Алиса Атарова
Tempus

Глава 2. Туманный Альбион

Первое правило выживания в чужом мире: никогда не задавай вопросов о том, что тебя не касается. А если оно тебя все же касается, все равно не задавай. Меньше знаешь – крепче спишь, слыхал про такое?

Мистер Зонко покинул особняк леди Шанте, когда было глубоко за полночь. Его лицо было красным от количества выпитого, а потому в опустившемся тумане он не сразу разглядел свой экипаж. Но к нему мигом подскочил Мэтью, подавая руку и помогая забраться в фаэтон. Второй рукой он держал недокуренную сигарету, которую щелчком отправил в полет, попав по колесам соседней богатой кареты, выбив напоследок несколько искр. Удовлетворившись этой маленькой шалостью, он махнул рукой остальным кучерам, которые тоже зябко задвигались, стряхивая с себя дрему и карточный азарт (предыдущие три часа все они, не переставая, рубились в карты). Мужчины на его прощание не ответили, с мрачным видом про себя подсчитывая свои убытки и зарекаясь впредь садиться за один стол с Мэтью, потому что этот мелкий негодник опять обчистил их досуха.

Сам же довольный парень уже уселся на колки, хлестнул поводьями и аккуратно вывел фаэтон из двора. Теперь, когда мистер Зонко так набубенился, следовало ехать осторожно, чтобы ненароком все это выпитое не оказалось потом в коляске (а ведь так бывало частенько, а чистить ее входило в обязанности Мэтью, так что ему такая перспектива не улыбалась).

– Вечер прошел хорошо, сэр? – спросил он, прижимая руку к нагрудному карману. Вот у него-то вечер прошел отлично: в кармане тихонько позвякивали монеты при каждом мерном шаге лошади. Остальные кучера совершенно не хотели с ним играть, но после долгих уговоров согласились. Обчистить их оказалось проще простого (к леди Шанте они ездили редко, да и гости у нее бывали – высший сорт, так что у кучеров водились деньжата, а вот с Мэтью они были знакомы плохо, однако теперь ему лучше там не появляться некоторое время).

– В-восхитительно, – икнул мистер Зонко, подпрыгнув на кочке и чуть не потеряв самое дорогое, что у него было, – выпитое. – Осторожнее давай, – недовольно нахмурился он, бледными пальцами прижимая цилиндр к себе. От подобного обращения тот имел уже не слишком роскошный вид.

– Постараюсь, сэр, – откликнулся Мэтью, натянув поводья. Лошадь пошла еще медленнее. Парень вздохнул – теперь они точно еще час будут добираться. От нечего делать он принялся глазеть по сторонам, но темнота вместе с туманом были непроглядны, что даже фонари, стоящие вдоль дороги, не могли помочь ему. Приходилось быть очень аккуратным, чтобы не дай бог не задавить какую-нибудь проститутку или пьяного прохожего. Потом с констеблями проблем не оберешься.

Ночная жизнь Лондона казалась не менее активной, чем дневная. Хотя на улице еще было довольно прохладно, все-таки конец марта, а вонь и воздух сплелись в единое целое, это не удерживало людей дома.

Мэтью специально выбирал дороги пошире через районы получше, чтобы его привередливый хозяин не ворчал. Вскоре, оглянувшись, он увидел, что мистер Зонко задремал, а потому пустил лошадь быстрее.

– Приехали, – известил он, останавливая фаэтон и спрыгивая на землю. – Сэр? – из экипажа слышался лишь громкий пьяный храп. – Ну черт возьми, – вздохнул кучер.

Он открыл дверь и принялся тормошить хозяина. Через некоторое время тот разлепил глаза и непонимающе уставился на него.

– Приехали, – терпеливо повторил Мэтью. Мистер Зонко напивался нечасто, но, когда это происходило, мгновенно отключался, а после пробуждения у него напрочь отшибало память о том, что произошло. – Выходите, – он потянул его за локоть, помогая выбраться из повозки. – Мистер Колсби! – крикнул он в освещенную дверь особняка.

