Алена Иванская
Пятый Лепесток
Вторая интермедия
Когда мне было одиннадцать, я впервые попал в церковь. Это произошло случайно. Наша семья владела большим участком земли, и как только становилось тепло, мы выезжали на полевые работы. Среди грядок, плодовых деревьев и сорняков проходило моё детство, я любил помогать матери и бабушке в огороде. После тяжелого дня, вечером мы разжигали костёр и пекли картофель в золе. Это время навсегда осталось в моей памяти, как самое спокойное и беззаботное.
Это был аномально жаркий день для мая. Термометр с утра показывал тридцать два градуса. Меня послали в соседнее село за удобрениями для грядок, и я плёлся, обливаясь потом, нагруженный двумя дурно пахнущими вёдрами по раскалённому асфальту. Над дорогой нависали высокие дубы, и я спасался от палящего солнца в их тени. Пить хотелось невероятно, до ближайшей колонки было минут двадцать пути, а до дома и того больше. Остановившись на мгновение, я сорвал несколько лепестков щавеля, сунул их в рот, но от кислого вкуса, приправленного дорожной пылью, жажда только усилилась.
И тут я увидел церквушку. Не то чтобы я не видел её раньше, мы проезжали мимо неё на автобусе по нескольку раз в неделю, да и я всё лето бегал по этой дороге с друзьями на речку. Церквушка была скромная, с белёными стенами и голубым куполом. Дверь была открыта, я решил попросить воды.
Вёдра я оставил за оградой, пересёк маленький зелёный дворик с ухоженными раскидистыми яблонями и приблизился к дверям. Внутри было прохладно и тихо. Висел необычный сладковатый запах, который показался мне таким приятным, что я сделал несколько медленных глубоких вдохов. Этот запах настолько пришёлся мне по душе, что его хотелось вдыхать и вдыхать, его хотелось набрать в пригоршни и умыться им, чтобы он остался на коже.
Церковь освещалась естественным светом, льющемся из высоко расположенных окон, и догорающими свечами. Сделав несколько несмелых шагов, я оказался в маленьком помещении. Передо мной находился позолоченный иконостас с царскими вратами, на белых стенах висели иконы в резных деревянных рамах, задрав голову, я увидел, как сужается высокий потолок, переходя в купол, а на самом верху было изображение белого голубя. Оно было таким простым – всего лишь несколько мазков краски на голубом фоне! – и одновременно трогательным.
Я стоял, словно окутанный ароматной тишиной, смотрел на голубя и чувствовал, как сердце бьётся чаще. Что-то кружило голову, не то запах, не то долгожданная прохлада. Я даже забыл о жажде, просто стоял и смотрел, замечая крохотные изъяны в покраске стен.
– Здравствуй.
Мягкий голос вплёлся в звенящую тишину, и я не сразу понял, что больше не одинок в этом маленьком душистом мирке.
В дверях стоял высокий мужчина в чёрной рясе. Волосы у него были длинные, до плеч, сплошь седые. По лицу угадывалось, далеко за пятьдесят лет ему. Мне, одиннадцатилетнему мальчику, казалось, что он древний старик.
Я попятился, ожидая, что меня отругают.
С обычаями церкви я был не знаком, может быть, мне нельзя было входить сюда? Я бросил на себя быстрый взгляд: майка вся в грязи, на ногах штаны с дырками и вытянутыми коленками. Чтобы хоть как-то поправить ситуацию, я попытался незаметно вытереть руки о бока, но это, конечно, не помогло.
Человек в рясе улыбнулся.
– Не бойся, подойди.
Голос у него был певучий, мягкий, до того добрый, что я мгновенно перестал волноваться о внешности. Священник подошёл ближе и улыбнулся.
– Я… пришёл попросить воды, – слова вышли тихими и несмелыми. Мне казалось, нельзя говорить здесь обычным голосом.
– Жарко сегодня, – чёрная ряса до пола слегка колыхнулась, когда священник направился к выходу, – подожди немного.
На минуту я снова остался в церкви один, потом он появился снова. В руках у него был стакан с водой. Я выпил всё до последней капли, захотел ещё, но попросить постеснялся. Взгляд мой против воли вновь скользнул вверх.
– Как его нарисовали там, так высоко?
