Алиса Бастиан
Пятый лишний
Кюри
Боли нет. Внутри меня только пустота, а пустота болеть не может.
Тем не менее вот уже долгое время кое-кто уверен, что боль терзает меня изнутри, и что мне необходимо от неё освободиться, поделившись ею с другими. Те, кто в курсе. Хотя они хотели бы быть в курсе побольше, потому что я так почти ничего и не сказала с тех пор, как вернулась.
– Мария, – мягко говорит женщина, которую зовут так же, как меня, но чьей фамилии я так и не запомнила за три сеанса. Этот сеанс последний. Я согласилась попробовать их из жалости и в надежде, что от меня отстанут. Надежды на реальную помощь у меня не было.
И я не могу понять, зовёт она меня или напоминает своё имя. Я вообще уже мало что могу понять в поведении даже своём, не то что в чьём-то ещё – со мной слишком любезны, слишком осторожны, словно я хрупкая конструкция из спичек: одно неверное движение, и я рухну, одно неподходящее слово – вспыхну пожаром. Это выматывает.
– Почему вы решили, что готовы?
Я смотрю на часы, стоящие у неё на столе, – круглый будильник в стиле ар деко, для неё. Перевожу взгляд на стену, где висит квадратный циферблат в этом же стиле – для пациентов. Три наших сеанса прошли практически одинаково: она пыталась меня разговорить, я упорно и молчаливо сопротивлялась, смотрела, как секундная стрелка отсчитывает последние минуты нашей вынужденной встречи, потом с облегчением вставала и уходила, не попрощавшись.
– Так почему вы решили наконец пойти на контакт? Что произошло?
Она так уверена, что что-то произошло – что-то конкретное, какое-то определённое событие, которое легко классифицировать, что она с удовольствием и сделает, когда услышит мой ответ. Но я не хочу, чтобы она знала. Не хочу доставлять ей такую радость. Радость от осознания того, что она была права. Ведь она не раз говорила тому, кто привёл меня, что есть вероятность суицида, что если меня не разговорят, то эта вероятность повысится, что если меня не уговорят на эти чёртовы сеансы – повысится ещё больше. Не раз она делала пугающие намёки, так что за меня действительно стали бояться, потому я и ходила сюда – и только сюда. Но упорно стояла на своём. Вернее, молчала.
Однако она была права, и это весьма неприятное для меня открытие.
Я погружаюсь во вчерашний вечер. Я думала, что в итоге смогу делать вид, будто ничего не произошло, что смогу принять эту часть себя, но, лёжа в тёплой – начинающей остывать – ванне и слыша, как на кухне грохочут сковородки и кастрюли, а потом начинает доноситься аромат заботливо приготовленного для меня ужина, понимаю: не могу. Больше не могу.
Жутко хочется опуститься с головой под воду, как это делают в каждом пятом фильме, но я знаю, что мне это не поможет. Надо мной и так давно сомкнуты воды, и мне из них не выбраться, не выплыть на поверхность, сколько бы я ни старалась. Хотя, признаться, в последнее время я старалась не слишком усердно. Просто не осталось сил.
Ничего не произошло. Ничего не произошло. А если и произошло, то не со мной. С кем-то другим. Да, это был кто-то другой. Мантра звучит в моей голове, вибрирует на поверхности воды. Я включаю кран, и струя заглушает все остальные звуки. Закрываю глаза. Да, госпожа Мария была права. Высока вероятность суицида. Прямо сейчас – как никогда. Но шансов у меня не много. Все острые предметы типа бритв, щипчиков и даже упаковок с острыми углами исчезли из ванной бесследно. Зеркало тоже. Даже задвижка на двери, и та растворилась в небытие. Словно без всех этих острых предметов я захочу утопиться, предварительно закрывшись, чтобы никто не смог меня спасти. Но топиться я не хочу. Знаю, что не получится. Уже знаю.
Вода продолжает шуметь и набираться. Пробка в ванне предусмотрена без цепочки, а то бы и её, наверное, предусмотрительно сняли. Очень заботливо и очень предусмотрительно.