Оттуда уже неспешно вышел дворецкий и замер в проеме – статный мужчина слегка за пятьдесят с как будто вечно недовольным лицом. Когда Мэтью впервые с ним познакомился, он понял, что именно так и представлял бы себе какого-нибудь дворецкого чопорной Англии, если бы его об этом попросили. А с таким хозяином как Зонко, тонкие губы Колсби, сжатые в одну линию, становились день ото дня все тоньше.

Несмотря на выражение недовольства на лице (Мэтью бы сказал, что тот выглядел, словно у него под носом находилось вечно что-то очень вонючее), Колсби прекрасно выполнял свою работу, а потому он безропотно помог Зонко зайти в дом.

Мэтью наконец смог вздохнуть с облегчением. Он отогнал экипаж во внутренний двор к конюшне и пошел за конюхом.

Тот громко храпел, растянувшись на животе на кровати в небольшой комнатке, которую они делили с парнем на двоих. Пару раз ткнув его в бок, Мэтью задел ногой несколько бутылок, стоявших на полу, и те с веселым звоном покатились под кровать. Это означало, что конюх нынче вновь мертвецки пьян, и лошадью придется озаботиться кучеру. Пнув мужчину в бок со всей злости, Мэтью понуро поплелся чистить и кормить Искорку – именно так звали кобылку (имя выбрал ей юноша, потому что конюх, не мудрствуя лукаво, звал ее просто «кобыла»).

Уже после всего этого, не чувствуя под собой ног от усталости, он добрел до комнаты, скидывая сапоги, умыл лицо и руки холодной водой из таза, стоящего около двери, и уселся на кровать. Кинув взгляд на храпящего конюха, он наклонился, принявшись рыться под кроватью. Спустя некоторое время он извлек на тусклый свет газовой лампы, стоявшей у него в изголовье, сундучок, запертый на ключ. Порывшись за пазухой, юноша достал ключ на шнурке и вставил его в замочную скважину. Откинув крышку, Мэтью снова запустил руку за пазуху, доставая из нагрудного внутреннего кармана звякнувший кошель. Он метнул быстрый взгляд на конюха, а затем стал аккуратно доставать монеты по одной, складывая их в сундучок. Это была его копилка, куда он откладывал все свои сбережения.

Если дорогому читателю к этому времени уже подумалось, что Мэтью славно обжился в викторианском Лондоне и совсем забыл про отчий дом, но теперь вас, возможно, ждет разочарование. Большую часть своих сбережений молодой человек не спускал на проституток и выпивку, как все парни его возраста в Ист-Энде, а откладывал на будущее – на путешествие. Конечно же, на путешествие в Россию. Как бы ни нравилась Мэтью работа кучером и место, в которое он устроился, он уже давно для себя решил, что раз он не может попасть в свое время, по крайней мере, он будет стремиться вернуться в свою страну. Однако оказалось, что путешествие в царскую Россию – удовольствие не из дешевых, особенно для выходца из Ист-Энда, которым все его здесь считали. Все еще сильнее омрачалось тем, что у него при себе не было никаких документов – ни о рождении, ни о крещении (разумеется!), – а значит, приходилось копить и на них, вернее, на то, чтобы заплатить кому-нибудь, чтобы ему эти документы сделали – для выезда за границу.

Звякнули пенни, шиллинги и фартинги, сложенные в копилку. Мэтью поспешно закрыл крышку и снова запер сундучок, пряча его глубоко под кровать. Насчет своего соседа он не питал никаких иллюзий в честности – ведь именно тот однажды по доброте душевной (странное состояние духа для конюха) научил его мухлевать в карты. И поэтому ему не следовало знать, что в их комнате хранится подобное богатство (оно, конечно, никаким богатством не было, но для бедных людей и шиллинг – уже состояние). Конюх, неженатый и не отягощенный семьей, мог бы без зазрения совести спустить все его сбережение на выпивку и какую-нибудь не слишком красивую женщину, если бы нашел их.

Стянув с себя одежду, Мэтью юркнул под кровать, укрываясь тяжелым одеялом, которое упало на него так, словно хотело расплющить. Он еще немного полежал, привыкая к размеренному храпу соседа, а потом закрыл глаза и провалился в сон.

