Алиса Бастиан
Палуба 9
Нужно ли ударить еще раз? Или она и так вот-вот умрет? Я откидываю со лба прилипшие волосы, выключаю душ. Наваливается нечеловеческая усталость. Мне нужно отдохнуть. Если нужно будет, продолжу чуть позже. Плохо соображая, я захлопываю дверь душевой. Прислоняюсь к ней спиной, чтобы Лиля, не дай бог, не выползла в каюту, если у нее вдруг хватит на это сил. В груди взрываются ядерные бомбы. В виски словно забивают гвозди.
Когда шок слегка замутняется, становится полуматовым, а сердце, озверевшее от бешеного ритма, сбавляет обороты (спасибо дыхательным упражнениям, которым меня научила – угадайте, кто? – именно Лиля), я рывком открываю дверь в душевую. Лиля лежит практически в той же позе, только уже не шевелится. Я наклоняюсь к ней, долго нащупываю пульс, прислушиваюсь к дыханию. Лиля еще теплая, но, несомненно, мертва. Ее кровь на стекле кабины уже остыла, но винные лужицы, собравшиеся на полу с подогревом, на ощупь совсем живые. Я зачем-то трогаю одну из них и долго сижу на кафеле рядом с Лилей, смотря на заклейменный мною же палец. По коридору проходит пьяная интернациональная компашка, подавая мне идею. Потом все затихает. Я мою безропотную Лилю, вытираю ее полотенцем, с трудом натягиваю на нее чертовы джинсы-слим и зеленый кашемировый свитер. Теперь она вовсе не похожа на тело, место которому в морге. Пока еще она даже не сильно побледнела. Выглядит так, словно спит. Или перепила, как и добрая треть парома. И мать тащит ее, вырубившуюся, с ночной дискотеки в безопасную каюту отсыпаться. Если кто-нибудь нас увидит, так и подумает. Я достаю из пакета «Дьюти-фри» еще одну мини-бутылочку водки и опустошаю ее, чтобы не зацикливаться на том, что будет, если кто-то решит проявить любопытство и поймет, в чем дело.
В полчетвертого каютный коридор на нашей палубе пуст. Кое-где из-за дверей доносятся разговоры, какие-то отдельные всплески слов, но никто не выходит нам навстречу, пока мы ковыляем к выходу на палубу.
* * *
Тихая, безветренная, потрясающе спокойная ночь. Но очень холодная. Ледяная. Я не надела пальто, потому что оно громоздкое и мешало бы нам с Лилей тащиться по коридору, так что теперь холод пронизывает меня в буквальном смысле до костей. Они прямо-таки морозно звенят внутри меня. Пальцы превратились в бесчувственные красные куски моего тела, существующие как-то отдельно от меня. Мозг тоже пытается существовать отдельно, но не от холода, а от того, что я наделала. И это хорошо. Паника замерзает в теле, успокаивается, ложится на дно тяжелой льдиной. Лиля тоже вся окоченела и, будь она хоть чуточку живее, тряслась бы, как отбойный молоток. Но ничто не нарушает нашего медленного морозного танца по краю верхней открытой палубы. И никто. В полчетвертого ночи даже пьянь из баров не решилась высунуться на палубную Арктику. На это я и рассчитывала.
Шаг за шагом мы приближаемся к самому удачному, на мой взгляд, месту, с которого Лиля сможет отправиться в последний круиз. И, возможно, отправить меня за решетку. Я знаю, что иду ва-банк.
Место это там, где палубное ограждение образует небольшой, но достаточный для меня зазор рядом с держателем спасательной шлюпки. Именно там выбросить Лилю из жизни мне будет проще всего. В ту же секунду, когда я собираюсь перевести дух от облегчения, что мы почти у цели, льдина паники внутри меня взрывается миллионом острых осколков. Где-то с конца палубы доносится пьяный хохот. Кто-то все же рискнул выйти проветриться. Теперь у меня только два варианта, и решать надо мгновенно: рвануться обратно внутрь или избавиться от Лили, не медля ни секунды. Ноги становятся ватными, усталость накрывает гигантской темной волной. Просто ночной ледяной цунами вселенской, нечеловеческой усталости. Лиля выпадает из моих рук на промерзший палубный пол. Чтобы не упасть самой, я в отчаянии хватаюсь обеими руками за ограждение. Паром, звездное небо и тихая морская гладь начинают сливаться у меня перед глазами в одно мутное, кружащееся пятно. Когда немного отпускает, я понимаю, что мне не хватит сил уйти с Лилей с палубы, может быть, наткнуться в фойе или у кают на кого-нибудь, продолжать разыгрывать этот спектакль. Я просто не могу множить эти секунды, проведенные с Лилей, но уже без нее.