Хотя нет, не очень. Один шанс мне всё же оставили. Может, даже специально. Может, зная, что это именно то, что мне нужно. Это – а не забота и постоянный страх за несчастное хрупкое создание. Меня.
Но кого я обманываю? Это просто невнимательность. Нормальный человек, убрав из ванной зеркало, бритвы и задвижки, осмотрит её, выключит свет и уйдёт с чувством выполненного долга. Уйдёт, оставив лампочку. Даже не подумав о ней.
Но я о ней думаю. Чем больше смотрю, тем больше думаю. Она идеальна. То, что нужно. Можно тихо выкрутить эту прекрасную лампочку, хрустнуть ею в руке и самым большим осколком перерезать себе вены. Так даже будет лучше – в темноте не будет видно крови, и потому сделать это будет легче. Я уже встаю, слегка всплёскивая воду в ванне, уже протягиваю руку к полотенцу, чтобы вытереть её (не хочу, чтобы меня ударило током, это может привлечь внимание раньше времени) и вывернуть лампочку, но чувствую, что с полотенцем что-то не так. Что оно не жёсткое махровое, к которому я привыкла, а мягкое и нежное. Чересчур. И внезапно мой план летит к чертям. Внезапно я заново осознаю, что я не дома, что ванна не моя. Что я второй месяц живу с человеком, пытающимся вернуть меня к жизни. Я выключаю воду, и шум льющейся воды уступает место звукам с кухни. Я снова здесь. Я снова не одна.
Я снова жертва.
Мария, внимательно смотрящая на меня сейчас, была чертовски, возмутительно права. Кое-что действительно произошло. Я была готова сдаться. Не сделала я этого только по одной причине – не хотела, чтобы тот, кто обо мне заботится, нашёл моё мокрое голое мёртвое тело.
Только поэтому.
Но ей не следует знать. Вместо этого в ответ я выдаю какую-то несуразицу о том, что чувствую себя готовой.
И начинаю рассказывать полнейшую чушь.
2
Коридор простирался вперёд на десятки метров и был освещён лампами дневного света – судя по их новенькому виду, ввинченными недавно. Четвёрка остановилась в первой части-отсеке коридора, не решаясь идти дальше. Побелка потолка серела пятнами от протечек. Треснувшая штукатурка на стенах местами висела крупными клочьями, то тут, то там обнажая светло-зелёные куски базовой покраски; кое-где торчала старая оборванная электропроводка. Деревянные красно-коричневые двери с застеклёнными квадратными окошками в верхней части были распахнуты в немом крике. У двух дверей из пяти стекло в окошках было разбито, и мутные осколки лежали на грязном сером бетонном полу, исхоженном меловыми следами, со слоем пыли и осыпавшейся штукатуркой в углах.
– Весьма атмосферно, – заметил да Винчи. – Уже интересно.
– Видимо, просто оставили всё как было, – пожала плечами Кюри. Увиденное её не слишком впечатлило.
Кристи и Эйнштейн молча изучали обстановку. Хотя никого, кроме их четверых, в психбольнице не было, в воздухе висело какое-то напряжение. Но не из-за подспудного страха или неприятия таких заведений и событий, здесь когда-то происходивших, и не из-за каких-нибудь суеверий или шорохов за спиной, особо впечатлительным могущих показаться признаками обитаемости здания. Напряжение создавали они сами. Оно следовало за ними из микроавтобуса, ползло рядом после фургончика, витало между ними здесь, подпитываемое немногословностью и настороженностью. Игра только началась, и всё могло – должно было – измениться, но все чувствовали: команда из них не склеивалась. И хотя каждый желал победы, для чего нужно действовать заодно, пазл не складывался. Они были слишком разными. Просто не подходили друг другу, и даже чьё-то слово, выплюнутое в прохладный воздух, застревало там в недоумении, хотя и встречая ответную реакцию.
А может, они подходили друг другу слишком хорошо.