***

Помня о том, что мистер Зонко вчера напился, а сегодня было воскресенье, поэтому всем надлежало пойти в церковь, кучер именно поэтому самозабвенно проспал все на свете. Вылез из-под одеяла он только тогда, когда конюх с опухшим красным лицом гаркнул на него, стоя прямо над кроватью юноши.

– А ну вставай!

– Сам-то вчера спал без задних ног, скотина, – пробормотал Мэтью, переворачиваясь на другой бок, чтобы не видеть мужчину.

– Что ты там опять на своем бормочешь? – взвился конюх. Это был не слишком приятной наружности брюнет с опухшим от злоупотребления алкоголем лицом, желтыми зубами от той дряни, что он курил, и налитыми кровью глазами (виной тому опять же был алкоголь). Несмотря на то, что ему было всего тридцать, выглядел он значительно старше (на взгляд Мэтью), хотя по мнению служанок, напротив, сохранился неплохо и, хотя был не то, чтобы завидным женихом, какой-то популярностью у женщин пользовался. Он был крупным в плечах, высоким, плотного телосложения, с квадратным лицом и заросшим щетиной подбородком. Конюха звали Уильям Страут, и, если бы он не пил беспробудно, то давно бы, наверное, нашел себе работу получше и покрепче. Но его брюки были вечно в навозе и соломе, от него густо пахло лошадьми и плохим табаком, а еще он горбился, потому что привык ходить под тяжестью седла на плечах и, вероятно, собственного бессилия как-либо изменить свою жизнь.

Может быть, именно по этой причине он испытывал противоречивые чувства к мальчишке-кучеру. С одной стороны, он считал его желторотым юнцом, (Мэтью в ту пору исполнился двадцать один год), мерзким русским, которого держали на службе исключительно за хорошо подвешенный язык и симпатичную морду (хотя по мнению мистера Страута, даже у лошадей морда была значительно поприятнее), а потому его надлежало бы ненавидеть, шпынять и всеми силами указывать ему на то, что он здесь никто и звать его никак, и вообще работает без году неделя. Чем, собственно, конюх и занимался большую часть времени. А с другой стороны, этот мальчик был очень проницательным, обладал живым умом и подкупающим обаянием. Также нельзя было сказать, что он плохо знал и выполнял свое дело – с ездой и лошадьми у него ладилось, с хозяином он и подавно нашел общий язык с первой встречи (весь особняк Зонко был в курсе про ту историю найма Мэтью). Мэтью в силу некоторого юношеского максимализма подозревал, что тот просто ему завидует, поэтому не воспринимал его тычки и издевки всерьез. Его давно уже ничто не задевало сильно, потому что жизнь в Ист-Энде покрыла его своеобразной непробиваемой броней. Кроме того, в пьяном состоянии мистер Страут иногда любил побеседовать, обнаруживая цепкий ум и страсть к философским рассуждениям, на которые мало кто был способен из знакомых парня. А еще он, скрывая это всеми силами так усиленно, что об этом, конечно, знал каждый в особняке, обожал страшные истории, покупая себе «Грошовые ужасы»⁸ и пряча их в каморке под кроватью. Эта черта его характера, случайно обнаруженная Мэтью, казалась ему довольно… милой, что ли.

Вот таким персонажем был сосед Мэтью, который всерьез намеревался сейчас вылить на него ведро воды, если парень сейчас же не встанет.

– Хозяин велел запрягать в церковь, – грозно буркнул он и пошел на выход. На пороге он оглянулся, нерешительно потоптался на месте и вышел, в сердцах хлопнув дверью. Убедившись, что тот ушел, Мэтью наконец высунул нос из-под одеяла, потянулся и резко отбросил его в сторону.

Он вскочил на ноги, чуть не упал от того, что потемнело в глазах, и принялся натягивать сапоги и сорочку. Как назло, а впрочем, как всегда, времени на то, чтобы позавтракать, у него не оставалось. Наскоро умывшись и выпив глоток воды, он помчался на кухню через двор, крича:

– Лиззи! Лиззи! – перепуганные птички, спокойно себе ищущие зеленые ростки на вытоптанном дворике, взметнулись в воздух. Лошадь в конюшне чихнула от неожиданности, а мистер Страут чуть не уронил щетку в ведро.