– Нравится? – спросил священник, снова улыбнувшись, – эта церковь стоит здесь много десятилетий. Во время войны она была единственной на много километров, где совершались службы. Мой отец открывал эти двери для всех, кто приходил без крова, без еды, больной, или сломленный духом, никому не отказывал. А после, в сорок шестом, когда восстанавливали церковь, один из прихожан нарисовал голубя. Художником оказался. Сказал, что здесь сохранили жизнь его семье.
– Ваш отец? – спросил я в изумлении. Священник понимающе кивнул.
– Да. Его расстреляли немцы, прямо на этом пороге.
Я смущённо потупился.
– И моего деда. Тоже немцы убили в плену. А отец вернулся без ноги в сорок четвёртом. Мне четыре года было всего.
Священник одарил меня печальным и понимающим взглядом. Глаза его были карими, как густой чай. Я вдруг понял, что не был он стариком. Он был ровесником отца, только без того страшно-угрюмого выражения лица. Отец никогда не смотрел на меня с такой добротой.
– А что это так приятно пахнет? – я надеялся, что не отвлекаю его от дел, потому что уходить совсем не хотелось. Но он улыбнулся, и я понял, что гнать меня никто не собирается.
– Ладан. Хочешь посмотреть?
Священник зашёл за красивые врата, и я на мгновение увидел алтарь, потом он вышел и протянул мне небольшой жёлтый камешек, похожий на смолу.
– Ладаном кадят на службах. Если хочешь, приходи сегодня вечером.
– На службу? – испугался я, – но… я не знаю, что нужно делать, и как…
– Не волнуйся, – произнёс священник добрым голосом, – ничего делать не нужно. Просто приходи. Если не понравится – уйдёшь.
Но мне понравилось. Я отстоял службу, отслушал великолепное, тихое, трепетное церковное пение. Наврав дома, что иду гулять с друзьями, я тайком возвратился в белую церковь и словно обрёл нечто новое в своей душе.
Чувство это было мне незнакомо. Оно одновременно томило и нежило, отрывало от земли, заставляло воспарить куда-то ввысь, к белому голубю в голубых небесах. Пока я слушал непонятные, но прекрасные псалмы, и наблюдал за действием, происходящим вокруг, мысли мои текли медленно и спокойно, я думал, думал ни о чём конкретно и обо всём сразу. Это было так странно! Но так правильно – то, что я оказался здесь.
Когда всё кончилось, священник еще долго показывал мне иконы, рассказывал о них. Я постоянно спрашивал, не отнимаю ли я у него время, а он лишь улыбался и качал головой. Перед тем, как уходить, я обернулся в дверях:
– Батюшка, – обращение вышло само собой. Я слышал, как его называли так прихожане, – мой отец не верит в бога. Он говорит, что если бы был в этом мире какой высший разум, то он ни за что бы не допустил войны.
Священник понимающе склонил голову.
– Твой отец не одобрил, если бы увидел тебя здесь?
Я печально покачал головой. «Он бы только презрительно смотрел на меня целую неделю», – пронеслось в голове, но вслух я этого не сказал.
Батюшка приблизился, остановился, возвышаясь надо мной, сверкнул добрыми глазами.
– Господь не даёт нам ничего, с чем мы были бы неспособны справиться, – негромко произнёс он, – твоего отца можно понять, на его долю выпало много испытаний, однако, для чего-то его жизнь была сохранена, в отличии от многих других жизней. Он свой путь ещё не завершил.
Я с трудом понимал, о чём идёт речь, но уточнять не стал, боясь показаться невежей.
– Слушай своего отца, Георгий, он дал тебе прекрасное имя. Имя для чего-то великого, не сомневайся. Но ещё больше слушай себя.
В тот же день я признался родителям, что ходил в церковь. Мой брат-близнец, с которым мы были неразлучны до недавнего времени, усмехнулся. Мать удивилась. Отец вообще никак не прореагировал, только бросил на меня мрачный взгляд.
Я вернулся в маленькую белую церковь ещё и ещё. Я возвращался за покоем и тем удивительным чувством добра, что ощутил, впервые переступив порог церкви. Отец Макарий стал моим наставником, и я уже не видел себя в будущем нигде, кроме духовной семинарии, куда стремился всем сердцем.