Кристи осторожно сделала полшага вперёд и заглянула в первую распахнутую дверь. Остальные последовали её примеру.
– Вот тут точно надо покопаться, – со знанием дела заявил Эйнштейн, и спорить с ним никто не стал: обыскать комнату действительно стоило, тем более что на дверном косяке алел сигнальный стикер.
Хоть она и была освещена слабее коридора и на три четверти завалена каким-то ремонтным хламом, деревянными обломками, изорванной бумагой, кусками цемента, фанерой, заляпанной тёмными пятнами, и усеяна клоками пыли, кое-что в ней сразу привлекало внимание. Например, бросающийся в глаза шкаф-картотека с четырьмя ящиками, возвышающийся метра на полтора на фоне светлой стены, выложенной квадратным кафелем, кое-где плачущим подозрительными тёмными потёками. Или железный стол с выдвинутыми проржавевшими ящиками, захламлёнными пожелтевшей мятой бумагой, на котором вызывающе стоял большой и старый катушечный магнитофон. Рядом со столом, под завалом нагромождённых на него щепок и векового слоя пыли, пряталось небольшое кресло, бывшее когда-то, судя по едва проглядывающей сквозь серость обивке, зелёного цвета.
– Надо обыскать картотеку, – сказала Кюри и шагнула к шкафу.
– Да уж надеюсь, что не этот мусор, – отозвался Эйнштейн, брезгливо осматривая хлам, заполнявший большую часть комнаты. Пахло в ней тоже хламом. И пылью.
– Наверное, надо найти катушку, – кивнула Кристи на магнитофон. – Может, даже прослушать её.
– Надо найти предмет с меткой Игры, – возразил да Винчи. – Только его. Мы тут не в квест играем – прослушивать старые катушечные записи, чтобы найти подсказку.
– Откуда ты знаешь? – повернулась к нему Кюри, бросив копаться в выдвинутом ящике шкафа. Пока ничего, кроме выцветших и совершенно нечитаемых листов бумаги в тонких папках ей не попалось.
Да Винчи пожал плечами.
– Просто говорю, что главное – найти предмет с меткой, а не отвлекаться на антураж.
Кюри фыркнула и продолжила копаться в ящиках. Эйнштейн подошёл к железному столу и стал обыскивать его. Кристи осматривала кресло. Даже провела пальцем по обивке. Палец стал тёмно-серым, а маленький след на обивке – грязно-зелёным. Мусор, наваленный в кресле, Кристи трогать не стала.
Да Винчи, вздохнув, стал рассматривать катушечный магнитофон. Пустая катушка уже была вставлена, но само устройство выглядело безжизненным. И… Что-то с ним было не так. Он заглянул на заднюю панель – сетевой шнур был свёрнут. На стене за столом светлела старая розетка.
– Нашла! – воскликнула Кюри, потрясая толстой папкой из самого нижнего ящика. Записи о пациенте так же выцвели, но во внутренний карман папки была вложена тонкая и лёгкая круглая катушка-кассета с шестью треугольными вырезами.
– Что ж, – да Винчи взял в руки бобину с магнитной лентой и осмотрел её. Потом установил катушку, вытянул ленту – её было не так уж много, – провёл через лентопротяжный механизм и нацепил на пустую кассету. Немного покрутил её, чтобы лента достаточно намоталась, окинул взглядом проделанную работу, включил шнур в розетку. Нажал на узкую чёрную кнопку воспроизведения (индикатор «ВОСПР» загорелся красным) и увеличил громкость.
Сначала раздался характерный треск, потом чьё-то невнятное бормотание. Разобрать ничего было нельзя, и когда все четверо решили, что слушать больше нечего, этот невнятный монотонный бубнёж разрезал дикий, громкий, отчаянный вопль, и тут же второй. Затем воцарилась тишина. Через четыре секунды вопли возобновились, и эти определённо женские крики несли в себе мольбу о помощи, ужас нечеловеческой боли, переходили в жуткие рыдания, сходили на нет, превращались в рычание, потом в совершенно кошмарные визги. Вскоре раздался громкий стон и наступила тишина. Запись закончилась.