– И незачем так орать, – недовольно пробормотал он, наклоняясь за водой. – Ишь, еще и лошадь плохо почистил, – на самом деле он придирался, потому что чувствовал некоторую вину перед парнем за то, что вчера уснул до его возвращения, и лошадь пришлось мыть тому в ночи. Все-таки, эту часть работы должен был выполнять конюх.

Мэтью тем временем чудом кубарем не скатился по крошечной лестнице в две ступени в коридор и свернул прямо в кухню со столовой для прислуги, испугав миссис Пирс – почтенную вдову, а по совместительству кухарку у Зонко.

– Вот разорался с утра пораньше! – проворчала она. Женщина как раз убирала остатки завтрака со стола, тоже готовясь к выходу. – Не кричи Лиззи, она уже оставила тебе завтрак, ведь знала, что ты все равно все проспишь.

Женщина указала на край стола, где стоял стакан с молоком, а также тарелка с вареным яйцом и куском хлеба.

– Как она смогла предугадать столь невероятное развитие событий? – расплылся в улыбке парень. – Доброе вам утро, миссис Пирс, – он отвесил ей глубокий шутливый поклон, из-за чего его сюртук, который он забросил на плечо, съехал вниз и упал на пол.

Миссис Пирс хмыкнула, глядя на эту картину.

– Действительно, – скептично заметила она на слова юноши. – Надеюсь, что уж в этот раз Его Преподобие Джеймс Уиллоби не пустит тебя на порог. Вот было бы настоящее воскресенье у Господа сегодня! – сказала она. Эта были слова, сказанные с определенным смыслом. Преподобным Уиллоби звали местного пастора, который хоть и проповедовал любовь ко всему живому, но почему-то его любовь не распространялась на Мэтью. Впрочем, все также единодушно полагали, что, если позволить Мэтью не ходить в церковь, тот в конце концов пойдет по бесовской стезе и его душу будет не спасти. Одно можно было сказать наверняка – приходской священник в Ист-Энде наверняка от души поблагодарил Бога, когда мистер Смит отправился на службу конюхом в совершенно другой район Лондона.

Не то, чтобы Мэтью плохо себя вел на воскресных службах в церкви. Впервые попав в нее в юности вскоре после попадания в этот мир (это был какой-то обязательный ритуал этого мира, как ему показалось сначала), он с восторгом ребенка рассматривал прихожан и их пусть и бедные, но нарядные одежды, а также пастора с добрым лицом, который держал в руках красивую книгу. Однако по мере того, как совершенствовался его английский, исчезало и это волшебное ощущение иного сказочного мира в стенах церкви. Белые стены, неудобные скамьи, скучная проповедь и невозможность двигаться, когда хотелось бегать и прыгать, как любому нормальному подростку, вконец вгоняли его в скуку. Чтобы как-то разогнать ее, он принялся донимать Преподобного своими вопросами, смысл которых сначала можно было списать на детскую любознательность, но которые затем превратились в откровенно еретические и опасные речи. Уже вскоре у него возникли ожесточенные дебаты со священником, которого он называл не иначе как странным для других русским словом поп, но поскольку оно было похоже на римское «папа», пастор, Преподобный Джордж Нэрроу, был в ярости – англиканская церковь никогда не назовет себя выше королевы!

