Земля смыкается над головой, и Расмус летит вниз, словно Алиса в стране чудес, летит не метр и не два, а намного дольше, в самом низу ломая правую ногу. Перелом открытый. Боль невыносима, но тут же уступает страху: тот, кто утащил его под землю, сейчас находится рядом. Его присутствие ощущается физически, его гнилостный запах с оттенком цитрусовых заползает в ноздри, просачиваясь сквозь мрак и землю. Кто-то, в чьем жилище он без малейших угрызений совести закопал безобразные детские останки, чуть не кончив от экстаза, кто заманил его, беспросветного идиота, сюда, во тьму, вряд ли будет очень гостеприимен. Расмус слышит что-то, похожее на жуткое кваканье, и оно кажется ему радостным. Хозяин подземелья действительно в экстазе, как и Расмус когда-то, и в честь него он зажигает приветственные огни.
Но только не он. А они.
– Папа! – неосознанно кричит Расмус, когда видит приближающиеся красные глаза, множество глаз, отсвечивающих друг на друга, освещающих низкорослых неведомых существ. Кричит так, хотя большинство людей на его месте звали бы маму.
Большинство людей и не оказались бы на его месте.
Расмус дрожит всем телом, боль копится, но сейчас ему не до этого. Помогая себе ладонями, он отползает назад, подальше от подземных существ с недобрыми намерениями, которых, как и Расмуса, здесь быть не должно. Спина упирается во что-то твердое, отползать дальше некуда. Справа, слева, напротив – везде скребутся, шипят, чавкают в предвкушении, светят своими красными огнями. Расмус сжимает кулаки, и между пальцами оказывается земля. Старик был прав – не стоило тревожить этот древний лес с непостижимым подземным миром. Не стоило осквернять этот чужой мир срезанным скальпом. Не стоило вообще убивать ту девочку. «Маалусы очень не любят тех, кто убивает…» – всхлипывает в сознании Расмуса, а потом всхлипы вырываются уже из груди. Он хочет что-то сказать, молить о пощаде, просить прощения, звать на помощь, все объяснить, но в глотке у него теперь тысячелетняя пустыня, из нее не вырваться ни звуку. А вокруг него тысячелетняя тьма, и он был бы счастлив, если бы была и пустота, но пустота останется только от него, и Расмус понимает, что случится это очень скоро. «Я не виноват», – шепчет он пересохшими губами, или ему так только кажется. Вот куда завела его гнилая отцовская кровь серийного убийцы. Вот куда бросила его тьма отцовской души – в другую тьму. Расмус винит не себя, а отца, генетику и окружающий мир. Он не знает, что маалусам плевать на какую-то там генетику.
Как никогда не узнает, что поищи он все-таки информацию об известном эстонском маньяке, который уже десять лет никого не убивал, то выяснил бы, что у маньяка никогда не было детей. Изредка всплывали так называемые последователи, впрочем, никогда не считавшие его отцом. Расмус так и умрет в обнимку со своей собственной истиной.
Один из маалусов тыкается ему в руку и с омерзением отдергивается. Люди такие отвратительные. Красноватое свечение усиливается. Глаза Расмуса, привыкшие к обстановке, скользят по подземным пришельцам. Небольшие, ростом ему по пояс, карлики, похожие на гибрид человеческого ребенка и жабы, стоящие на ногах с омерзительно вывернутыми назад ступнями, с кожей, покрытой слизью, волдырями и шишковатыми узлами, с острыми крючковатыми когтями на жабьих лапах (кто-то из них уже впивается ему в ногу этими когтями, отчего Расмус хрипит, дергается и пытается отползти – но ползти по-прежнему некуда), с обнажившимися клыками и круглыми глазами-рубинами на крупной жабьей голове с человеческими ушами, слегка отведенными назад. Все прибывающие и прибывающие маалусы идут со всех сторон, даже сверху, вверх ногами по обратной поверхности земли.
Когти вонзаются в сломанную ногу, и Расмус зажмуривается, отворачивается, выставляет вперед руки, чтобы хоть как-то защититься, но он один, а рассерженная тьма бесконечна и слишком голодна. Когти скребут, рвут, перетирают, превращают в пюре, в землю, во тьму, в небытие. Зубы впиваются в грудь, в горло, в глаза. Боль повсюду, переполняет эту подземную Вселенную, заполняет собой все пространство. Тьма вспыхивает красным всплеском, и Расмус кричит от ужаса и нестерпимого осознания наступающего конца. Но земля забивает ему рот, приглушает вопли, не дает ужасу выплеснуться, точно так же, как он зажимал рот убитой им девочки, наслаждаясь этими ни с чем не сравнимыми вибрациями под мокрой от слюны ладонью. Когти впиваются ему в голову и тянут, тянут, и кожа легко отходит от черепа, оказывается в чьи-то лапах, точно так же, как скальп ни в чем не повинного ребенка оказался в руках Расмуса.
Затем начинается чавканье.
*
Анника идет с мамой через лес на пляж – на этот раз посмотреть на тренировку виндсерферов, рассекающих крупные волны залива, держась за ярких и слишком громоздких, по мнению Анники, воздушных змеев. Лесную тропинку пересекает цепочка муравьев, и Анника осторожно переступает через нее, едва не спотыкаясь о сломанную ветку, на которой застрял кусок желтой ткани. Слева от тропинки буквально из ниоткуда вырос огромный муравейник, высокий живой холм, таящий внутри себя загадку. Аннику манит все новое и необычное, поэтому она, не отдавая себе отчета, шагает к муравейнику, готовая на все ради разгадки.