– Жуть, – прошептала Кристи.
– Это же типа психушка, дорогуша, – усмехнулся Эйнштейн. – Или ты ожидала услышать Моцарта?
Да Винчи снял катушку с магнитофона и положил на стол. Он не знал, настоящие это записи или нет, лежит ли здесь этот магнитофон с незапамятных времен, или подброшен специально для них, для антуража, чтобы похолодить им кровь. Среди этой давящей обстановки запись звучала неприятно и очень, очень уместно. Фрагмент мозаики на нужном месте. Конечно, мурашки по спине да Винчи не побежали, но не впечатлиться он не мог.
Именно он – не мог.
Стало тоскливо и как-то пусто. И, что уж греха таить, страшновато. Но не до мурашек, нет. Конечно, нет.
– Нет здесь никаких меток, – сказала Кюри. – Надо искать в других комнатах.
Кристи громко чихнула. Дежурного «будь здорова» не прозвучало.
– И побыстрее, – согласился Эйнштейн. – Неохота торчать здесь весь день.
– Но на входе был сигнальный стикер, – напомнил да Винчи. Тоскливость пробралась до костного мозга, и с этим уже ничего нельзя было сделать. Только поскорее закончить Игру, которая едва началась. – Значит, здесь есть предмет.
И что-то не так с магнитофоном. Но что?
– Нам сказали, что помеченные комнаты могут представлять для нас интерес, – отозвалась Кристи, снова чихнув, – но это не обязательно значит, что здесь спрятан игровой предмет.
– Что ж, было и правда очень интересно, – согласился Эйнштейн.
И не говори, подумал да Винчи.
– Ладно, пойдёмте дальше, – шагнула к выходу Кюри.
Они последовали за ней. Дверь в соседнюю комнату была распахнута, свет в ней не работал, были видны лишь очертания очередной груды хлама, и стикеров тоже не было.
– Не будем заходить, – сделала за всех вывод Кюри, но Кристи внезапно шагнула внутрь.
– Эй, – неловко сказал Эйнштейн, то ли призывая Кристи вернуться, то ли предлагая всем пойти за ней в темноту. Но Кристи уже вышла, держа в руках неимоверно пыльную пару старых резиновых сапог небольшого размера. Она сняла мокрые грязные носки, обтёрла ими сапоги и надела, предварительно вытряхнув из них большой клок волос.
– Фу, – вырвалось у Кюри.
Фу, согласилась Кристи. Но пневмонией из-за своей дурости ей заболеть не хотелось.
– Больше ничего там не заметила? – на всякий случай уточнил Эйнштейн.
– Нет.
Они двинулись дальше, но да Винчи остался стоять, смотря на вытряхнутый клок волос, сосредоточенно о чём-то думая.
– Ты идёшь? – спросила Кюри.
– Пыль, – ответил он. Вот что не давало ему покоя.
– Она тут повсюду, – Кюри жестом обвела весь коридор.
– Нет. Там, где магнитофон.
Он понял и вернулся в комнату. Остальные пошли за ним.
– Вот, – показал он на стол. Провёл по нему пальцем. – Здесь толстенный слой пыли.
– Да, ведь… – начала Кюри.
– Но не здесь. Не около магнитофона. Тут абсолютно чисто.
– Так и есть, – подтвердил Эйнштейн. – Значит…
– Значит, его перемещали, и совсем недавно. Нужно его отодвинуть.
Да Винчи налёг на старый агрегат, Эйнштейн засуетился рядом, изображая помощь. Отодвинув аппарат на край стола, они увидели небольшой тайник в столе. Там, где раньше стоял магнитофон, находилось углубление, закрытое железной панелью, как крышкой.
– Ух ты! – восхитилась Кюри. – Мы нашли первый тайник.
– Он нашёл. А мы уже пошли дальше, – напомнила ей Кристи, и Кюри лишь сверкнула глазами в ответ.