Смех становится ближе, еще немного, и кто-нибудь завернет на эту сторону палубы. Я наклоняюсь, руки машинально стискивают ледяную Лилю, слабые от страха – не могут толком ее поднять, неуправляемые от холода и паники – не могут сделать то, что нужно. Я вцепляюсь в ее кашемировый зеленый свитер, тяну за него, ударяюсь головой о край держателя, стискиваю зубы от боли, пронзившей меня от макушки до самого нутра и обратно. Ударься я чуть сильнее, могла бы и потерять сознание, думаю я, представляя, как вместо Лили лечу в черную гладь или просто валюсь рядом с ней на палубу. Боль бьет горячим хлыстом, придает сил, стискивает размякшее «я» в пружину, готовую действовать. Эта же пружина добивается того, что тело в заиндевевших джинсах-слим, наверное, намертво примерзших к коже, уже перевешивается через ограждение.
– Еще увидимся, – шепчет Лиля посеревшими губами, прежде чем полететь за борт, навстречу ледяной черной воде, но я знаю, совершенно точно знаю, что мне это померещилось.
Я жду всплеска, который привлечет внимание всех пассажиров и отправит меня в ад, жду, напряженно вслушиваясь, сжимая руками верхнюю перекладину ограждения, не чувствуя этого. Жду, пока не понимаю: Лиля давно и совершенно беззвучно сгинула. Ее тело уже где-то далеко, мы плывем дальше, и я уже не увижу ее, сколько ни всматривайся в воду. Наверное, стук сердца в ушах заглушил момент соприкосновения Лили с черной гладью. Так даже лучше: чертов всплеск не будет преследовать меня, как это произошло с ее отцом.
Губы смерзлись, и я думаю – на таком холоде, так долго и без пальто, так и до воспаления легких недалеко. В тюрьме лечить его вряд ли будут очень тщательно. Но когда я оборачиваюсь, не вижу никого: смех стих, так и не добравшись до меня, и никто ничего не видел. Успела. Смогла.
Свободна.
Понятия не имею как, но через какое-то время я оказываюсь в каюте. Долго стою под горячим душем. Долго вычищаю душевую, проверяя ее на микроскопические крупицы Лилиной крови. То же делаю со всей каютой. Времени на это уходит немало, но я чувствую прилив сил и, в конце концов, удовлетворение: кажется, я постаралась на славу. Все чисто. И на этот раз без свидетелей. Я собираю Лилины вещи в ее рюкзак, а потом наступает рассвет.
Паромная система поразительно удобна: когда ты заходишь на борт, регистрируешься своей ключ-картой и сканируешь ее при входе. Но когда ты выходишь, тебе не нужно делать ничего. Никто не проверяет, все ли пассажиры, просканировавшие карточку при входе, вышли по прибытии в порт назначения. Лилина карточка, не нуждающаяся в повторном сканировании, видимо, была в заднем кармане ее джинсов, потому что в каюте я ее не нашла, и сгинула вместе с ней в ночных водах где-то между Аландскими островами и Стокгольмом. Лиля не вышла с парома, но никто этого не заметил.
Все эти бесконечные минуты от момента швартовки в порту шведской столицы до момента выхода на берег внутренности съеживаются во мне в колючий комок, пальцы, почти потерявшие чувствительность после отдыха на ночной открытой палубе и отдраивания каюты до утра, напряженно впиваются в лямки рюкзака на плечах, сердце существует где-то отдельно от меня, я даже не могу понять, бьется ли оно вообще. Каждый шаг по коридору, к выходу, мимо людей, пассажиров и работников, делаю почти наугад, не чувствуя пола, не поднимая от него глаз, чтобы не встретиться ни с кем взглядом. Умоляю себя не бежать. Но и не двигаться подозрительно заторможенно. Умоляю себя выстоять. Смочь. Продвигаюсь дальше.
В Стокгольме солнце. Сегодня распогодилось. Иду по асфальту, не веря своему счастью. Иду как можно дальше от парома. Пока не понимаю, что больше не могу сделать ни шагу. Сажусь на скамейку. Маленький Лилин рюкзачок ставлю рядом с собой. В нем ее шмотки, косметика и телефон, и он навсегда останется в Швеции. Потом придумаю, куда его деть. Люди по улицам в поле зрения спешат по своим делам, заходят в магазины, выходят из машин. Откидываюсь на спинку скамьи, жмурюсь от солнца, подставляю ему лицо. Кажется, во мне взрываются какие-то пузырьки. Наверное, ужаса и паники, думаю я, ведь я убила человека, опять убила, своими собственными руками, и мне снова предстоит трястись, ожидая подозрений, обвинений и заслуженного конца. Но, прислушавшись к себе, понимаю: вовсе нет. Это облегчение на грани с восторгом. Пока никому нет дела. Свобода. Ни капли страха. Страх покроет коркой льда и запустит в сердце свои холодные щупальца позже. Не сейчас.