Несколько угроз отлучить его от церкви не возымели никакого эффекта – мальчик и так не считал себя прихожанином гордой и холодной церкви Англии. Да и вопросы у него были довольно странные: «Почему Бог разрешил людям умирать в страданиях?» «Почему Бог ни с кем не говорит, раз уж он существует? Со своими самыми верными фанатами мог бы и пообщаться!» «Фанаты – это люди, которые очень… как это по-английски… очень сильно любят какого-то человека, вот». «Бог не человек, но разве мы не созданы по его образу и подобию? Значит, он такой же, как и мы. Вообще, человек очень скучный. Я бы добавил нам, эти, как их, крылья». «Почему я должен принимать на веру все ваши слова из Библии?» «Почему вы на меня кричите, а как же любовь и всепрощение?» «Что значит «отстань от меня со своими вопросами»?» «Миссис Никсон, отпустите, пожалуйста, ухо, я больше не буду!» Словом, как вы видите, совершенный безбожник и невежда! Мальчик забрасывал бедного пастора вопросами разного характера. Тот про себя называл его не иначе как «ужасный дарвинист» и «исчадие ада». Вернее, то были «ласковые» прозвища мальчика для узкого круга церковных служащих в приходе Ист-Энда, а миссис Никсон он позиционировал ребенка только как «пропащую душу», что изрядно расстраивало набожную женщину.

А кроме того, ему все надо было потрогать! В первое же посещение церкви он потрогал Библию, постамент, все скамейки в церкви, загасил пару свечей, ткнул пальцем в икону и даже в сутану пастора после службы. И один раз ущипнул Лиззи, от чего та ойкнула в самый неподходящий момент, когда Его Преподобие Джордж Нэрроу возвел вверх руки, дойдя до кульминации своей проповеди (к чести последнего, тот постарался не обращать на это внимания, чтобы не усугублять испорченный эффект, а Лиззи покраснела так густо, что не разговаривала с ним еще два дня).

Однако, когда после этого посещения миссис Никсон услышала мало лестного в адрес своего приемыша, а дома он получил за это взбучку, он пообещал вести себя прилично («Хотя бы в церкви», – сказала ему миссис Никсон). Воскресная служба была одним из немногих проблесков света и радости в жизни семейства, и вскоре он это с отчетливостью осознал, а потому и правда стал вести себя как примерный мальчик во время каждого посещения церкви (а он старался уклоняться от этого действия, насколько позволяли возможности), но вопросы задавать не мог перестать, просто они стали более изощренными и частными.

Вот именно поэтому Преподобный Нэрроу до сих пор с содроганием оглядывал приход каждое воскресное утро и вздыхал с облегчением, а Преподобный Джеймс Уиллоби такого о себе сказать, увы, не мог. Непонятно, были ли они знакомы, но чувства к Мэтью Смиту питали точно одинаковые.

Больше всего Мэтью раздражало, что в драгоценное утро воскресенья приходилось вставать в такую рань (а оно всегда было священным днем не только потому, что это был единственный выходной у большинства простых работяг, а еще потому, что с малых лет, когда он еще был в своем времени, мальчик с удовольствием позволял себе валяться до обеда, а только потом приниматься за понедельничные уроки, и никто ему не говорил ни слова против). У него, как у кучера, выходные были, когда придется – когда мистеру Зонко наскучит куда-то ездить, например, что бывало не так часто, как хотелось бы кучеру, уж очень тот любил шляться по гостям, как называл это Мэтью.

Сидя за столом и поглощая свой завтрак, Мэтью смотрел, как миссис Пирс любовно протирает стол, за которым обычно ела прислуга. Ему пришлось поднять свой стакан, чтобы позволить ей вытереть стол и в его уголке. Закончив с уборкой, женщина аккуратно свернула тряпочку и повесила на крючок. Затем она сняла свой фартук, и, также аккуратно сложив, оставила его на спинке одного из стульев – на том, на котором обычно сидела. Теперь кухня блистала, и, уперев руки в бока, миссис Пирс уставилась на юношу. Он был единственным пятном на кухне, которое мешало кухарке сказать, что все дела ее до церкви завершены.

– Доедаю-доедаю! – с набитым ртом он мгновенно понял этот взгляд. Он залпом выпил молоко, вскочил из-за стола и, отвесив еще один поклон в знак благодарности, помчался с кухни, в дверях во двор чуть не сбив с ног молодую служанку. – Лиззи! – радостно воскликнул он, хватая ее за талию и кружа в импровизированном танце.

Девушка тут же вырвалась, отвешивая ему подзатыльник – не стоило и гадать, откуда у нее были подобные привычки. Лиззи хоть и была намного симпатичнее матери (по скромным меркам Мэтью, выросшего на красотках из фильмов), но унаследовала от нее нахмуренные брови и тяжелый подбородок, которые изрядно портили ее в целом миловидное лицо. Зато губы ей достались от отца – с большой нижней губой, изящные и розовые (на лице мистера Никсона они смотрелись странно, откровенно говоря). Если бы она их не сжимала, как мать, то выглядела бы еще симпатичнее. В свои 19 лет она была немного слишком худощавой, не очень высокой, но с красивыми светлыми волосами, которые вились на кончиках, придавая ей изящности. А особенно потрясающими были у нее глаза – зеленые с коричневым, обрамленные густыми ресницами.

Несмотря на ее привычку бить Мэтью по голове за провинности, она была его самым близким другом, а потому самой замечательной и самой красивой в глазах юноши. Хотя из-за подзатыльников он иногда хотел бы думать иначе, но не получалось.

– Пусти, дурак! Говорили тебе не носиться по дому, – гневно произнесла она, оправляя платье. Девушка уже сменила свой обычный наряд служанки на простое выходное платье темно-коричневого цвета. Не сказать, чтобы этот цвет особенно шел ей и ее глазам, но на скромное жалованье горничной иного позволить она себе не могла. – Опять все проспал, – пожурила она его, оглядывая его внешний вид.

– Так и есть, – сознался Мэтью, наконец застегивая жилетку и накидывая сюртук на плечи. – Но ведь все равно собрался вовремя.

– Вероятно, за это следует поблагодарить мистера Страута, который тебя разбудил, – с сомнением в голосе проговорила Лиззи. Мэтью тут же потупил взгляд. Гордиться было и правда нечем, однако у него имелись возражения.

– Да если б он меня не разбудил, то прослыл бы совершенно бессовестным! – вспылил молодой человек. – Знала бы ты – вчера вернулся, а он спит пьяный без задних ног. Искорку пришлось чистить и кормить мне, а ведь на мне еще фаэтон. Лег спать только в три, – не преминул пожаловаться он.

– Бедный, – не слишком искренне пожалела его девушка, улыбаясь краем рта. Она подошла к нему ближе, поправляя воротничок сорочки, который так и стоял за шеей. – Вот ведь неряха, – снова заругалась она, принявшись отряхивать его многострадальный сюртук, где только не побывавший за сегодняшний и вчерашний день.

На лице Мэтью расплылась довольная улыбка, он безропотно сносил эти легкие похлопывания по сюртуку.

Уже восемь лет он не понимал, зачем и мужчинам, и женщинам здесь нужно столько одежды, что процесс одевания превращается в пытку. Всякий раз видя, как собирается миссис Никсон в церковь, он от души жалел женщин викторианской эпохи. Возможно потому, что он родился в XXI веке, именно поэтому он не придавал своему внешнему виду большого значения. В юности носясь по улицам он ходил в таких лохмотьях, что даже семейству Никсон становилось стыдно за приемыша, однако того это нимало не смущало – напротив, неприглядный вид позволял оставаться незамеченным в очень многих местах и пробираться туда, куда не разрешалось. Словом, до поступления на службу кучером омнибуса Мэтью понятия не имел ни о неудобных узких сюртуках, ни о жилетках, ни о пальто. Он надевал в церковь приличную сорочку и одни единственные штаны, из которых вскоре вырос и щеголял голыми худыми лодыжками. «Курам на смех», – сокрушался мистер Нэрроу.

– Запрягай, – хмуро произнес появившийся в воротах конюшни мистер Страут, с недовольным видом оглядев открывшуюся ему сцену. Ни для кого в доме не было секретом, что с тех пор, как к ним на службу поступила Лиззи (а было это без малого полгода назад), характер мужчины еще сильнее испортился. Он сделался еще неразговорчивее и недовольнее, и всякий раз глядя на молодое лицо Лиззи, его брови опускались настолько низко, насколько могли, а губы поджимались. При этом он никогда с ней не заговаривал, кроме приветствия за столом, и Лиззи призналась Мэтью однажды, что побаивается его, думая, что конюх ненавидит ее до глубины души. А еще он ей совершенно не нравился тем, что не упускал случая бросить издевку в сторону Мэтью и особенно в ее присутствии сказать юноше что-то грубое. Но поскольку она боялась ему отвечать из-за того, что он без малого был ее в три раза больше, она помалкивала, но наедине с юношей не успокаивалась, пока не отводила душу, плюясь в его сторону ядом. Словом, эти двое, казалось, не любили друг друга совершенно взаимно.

– Ладно, увидимся в церкви, – тут же бросила Лиззи, низко опустила голову, вжимая ее в плечи и, даже не взглянув в сторону Страута, быстро поспешила прочь. Прислуга добиралась до церкви самостоятельно, но Лиззи всегда занимала Мэтью место в дальнем конце вне зависимости от того, придет он или нет.

– До встречи, – помахал ей вслед парень, пожав плечами. Он был не слишком восприимчив к чужим эмоциям, но ощутил, что, кажется, между Лиззи и Страутом что-то произошло, потому что атмосфера стала какой-то неловкой. А Лиззи, обычно демонстрирующая холод в отношении мужчины, сейчас сбежала, только его заметив. – Вы что, за завтраком хлеб не поделили? – пошутил он.

– Не твое дело, – процедил тот, вручая ему поводья. – Я ушел.

Мэтью решил, что это и правда не его дело, и стал запрягать Искорку в фаэтон. Страут постарался на славу – шкура кобылы блестела, начищенная, сбруя отливала серебром.

– Ну-ну, девочка, надеюсь, хоть ты выспалась, – широко зевнул парень, гладя лошадь по морде. Та взглянула на него с укором, – беру свои слова назад, только мы с тобой в этом доме трудоголики.

Искорка раздула ноздри и фыркнула, оставшись равнодушной к его словам.

Он вскочил на колки и хлестнул поводьями, выезжая с заднего двора. Небольшой особняк мистера Зонко имел задний двор с проездом, где размещалась крохотная конюшня, маленькая сторожка конюха и кучера, пара деревьев да чахлая клумба. Сам трехэтажный дом был построен из кирпича, и фасад его выкрашен в коричнево-желтый цвет без каких-либо украшений. Он был довольно узким, плотно примыкая к соседним зданиям, и в целом не обладал ни изяществом, ни богатством убранства. Мимо такого дома вы бы прошли не задумываясь. Однако наличие заднего двора и подъезда для лошади добавляло ему немалую ценность среди остальных домов на улице. Впрочем, это не мешало Мэтью часто биться головой о потолок арки, поэтому сейчас он благоразумно пригнулся.

Из дверей главного входа вышел готовый к выходу мистер Зонко. Мэтью поприветствовал его легким поклоном, спрыгивая, чтобы открыть дверь фаэтона. Про себя он со злорадством отметил, что тот выглядит не менее помятым, чем кучер – похмелье было налицо. Он выглядел уставшим, под глазами залегли синяки, из-за чего его длинное лицо казалось еще вытянутее.

– Я уже заждался тебя, – хмуро проговорил мистер Зонко, устраивая на коленях свой цилиндр (другой, не вчерашний, тот, кажется, приказал долго жить), чтобы он не слетал в дороге с головы (подобные конфузы с ездой Мэтью уже случались, так что теперь он заблаговременно снимал головной убор и клал на колени).

– Искорка упрямилась, – тут же отозвался кучер, без зазрения совести свалив всю вину на кобылку. Та, словно почувствовав, повернула голову и с упреком посмотрела на него левым глазом.

– Теперь мы опаздываем, – еще более хмуро произнес мистер Зонко. Опаздывать он не любил, но еще больше он не любил, когда ему непременно нужно было быть вовремя, как, например, к службе в церкви.

– О, это не беда, сэр, – сказал кучер, улыбаясь во все тридцать два. Лицо Зонко как будто потеряло еще пару оттенков, сделавшись совершенно серым. Конечно, не проблема, для Мэтью ничто не являлось проблемой в плане опозданий, потому что… – Только держитесь крепче! – он хлестнул поводьями, и коляска сорвалась с места.

***

– Ну вот, я же говорил, что успеем, – произнес довольно Мэтью, тормозя. Белый, как полотно, мистер Зонко наконец отцепился от двери коляски, за которую крепко держался всю дорогу. – Вам, право, надо поставить поручни такие, знаете? Ах точно, вы не поймете. Тогда я, пожалуй, установлю их для вас. Будет как в автобусе, только с комфортом, – болтал парень, помогая хозяину вылезти из коляски.

Тот бессознательно кивнул, совсем не прислушиваясь к его словам – его главнейшей миссией было удержать завтрак в себе. Они только что промчались милю по переулкам меньше, чем за пять минут. Кучер фамильярно похлопал его по руке и слегка подтолкнул, придавая верное направление. Мистер Зонко, еле шевеля ногами, побрел ко входу в церковь, прижимая цилиндр к груди. На голове у него было нечто, похожее на воронье гнездо. Вот именно поэтому Зонко ненавидел, когда он куда-то опаздывал. Разрываясь между нелюбовью опаздывать и нежеланием погибнуть молодым, врезавшись в дом на фаэтоне, мужчина до сих пор не мог сделать уверенный выбор и каждый раз жалел об этом.

Оставив фаэтон среди других колясок, он снял свою шляпу и зашел в церковь. Это была красивая церковь с высокой колокольней, откуда звон колоколов разносился далеко за Темзу, недалеко от берега которой она стояла⁹. Кажется, у прихода были какие-то датские корни, но северный дух без следа растворился в лондонском тумане. Внутреннее убранство в черно-белых тонах нравилось молодому человеку, да и строгая красота, так присущая англиканским церквям, ему была по душе. Намного сдержаннее вычурного золота и росписи стен в русских храмах.

Поскольку он мчал во весь опор, они прибыли раньше срока, и прихожане еще не собрались. Мэтью занял свое местечко позади, глядя, как впереди усаживаются чопорные дамы. Среди прихожан этой церкви были в основном либеральные виги (о том, кто они такие, Мэтью знал только из рассуждений мистера Зонко, который обожал желтый и ужасно не переваривал тори), может быть, поэтому Зонко старался не пропускать службы – после служб он часто задерживался обменяться парой слов с другими мужчинами (один из них, по слухам, знал самого Уильяма Гладстона и частенько хвастался этим в беседах, чем изрядно раздражал всех говоривших с ним).

Словом, по впечатлению Мэтью, церковь для Зонко была не местом прославления Бога, а эдакая еженедельная встреча анонимных и не очень скамеечных политиков, с удовольствием почтенных дам, перемывавших косточки проклятым тори.

Мэтью заскучал. Он смотрел по сторонам, глазея на молоденьких барышень в платьях с узкой талией и их многоуважаемых мамаш или гувернанток, когда взгляд его неожиданно наткнулся на женщину, сидевшую в первом ряду. Она привлекла его взгляд, потому что среди цветастых выходных нарядов и всевозможных шляпок она единственная была одета в черное с ног до головы, а верхняя половина ее лица, когда она неожиданно повернулась, словно почувствовав его взгляд, была скрыта короткой вуалью. Когда она повернулась, Мэтью готов был поклясться, что посмотрела она именно на него, и от этого неоднозначного взгляда он примерз к месту. Что-то в этой женщине инстинктивно испугало его, он дернулся, но не отвел взгляд, совершенно бесцеремонным образом уставившись в ее лицо. Скрытый вуалью взгляд словно исследовал все его лицо, а затем губы, видневшиеся из-под черного кружева, расплылись в холодной усмешке. Мэтью почти услышал, как она тихо хмыкнула, хотя, разумеется, на таком расстоянии это было невозможно.

Она отвернулась, но кучер продолжал ее рассматривать, буквально прожигая ей спину взглядом, когда его неожиданно толкнула в бок Лиззи, усевшаяся рядом с ним. Она немного запыхалась от быстрой ходьбы, и все внимание Мэтью тут же переключилось на нее.