– Да ладно вам! Лучше посмотрите, – позвал их ближе Эйнштейн.
Да Винчи пальцами поддел крышку тайника и открыл его. Внутри лежал ключ с брелоком.
– О, – влез Эйнштейн, – здесь есть зелёная игровая метка и цифра «1»!
– Покажите, – попросила Кюри. Кристи в подтверждение чихнула.
Да Винчи взял ключ с массивным деревянным брелоком, положил на ладонь, дал пальцам ознакомиться с предметом. Подумал: надо же, какое совпадение, только вместо трёх цифр – одна, и слава богу, это было бы уже слишком. Но совпадение ли? Подумал: с ума сойти, просто точная копия, даже дрожь берёт, и почему так трудно дышать?
Подумал: неужели они, чёрт возьми, что-то знают?
Да Винчи
На самом деле нас двое.
Лёня номер один – уважаемый искусствовед, научный сотрудник отдела Востока крупнейшего в стране музея, известного во всём мире, египтолог с количеством научных статей, превышающим количество прожитых им лет.
Лёня номер два с лёгкостью отличит чистый мет от хотя бы слегка некачественного, без весов определит недостачу в несколько порошковых миллиграммов и с закрытыми глазами назовёт покупателя.
Лёня номер один читает лекции по восприятию египтянами окружающего мира, в обеденный перерыв выпивает в музейной столовой кофе со сливками и сахаром, съедает длинный эклер с заварным кремом, делает целомудренные комплименты коллегам-сотрудницам.
Лёня номер два выигрывает в боулинг и бильярд, проворачивает сомнительные сделки, пьёт кофе не со сливками, а с дорогим коньяком, точнее дорогой коньяк с кофе.
Лёня номер один женат на работе, на своих египтянах, как любят шутить коллеги, все как одна незамужние и явно желающие изменить этот свой статус, но у номера первого нет и не может быть никаких привязанностей, поэтому он согласно отшучивается, что да, только древние женщины вроде Клеопатры его и интересуют. На самом деле Лёня номер один знает, что он не одинок и что есть второй Лёня, что нельзя ему вредить, потому что потом будет хуже им обоим. Фактически из-за номера второго Лёне-первому приходится изображать глуповатого монаха, помешанного на работе.
Лёня-второй имеет привязанность покрепче, чем все порошковые граммы в его жизни вместе взятые. Привязанности этой с лихвой хватает им двоим; её хватило бы целому миру, если бы номер два вдруг с чего-то захотел бы разделить её ещё с кем-то. Но он не хочет. Его привязанность – только его. И должна быть только его, что бы она сама ни думала по этому поводу. Никаких компромиссов или полутонов. Никаких «нет». Да или да. Он верил, что она – та самая. Единственная во всей Вселенной, которая может быть с ним на равных. Это придавало ему сил, ему и Лёне-первому. Им обоим. С верой их мир, до того вращающийся хоть по противоположным, но всё-таки таким монотонным орбитам, взорвался россыпью галактик, окрасился во все цвета спектра, стал набирать ход. С ней всё изменилось.
С моей Верой.
И где мы теперь?
– Это безопасно. Всё будет в порядке. С тобой ничего не случится, – говорю я, стараясь придать тону беззаботности, но она знает: если что и случится, я буду только рад. Знает, что я лишь избавлюсь от обузы, когда с ней вдруг что-нибудь произойдёт. Вернее, если. Оговорочка по Фрейду.
– Правда? – усмехается она, и я думаю: она мне не верит. Ни черта она мне не верит, вот только вопрос, давно ли?
– Да. В прошлый раз ведь всё прошло отлично.
– Да, но в прошлый раз всё было по-другому.
С этим не поспоришь. В прошлый раз не было проблемы, которая привела нас к этому моменту.
– Я бы не допустил, чтобы с тобой что-то случилось, – как назло в голосе сквозит какая-то нездоровая радость, которую я пытаюсь прикрыть нахмуренными бровями, суровым взглядом, но получается вяло и неубедительно.
– Можешь не стараться.
– Ладно, – буркаю я, наливая себе воды. Спорить с ней мне не хочется: это заранее обречено на провал.
– И не провожать.
– Даже не собирался, – вру я.
Конечно, собирался. Мне просто необходимо всё контролировать.
– Ладно, – говорит вдруг почти ласково Вера, – я позвоню, когда мы закончим.
– Как и всегда, – отзываюсь я, и она наклоняется к моему лицу.
Я чувствую пряный аромат её духов и едва уловимый запах шампуня.
– Конечно, как и всегда, – соглашается она и легко целует меня в щёку. Я опускаю глаза.
Номер 108 на первом этаже пятиэтажного отеля находится в самом конце коридора, за углом, и он никогда не сдаётся обычным постояльцам, потому что в нём постоянно проворачиваются самые тёмные делишки. В доле все – отель, полиция, управление по контролю за оборотом наркотиков, даже некоторые богатые гости с пятого этажа, и всех всё устраивает. Моё присутствие иногда может навредить некоторым сделкам, хотя я считаю, что личная неприязнь не должна мешать бизнесу. Но таковы реалии: сегодня Лёня-второй устанавливает цены, а завтра конкуренты пытаются натравить на него всех на свете. Доверенные лица – вот в чём спасение. Лица, которым доверяю в первую очередь я. Которые не припрячут часть добычи или не исчезнут после сделки.
Впрочем, сегодня всё будет иначе.
Всё дело в восприятии.
Если перейти на язык Лёни-первого, отличие сознания древнего египтянина от нашего было в невозможности охватить мир целостно; такое восприятие можно назвать дискретным, воспринимающим предметы и явления (или их части) по отдельности, не соединяя в единую в нашем понимании картину. Строго говоря, нам это тоже не дано, потому что это в принципе невозможно, ибо наш мозг конечен, а мир бесконечен. Но это если говорить о глобальных вещах, а не обыденных. У древних же и с обыденным было иначе. Они слишком отличались от нас на базовом уровне. Нам ведома перспектива, им – аспектива, взгляды на объект в упор, с разных сторон, без вызываемых расстоянием искажений, представление всего таким, как оно есть, но по частям.
Сидя в своей просторной квартире под кондиционером и смотря на Веру, собирающуюся переступить порог и больше никогда не вернуться, но ещё не знающую об этом, я поражаюсь, насколько всё-таки я был слеп. Не слеп, поправляет меня первый, это вовсе не слепота. Просто иное восприятие. У нас всё иное, помнишь?
Если бы я мог забыть.
Воспринимай я Веру в перспективе, охватывая её целиком, такой, какой она кажется и, возможно, какой она и есть, ничего бы не случилось. Но я предпочёл видеть то, что я хочу, и так, как мне нравится. Даже египтяне были умнее. Они бы сразу заподозрили неладное. Но не я, нет. Мне нужна была Клео.
На чёрной лакированной столешнице синеет лазуритовая маска – Вера сняла её перед уходом. Рядом лежит косметичка с помадой, которой она никогда больше не накрасится, и золотистыми румянами, которые она забросила давным-давно, хотя они были ей так к лицу, делали из неё настоящую египетскую царицу. Я тоже пытался. Готовил для неё молочно-медовые ванны. Взбивал желтки с миндальным маслом и втирал в её потускневшие волосы. Детокс-смузи, ванночки для рук, благовония, масла… Всё для моей Клеопатры. Я пытался из найденной жестянки сделать желаемую золотую вазу. Мне это удалось, но вскоре по вазе пошли трещины, а реставратор из меня оказался хреновый. В конце концов ваза застряла в полуразрушенном состоянии, внутри жестянка, снаружи золото, испещрённое ломаными линиями будущих осколков. Выносить это стало невозможно. Нет ничего хуже неопределённости. И потери контроля. Пришлось разбить вазу, чтобы покончить с этим.
Я больше никогда не увижу Веру, и всё из-за чёртовой аспективы.
Дверь за ней закрывается, и я чувствую облегчение.