Свою тайну я открыл лишь брату, который не понимал меня, но поддерживал, насколько вообще могут поддерживать друг друга братья. Я был благодарен ему за это.
Когда в пятнадцать лет я объявил родителям, что намерен учиться церковному делу, мать испуганно глянула на отца. Тот медленно закурил сигарету, выкинул в раковину спичку и посмотрел на меня. В его глазах ничего нового я не увидел, всё то же потухшее, мрачное выражение, которое говорило: ты никогда не оправдаешь моих надежд. Разницу составляло лишь то, что теперь меня это задевало меньше, чем в одиннадцать лет.
– Хочешь всю жизнь отсиживаться в тёплом местечке, прикрываясь верой? – скрипучим от курения голосом спросил он, – вводя в беспробудное заблуждение сотни глупцов, по слабости характера полагающих, что кто-то сверху их защитит и помилует? Ну-ну. Дерзай, сынок. Мать, неси пиво. В семье появился поп.
Голос отца постепенно заглушил голос моего сердца, который так советовал мне слушать отец Макарий. В семинарии я продержался год.
Затем поступил на юридический факультет Ростовского Университета, мотом перевёлся в Москву. Через десять лет оказался в следственном комитете, а ещё через двадцать пять – в маленьком городке в Кузбассе, возле электрической подстанции, перед мёртвым телом тринадцатилетней девочки…
Глава шестая. Четыре Д’Артаньяна
Майя пыталась поговорить с мальчишками всю следующую неделю, но они объявили ей бойкот. Просто не замечали её и обходили стороной.
Каждый день она вспоминала слова Артёма, которые он сказал ей: когда ты не один – не так страшно.
Что ж, он был прав. Все, кто слышал громкое признание Майи в том, что она – Свинка, не забыли этого ни через неделю, ни через десять дней. Девочка уныло рассуждала о том, что лучше было бы просидеть учебный день голышом в раздевалке спортзала, чем признать во всеуслышанье родство со свиньями. Может быть в этом случае, её бы так не дразнили.
На уроках все было не так плохо, иногда ей в волосы прилетали жеванные бумажки, на парте периодически появлялись оскорбительные записки. Хуже всего приходилось на переменах. Ученики выпадали из внимания учителей и были способны на что угодно.
Подножки научили Майю смотреть в пол, передвигаясь по коридору. О том, чтобы играть со всеми в мяч на физкультуре не было и речи: никто не хотел брать её в команду. Подсыпанная соль в компот или мокрая меловая тряпка в рюкзаке стали обычным делом. Ей не было покоя нигде, однажды её заперли в туалете, и ей пришлось вылезать через окно.
Майя опасалась, что её обольют какой-нибудь малоприятной жижей, и она будет сидеть на уроках в таком состоянии, поэтому старалась не входить первой в кабинеты. Она старалась вообще не выходить из класса на переменах и постоянно находиться рядом с учителем. За это её стали звать «Трусливой Свинкой», но вряд ли это прозвище было хуже, чем те слова, какими она сама себя ругала.
Майя никак не реагировала на всяческие издевательства именно потому, что сама считала себя виноватой.
Они поменялись с Артёмом местами. Теперь уже он утром шел в одиночестве в школу по тропинке через лес и не разрешал с собой разговаривать, а она плелась следом на почтительном расстоянии. Иногда она ловила его взгляды во время перемен, но стоило ей обернуться, оказывалось, что он смотрит в другую сторону.
Майя тосковала и мучилась. Всегда придерживаясь убеждения, что в одиночестве ей хорошо, сейчас она остро ощущала это одиночество. Ощущала снова. И тетрадь её не спасала на этот раз. Девочка продолжала сочинять истории для игры. Межмирье настолько запало ей в душу, что она не могла не писать про него, хотя и не знала, пригодятся ли ещё когда-нибудь эти тексты, и станут ли мальчики снова с ней играть…
Но однажды она поняла, что нужно делать. Решение появилось, как луч света в темном царстве: молниеносно и ошеломляюще.
Дождавшись конца уроков, Майя со всех ног, задыхаясь, добежала до дома, не разуваясь, пронеслась в свою комнату, напугала тетю, и схватила с полки копилку в виде большой розовой свиньи.
«Я – Свинка!» – прозвучал в голове её собственный голос издевательским эхом.
– Черта с два! – она с силой швырнула копилку на пол.
Свинья разлетелась в дребезги, монетки раскатились в разные стороны, мелкие бумажные деньги рассыпались по полу.
– Бог мой, Майя! – воскликнула тетя, прибежавшая на шум, – что ты делаешь?
Девочка не ответила, она собрала монетки, нашла всё, что оказалось под кроватью и в темных углах.
– Когда приезжает дядя? – спросила она, игнорируя её вопрос.
Валя смотрела на неё в некой растерянности, но с оттенком понимания. Майя подумала, что Саша могла рассказать матери о школьной травле, но решительно ничего не чувствовала по этому поводу. Тетя вытерла руки передником, закрыла дверь и села на кровать.
– Иди сюда, милая, – негромко позвала она, похлопав рукой по покрывалу. – Сядь рядом со мной.
Майя сделала над собой усилие и подошла. Она не хотела разговаривать, не хотела нравоучений и советов, было все равно, что ей скажут, но невежливой быть не хотелось тоже. Тётя была всегда к ней добра.
Девочка села рядом, сжимая в руках деньги.
– Ты можешь мне рассказать, что произошло, Майя, – спокойно проговорила Валя. От неё пахло смесью кухонных ароматов, – если, конечно, этого хочешь. Я замечаю, что ты расстроена в последнее время, и просто хочу, чтобы ты знала: ты можешь рассказать мне обо всем. Не встретив порицания или осуждения, и уж тем более – наказания. И я тебе обещаю: ни одно слово, сказанное тобой, не покинет этих стен. Ты поняла?
Девочка немного помолчала, обдумывая предложение. Внезапно мысль спросить совета у взрослого показалась ей не такой уж отталкивающей.
– Да, я понимаю.
– Хорошо, – серьезно сказала Валя, – теперь я задаю тебе вопрос: хочешь ли ты что-то рассказать мне? Что угодно?
Майя помедлила, тщательно подбирая слова.
– Я очень обидела друга, – сказал она, – и этого теперь не изменить.
Валя помолчала, задумавшись, а потом кивнула.
– Что ж, это действительно проблема, – сказал она, – но знаешь, если это твой настоящий друг – самый настоящий, драгоценный! – попроси прощения. И когда он услышит, простит. Потому что друзья прощают.
Майя вытаращилась на тетю. Совет был таким простым и очевидным, что девочка приняла его за шутку, но потом вдруг подумала, что, кроме того невнятного блеянья во дворе, Артём ничего так и не услышал. А всё остальное время, она только и занималась тем, что пряталась по углам, жалела себя и ни разу не попыталась попросить прощения у мальчиков снова.
Требовалось настоящее извинение, искреннее, от всего сердца. Майя взглянула на мятые деньги в своих руках.
– Так когда дядя приезжает из города?
***
– Здравствуйте, Марина Ивановна, я – ваша соседка, Майя.
Майя топталась на крыльце соседского дома целую вечность, прежде чем осмелилась постучать. Под пуховиком у неё был надежно спрятан увесистый сверток. Дверь открыла высокая, худая женщина. Лицо её было усталым, но добродушным, на голове надет серый платок, из-под которого выбивались темные волосы. Девочка сразу поняла, что перед ней мама Артёма. Свои огромные черные глаза он унаследовал от неё, только его лицо они делали красивым, а её – еще более измождённым.
– Майя, – женщина улыбнулась. – Ну, конечно. Что же ты раньше не заходила? Артём много про тебя рассказывал. Проходи.
Судя по доброжелательному тону, то, что Артём рассказывал, не касалось последних событий.
Майя вошла в дом. Первое, что ей бросилось в глаза – это старенькая, обветшалая мебель. Обои, которым было уже много лет, деревянные скрипучие полы, и на каждой поверхности – кружевная салфетка.
– Какое красивое кружево, – искренне сказала Майя, – вы сами вяжете?
Марина Ивановна улыбнулась, отчего вокруг её глаз появилось множество мелких морщинок. Эту улыбку девочка узнала тоже.
– Да, я шью и вяжу. Приходи, если нужно будет платье или что-то еще. Хочешь чаю? Я испекла булочки.
Майя вежливо отказалась и попросила позвать Артёма. Пока она ждала, сидя на продавленном, покрытом красивым покрывалом диване, тоже связанном из какой-то мягкой пряжи, волнение только усиливалось. «Так тебе и надо, – думала она, – написала – теперь расплачивайся».
За спиной она услышала тихие шаги, остановившиеся на пороге.
Артём стоял в дверном проеме. На нём была выцветшая растянутая футболка и спортивные штаны. Руки он сунул в карманы. Чёрные волосы по своему обыкновению торчали вокруг его лица в невообразимом беспорядке.
– Привет, – тихо поздоровалась Майя, поднявшись на ноги. Артём кивнул в ответ и прислонился к косяку плечом. Внешне поза казалась расслабленной, но девочка отметила напряженный взгляд и сосредоточенное лицо, хоть он и старался делать его бесстрастным.
– Зачем ты пришла?
Майя набрала воздуху в грудь, но её решительность мгновенно улетучилась. Она застыла на мгновение с открытым ртом, потом закрыла его, так ничего и не сказав. Выдохнула. Внутри все дрожало, волнение мучительно жгло грудь.
«А что, если он меня не простит? – вдруг возникла паническая мысль». Майя почувствовала, что краснеет, но никак не могла начать говорить. Речь, которую она несколько раз отрепетировала с утра, вылетела из головы.
Артём некоторое время наблюдал её потуги. Вид у него был отстранённый. Через несколько самых долгих минут в её жизни он закатил глаза.
– Господи, Майя, прекрати.
– Что прекратить? – от неожиданности голос вернулся.
Артём указал ладонью на её лицо.
– Это. Я вижу, что ты пытаешься извиниться. Но у тебя не очень хорошо выходит.
– Артём, пожалуйста, прости меня, – плотину прорвало, – умоляю, я чувствую себя просто ужасно!
– Ты чувствуешь себя ужасно? – уточнил он.
– Да, да, ты прав, тебе ещё хуже, и самый главный пострадавший – это, конечно, ты. Но, поверь мне, я это написала еще до того, как мы стали дружить и играть вместе. Это было, когда я только приехала сюда.
Он покачал головой.
– Тем более. Ты тогда видела меня всего раз, какое право ты имела писать так обо мне? Ты меня совсем не знала, почему ты это сделала?
– Да, ты прав, ты во всем прав, я…
– Или ты про всех пишешь подобные гадости?
– Нет, ну что ты! – Майя беспомощно вздохнула, – пожалуйста, прости.
Артём некоторое время глядел на неё с сомнением, потом со вздохом отлепился от дверного косяка и подошел ближе.
– В общем-то сейчас я уже не сержусь. Поначалу – да, мне было паршиво, но я хочу знать, почему ты это сделала. Я просто не понимаю. Объясни.
Майя помолчала, отвернулась к окну, взяла в руки одну из ажурных салфеток и стала теребить. Объяснить то, о чем и сама имеешь смутное понятие, не так просто. В окно она видела Эйнштейна, который сидел на крыльце дядиного дома и тоскливо подвывал. Ей тоже захотелось так повыть.
– Я и сама не знаю, – тихо проговорила девочка, – наверное дело в том, что я постоянно злилась. На всех, по любому поводу и без него. Я хотела быть одна, потому что… не знаю почему. Это было для меня важно. Но теперь – нет. – Майя несмело взглянула на Артёма. Он слушал её внимательно. – Появились вы: ты, Стёпа, Костя, даже Антон… У меня никогда не было таких друзей, и я решила, что мне они не нужны. – Она поморщилась, будто её одолела внезапная головная боль, облизнула губы, постаралась объяснить как можно точнее, – вот как ты думаешь, что чувствует слепой человек по поводу своей слепоты?
Артём пожал плечами, слегка обескураженный вопросом.
– Печаль, – предположил он.
– Да, но это не все. Он подозревает, что лишен чего-то, но не понимает в полной мере, чего именно. Слепой никогда не видел красок мира и просто не знает, что это такое. А когда ты не имеешь ни малейшего понятия о чем-то, это кажется несущественным. Так что, для слепого, думаю, его слепота не является такой уж трагедией.
Артём немного помолчал, обдумывая её слова, потом вытащил руки из карманов.
– То есть до нас ты не знала, что такое друзья, и поэтому они были тебе не нужны? – Майя кивнула, – и поэтому ты отталкивала меня, когда я пытался с тобой подружиться?
– Да, но теперь понимаю, что это правда: то, что ты сказал мне. Чистая правда. – Он слегка нахмурился, не понимая, и Майя объяснила, – когда ты один, тебе слишком страшно…
Артём наклонил голову, кончики его густых кудрей коснулись плеча.
– А сейчас ты все еще злишься? – спросил он.
Майя кивнула.
– Да, но уже гораздо меньше. И не на тебя, не на кого из мальчиков. Просто я… – она не знала, как объяснить, – мне тяжело…
Она видела, что Артём хотел спросить еще, но почему-то не сделал этого. Майя почувствовала облегчение, потому что страшилась его вопросов. На них она хотела отвечать честно, и к этому была не готова.
Некоторое время они провели в тишине, потом Артём кивнул на сверток, который Майя оставила на диване.
– А это что такое?
Девочка слегка улыбнулась. Она взяла сверток и протянула ему.
– Это тебе.
Он приподнял брови, аккуратно снял оберточную бумагу, а потом воскликнул:
– «Властелин колец», подарочное издание!
Майя улыбнулась смелее.
– Нравится?
– Ты шутишь? – Артём пролистал увесистый том, взглянул на неё блестящими глазами, – какая красивая книга, с золотистыми буквами и иллюстрациями!
– Три тома в одном. Теперь ты можешь прочитать эту великую историю сам.
– Но она же наверняка дорогая…
Майя не стала отрицать очевидного.
– Летом я работала у одной старушки-соседки. Мыла у неё окна и посуду, помогала по хозяйству. Я заработала эти деньги, так что… Пожалуйста, прими книгу. Я очень тебя обидела, и знаю, что этого ты не сможешь забыть, но, может быть, сэр Джон Толкин слегка поднимет тебе настроение?
Артём поднял взгляд от богатой обложки книги на лицо Майи, а потом улыбнулся. Так, как он умел: искренне, радостно и открыто.
– Я принимаю твои извинения.
Майя торжественно протянула ему руку.
– По правилам, на ком первая кровь, тот протягивает руку первым, – напомнила она. – Друзья?
Артём пожал её ладонь:
– Друзья.
Они провели вместе остаток дня. Жевали булочки, пили чай, читали новую книгу. Много смеялись, и теперь Майя уже не пугалась этого.
***
Примирение с Артёмом окрылило Майю. Звучащее со всех сторон в школе «Свинка!» больше не имело никакого значения. Зато Артём был ошеломлен волной негатива, льющегося на девочку.
– Следующего, кто назовет тебя Свинкой, я побью, – пообещал он.
Майя весело отмахнулась.
– Не обращай внимания. Это все не важно.
– Почему ты такая спокойная? – удивлялся Артём, – это же ужасно!
– У меня свои методики.
– Какие еще методики?
Майя загадочно улыбнулась и полезла в рюкзак.
– Смотри, это я вчера нашла в библиотеке, – она сунула в руки друга книгу.
– Г.В. Максимов, «Породы свиней», – прочитал Артём и посмотрел на девочку в полном недоумении, – ты серьезно?
– Абсолютно. – Майя потешалась над его видом, – я изучила вопрос и теперь, когда меня называют свинкой, понимаю, насколько они полезные, красивые и умные животные.
Секунду Артём не мог вымолвить ни слова.
– Понятно, – он вернул ей книгу. – Ты и вправду сумасшедшая…
Майя шутливо пихнула его в бок.
– Как я и думал.
Они обернулись. Позади них в школьной рекреации стояли Антон, Костя и Стёпа. Звонок на первый урок прозвучал весьма символично. В фильмах с подобным эффектом бьёт молния между двумя враждующими героями: пафосно и ровно в нужный момент.
Антон звонок проигнорировал. Он стоял, сложив руки на груди. Толпа учеников обтекала ребят со всех сторон, пока не стали захлопываться двери классных комнат, и коридор не опустел.
– И двух недель не продержался.
– О чем ты? – спросил Артём.
Антон бросил выразительный взгляд на Майю.
– Поманила пальчиком, и ты прибежал? – презрительно.
– Нет, – спокойно ответил Артём, – Майя принесла извинение. Я простил.
– Ну еще бы! Ты на ней просто повернут, не так ли? – съязвил Антон.
Костя и Стёпа за его спиной слегка потупились. Щёки Артёма вспыхнули, но он упрямо поднял голову.
– Что ты имеешь ввиду? – прямо спросил он, – договаривай!
Антон сощурился, лицо его слегка порозовело. Стрельнув взглядом в одного, другого, Майя решительно шагнула вперед.
– Перестаньте. Артём, они правы. Я виновата.
– Ты унизила нас перед всей школой, – холодно проговорил Антон.
– Да. И прошу за это прощения. Искренне. Если я могу сделать что-то еще – я сделаю. Артём принял мои извинения, и это его право. А ты решай.
Она протянула руку и стала ждать. Антон брезгливо посмотрел на её ладонь.
– Правило первой крови, – хмыкнул он, – что еще ты ей рассказал?
Артём проигнорировал вопрос.
– Рука протянута. Принимай или уходи.
Антон демонстративно развернулся и, ссутулившись, ушел. Ребята молчали, пока не смолкли его шаги на лестнице, и отдаленно не хлопнула дверь. Майя протянула дрожащую руку Стёпе.
Он секунду мялся в сомнении, потом пожал её. Майя ощутила, какой теплой и мягкой была его ладонь.
Она перевела взгляд на Костю и протянула руку ему.
– Прости, Майя, – с сожалением сказал он, – я не могу.
Они остались в коридоре втроем. Стёпа тронул её за плечо.
– Костян вечно все повторяет за Антоном, – сказал он негромко, – но он потом пожмет твою руку, вот увидишь.
От хорошего настроения не осталось и следа. Майя уныло кивнула.
– Надеюсь, что так. Идите на урок, вы опоздали из-за меня.
– Увидимся.
Артём и Стёпа направились к лестнице на второй этаж. Майя повернула к спортзалу, но потом вспомнила, что там сейчас построение, и ей придется идти через весь строй на своё место под унизительные шепотки и обзывательства. Сегодня у неё не было на это сил.
Девочка повернула на выход, улучила момент, когда охранник отвернулся и выскользнула на улицу. До конца урока оставалось еще тридцать минут. Она зашла за угол школы, в узкую подворотню, туда, где её не было видно из окон, и села на скамейку. Здесь вечно курили старшеклассники, под ногами в снегу валялись окурки и обгорелые спички.
Чтобы отвлечься от мрачных мыслей она вытащила листы с игровыми текстами, но мысль не шла. Она перебрала страницы, кое-где сделала пометки, исправления, и пропустила тот момент, когда к ней неспешным шагом приблизились трое.
– Так-так, кто тут у нас? – мягкий хрипловатый голос прозвучал прямо над её головой.
Майя подняла взгляд, машинально прижав листы к груди. Возле неё возвышались Горский, Малашин и Синявский. Её сердце забилось чаще, но страха не было, скорее смутное беспокойство, или дурное предчувствие.
Виталий, сложив руки на груди, остановился прямо перед ней, он держался в своей манере: уверенно и лениво. Сегодня на нем была шапка, сдвинутая далеко на затылок и черные вытертые треники. Майя запоздало выругала себя за то, что ушла из поля видимости школьных окон.
– Это моя скамейка, Свинка, – сказал он шелестящим голосом.
– Я не знала этого, – ответила девочка и поднялась на ноги. – Я уже ухожу.
Она сделала шаг, но никто из парней не двинулся с места. Втроём они полностью загораживали проход в школьный двор, а позади Майи был тупик и высокий забор.
Уголок рта у Горского дернулся.
– Мы тебя не прогоняем, можешь остаться с нами.
Майя изо всех сил старалась не выказать растущее беспокойство. Она попыталась прикинуть, сколько осталось времени до конца урока, но с отчаянием поняла, что не меньше пятнадцати минут. То есть двор еще не скоро заполнится людьми.
– Заманчиво, – сказала она ровно, – но мне нужно идти.
– Куда? Ты ведь прогуливаешь урок, как и мы…
Майя не нашла, что ответить. