивала.

– Прощай, Мэри, – сказал он сам, глядя, как исчезает гроб под слоем земли.

Ему неожиданно вспомнилось, совсем не к месту, как она задорно смеялась, когда решила научить его целоваться.

«Ты ведь такой глупый, наверняка, никогда не целовался! В твоем возрасте это позор, у нас в Ист-Энде любой ребенок поопытнее тебя. Давай я тебя научу, ну же, иди сюда, цыганенок, не бойся. Я тебя не съем, ха-ха-ха! Ближе, рот чуть-чуть приоткрой, наклонись, вот так… Ну я так знала: совсем не умеешь целоваться!»

Мэтью поднял подбородок вверх, чтобы не потекли предательские слезы.

Стук. Стук. Стук.

***

– Кажется, в Уайтчепеле нашли еще одну девушку. Ее закололи 39 ударами.

– Да что ты говоришь? Не может быть, Боже спаси. Вот чудовище!

– Говорят, она была проституткой, подозревают одного из ее клиентов…

– Какое же животное может сотворить такое…

Было начало августа – самая прекрасная пора, когда в утренних газетах разнеслась весть о том, что на лестничном пролете в бедном районе найдена убитой женщина.

В особняке Зонко о новости узнали, когда мистер Колсби отложил утреннюю газету с громким недовольным вздохом. Это означало, что новости Лондона либо совершенно обескуражили его, либо привели к негодование. Обычно это случалось, если на бирже падали акции или… происходило какое-то громкое скандальное дело, о котором все будут судачить еще недели две. Дворецкий скандалов не любил, поэтому он обычно тут же откладывал газету, допивал свою чашку и уходил, поторапливая остальных.

После того, как он уходил, о новости быстро узнавала остальная прислуга – они хватали оставленную газету, и если новость была достойная, то ее бурно обсуждали за еще одной чашкой чая, пока вниз вновь не спускался уже порядком раздраженный Колсби и не разгонял всех по своим местам.

В этот раз, стоило мужчине отложить газету и покинуть кухню, как Мэтью тут же протянул к ней руку и подтянул к себе.

– Ваши ставки, что так раздражило нашего дражайшего мистера Колсби сегодня? – ухмыльнулся он, разворачивая страницы.

– Биржевые акции упали! – сделала попытку миссис Пирс, убирая тарелки.

– Я думаю, что какая-нибудь леди оказалась замешана в романтическом скандале, – мечтательно протянула Эмма, уставившись в потолок.

– Тебе бы только что-нибудь неприличное, – одернула ее Лиззи, при этом бросив суровый взгляд на Мэтью.

– Сейчас посмотрим, – сказал тот, не заметив ее взгляд, поскольку целиком погрузился в чтение. Однако узнав суть, он с таким же недовольным вздохом, как и Колсби, отложил газету.

– Ну говори же! – нетерпеливо поторопила его Эмма.

– Нет, я… – он кинул странный взгляд на Лиззи, – я опаздываю, мистер Зонко наверняка опять спустит с меня три шкуры, – он опрокинул в себя остатки чая и вскочил с места, сжимая газету в руках с твердым намерением унести тайну с собой. – До скорого!

– Эй! – крикнула ему вслед служанка. – Хотя бы газету оставь! Миссис Пирс!

Та стояла у выхода с кухни и ловко выхватила газету у Мэтью. Тот вскрикнул, но поскольку он действительно опаздывал, ему оставалось только чертыхнуться и выбежать из столовой.

– Сейчас узнаем, – сказала кухарка, разворачивая газету. – Убийство в Уайтчепеле, – коротко отозвалась она спустя некоторое время. – Судя по всему, убийцу еще не нашли. Но по всем признакам… – тут она так же, как и Мэтью, бросила взгляд на Лиззи, – …это убийство очень похоже на смерть твоей сестры, вероятно, поэтому мальчик не захотел говорить.

– Ясно, – сухо отозвалась девушка, разом напрягаясь. – Эмма, нам пора за работу, – она поднялась с места и привычным движением расправила несуществующие складки на платье.

– Да, конечно, – было видно, что второй служанке очень неловко из-за того, что она настаивала и невольно разбередила только начавшую заживать рану в сердце Лиззи. Но ничего уже поделать было нельзя… Она со вздохом поторопилась за мисс Никсон.

В это время Мэтью уже вывел коляску к главному входу, дожидаясь мистера Зонко. Теперь тот не дожидался послеобеденного времени, чтобы ехать к миссис Спелл, и заявлялся к ней с самого утра на правах близкого друга, благо, дел в парламенте у него с приходом лета было немного. Мэтью смотрел на спину Искорки и невольно думал о новости, которую только что узнал. Второе убийство? Нет, Лондон совсем не был тихим и безопасным городком, но что-то его настораживало во всем этом.

Со смерти Мэри минуло три месяца, и за это время много чего произошло: весна закончилась, уступив свое время лету, и в Лондоне был разгар светского сезона, а значит весь город оживился. Их же собственная жизнь мало чем отличалась от прошлого, разве что Зонко и миссис Спелл, кажется (по заверениям Эммы), становились все ближе, и сам джентльмен не пропускал ни одного бала и званного обеда, чего с ним прежде не случалось. Никто уже не сомневался, что они вскоре обручатся и поженятся, а потому Мэтью приходилось видеть ее каждый день. Не то чтобы ему это сильно нравилось, но, в конце концов, у него не было права высказывать свое недовольство. Поэтому каждый раз при виде вдовы он принимал малость напыщенный, но равнодушный вид и безуспешно старался не обращать на нее внимания. После того бала ни он, ни вдова больше не говорили друг другу ничего, кроме кратких приветствий, и, конечно же, не обсуждали брошь, однако надежда и алчные взгляды юноши, которые тот бросал на украшение, бывшее любимым у Спелл, никуда не делись.

Ради Лиззи и мысли, что сейчас он ей нужен как никогда, Мэтью сначала на время отложил идею выкрасть часики, рассудив, что раз уж вдова не планировала никуда уезжать, торопиться ему некуда. Однако неделя отсрочки превратилась в две, затем в месяц, и постепенно брошь превратилась в навязчивую идею, преследовавшую его даже по ночам. В этих смутных снах изумрудные змеиные глаза сводили его с ума, они превращались в лисий взгляд из-под вуали, который прожигал его до самого нутра и заставлял испытывать животный ужас перед хищником. Не понимая, что с ним происходит, Мэтью потерял сон и покой, стал более нервным и задумчивым, что заметили все в особняке. Часть его души стремилась вернуться обратно в XXI век – эта мысль была с ним восемь лет, она стала ему настолько родной и уютной, что невозможно было отказаться от нее. А вторая половина его души хотела остаться в Лондоне, она же придумывала бесконечные отговорки не сообщать Лиззи о поездке в Россию. Иногда эта дурная половина, привыкшая к комфортной и беззаботной жизни, шептала ему, что никакого дома у него никогда и не было, что все это привиделось ему, а сам он – цыганский босяк, брошенный родителями в детстве в Ист-Энде. Это поднимало волну ужаса внутри молодого человека и заставляло просыпаться в холодном поту жаркими летними ночами. Проходило время, и он жил как будто в ожидании чего-то: впрочем, вся его жизнь теперь казалась юноше «залом ожидания», где кто-то однажды его забыл в детстве, и теперь ему нужно найти дядю с громкоговорителем, чтобы тот объявил, что потерялся мальчик, чтобы кто-то – родной и близкий – взял его за руку и отвел на свое место.

Он никому не мог рассказать обо всем этом. Он не мог никого попросить помочь найти это то самое место, поскольку и сам не знал, чему или кому он теперь принадлежал. Может быть, поэтому призрачная надежда, что миссис Спелл – тоже не из этого времени, приковывала его взгляд к ней, несмотря на попытки отвести глаза, и заставляла медленно начинать ее ненавидеть за молчание и отрешенность. Он маниакально следил за всеми ее действиями, когда был рядом, пытаясь найти хоть один признак того, что она притворяется. Он становился одержим, когда Зонко заводил речь о вдове, и жадно ловил его слова о прошлом Спелл с самым равнодушным выражением лица, на которое был способен. Мэтью понимал, что вести себя опрометчиво нельзя, потому что остальные, будь то Лиззи или мистер Зонко, ловя его безумный взгляд, задавали вопросы. Ссылаясь на плохое самочувствие, он отводил подозрения, но казалось, что мир, привычный ему, трещит по швам, и ожидание чего-то разрушительного горело в его душе неистребимым пламенем.

В этой атмосфере и прошло это лето и словно бы сделало отношения между ним и мисс Никсон холоднее, чем когда-либо, хотя он и не стремился к этому. Из-за странности его поведения и из-за смерти Мэри Лиззи отдалилась, стала больше огрызаться на него (больше, чем в обычное время), и смотрела на него порой так, словно не верила, что он здесь. Каким-то шестым чувством она как будто понимала, что с ним что-то не так, но не пыталась залезть к нему в душу и не расспрашивала. В результате они двое стали меньше разговаривать, реже бывать наедине и практически перестали смотреть друг другу в глаза. Это тяготило юношу – ему хотелось все исправить, но он не понимал, что пошло не так, да и иногда ловил себя на мысли, что может быть, оно и к лучшему, ведь уйдя через «окно», он больше никогда не встретится вновь ни с кем из этого мира, так что, может быть, так даже лучше…

– Мэтью! – окликнул его мистер Зонко. Юноша тряхнул головой и уставился на него. Хозяин смотрел недовольно, очевидно, он звал его уже несколько раз, но тот был настолько погружен в свои мысли, что этого не заметил.

– Доброе утро, сэр, – молодой человек натянуто улыбнулся.

– Поехали, – хмуро сказал тот, самостоятельно залезая в коляску. Они тронулись, и спустя некоторое время Зонко снова заговорил, но в этот раз медленно, подбирая слова, словно давно готовился к этому разговору. – В последнее время мне не нравится то, каким ты стал. Ты теперь очень рассеян и не сосредоточен. Если это из-за той девушки… твоей сестры, то… – он замолк, не зная, что сказать, поскольку не хотел нарушать существующую между ними субординацию. – Может быть, тебе стоит с кем-то поговорить. Лиззи кажется мне вполне надежной девушкой, я уверен, что она будет готова тебя выслушать. В конце концов, у вас одно горе на двоих, – наконец нашелся мужчина. – А если это из-за Лиззи, – он внимательно посмотрел на спину кучера, – тогда тем более следует все прояснить.

– Да, сэр, – бесцветно произнес тот, думая про себя, что хоть мистер Зонко и не понимает ничего, его неловкая забота все равно согрела ему душу. Он встрепенулся, решив по-старому подшутить над хозяином. – А мы в доме все гадаем, сэр, – он резко обернулся, ухмыляясь, – когда же у нас появится госпожа.

– Что?!.. – вспыхнул Зонко. Мэтью с удовольствием увидел, как его лицо пошло красными пятнами, и он возмущенно открыл рот. – Следи за языком! – выплюнул он, теребя в руках цилиндр. Однако было очевидно, что он лишь сильно смущен, а не злился всерьез.

– Но, правда, сэр! У нас есть статуэтки и чучела, – весело продолжил Мэтью, подстегивая Искорку. Настроение у него тут же поднялось. – Не хватает только леди для полной коллекции.

– Закрой рот, – пробормотал Зонко, но казалось, что у него скоро дым из ушей пойдет. – Совсем распустились, кто дал вам право так говорить…

– Так вы же сами и дали, – парировал Мэтью. – Вы дома бываете несколько часов в день, и то большую часть из этого времени вы спите, – он расхохотался, довольный шуткой. – Мистер Колсби уже ходит вокруг женских комнат и задумчиво на них смотрит, кажется, скоро отдаст приказ служанкам начать там прибираться и выбрасывать ваш хлам. Ой, то есть, вашу драгоценную коллекцию.

– Мы не будем это обсуждать, – закрыл тему мужчина, недовольно хмуря брови. – Сегодня ты слишком разболтался! Я уже жалею, что завел этот разговор.

– Впредь я буду молчать, сэр, – ухмыльнулся кучер, стегнув лошадь еще, отчего та побежала быстрее. – Вы всегда можете сказать миссис Спелл, что так раскраснелись от быстрой езды, – он бросил еще один лукавый взгляд на Зонко, который и правда был похож на помидор.

– Ах ты! – забранился джентльмен, не зная, как совладать с болтливым кучером. – Еще слово и я прикажу мистеру Колсби тебя рассчитать!

– Боже мой, сэр! А я-то думал, когда же я получу прибавку за то, что я так прекрасно вожу! – воскликнул юноша, ничуть не испугавшись. За все время своей службы у Зонко он слышал эти речи не раз и не два. Когда у мужчины кончались аргументы, он неизменно переходил к угрозам уволить его, но никогда не делал этого, да и, честно говоря, не собирался.

Привычно подъехав к дому миссис Спелл, он спрыгнул с колок и открыл дверь.

– Хорошего вам дня, сэр, – он улыбнулся – и в этот раз не вымученно, а по-настоящему, искренне. Зонко хотел огреть его подзатыльником, но передумал, увидев его улыбку. В конце концов, Мэтью в таком настроении устраивал его намного больше. Он хлопнул парня по плечу и зашел в дом перед открывшим ему молчаливым лакеем. Юноша потянулся, обдумывая слова и действия своего работодателя. Тот был странным, порой нелюдимым, эксцентричным и довольно рассеянным, но вместе с тем, добрым и порядочным джентльменом, который с редкой для знати заботой относился к своим слугам. Мэтью знал, что когда-то и он получил работу в особняке из-за собственного жалкого вида, а не потому, что прекрасно водил коляску (хотя и это сыграло свою роль позднее). Словом, мистер Зонко очень нравился ему как человек, и юноша был рад, что попал на службу именно к нему – кто бы еще стал терпеть его длинный язык?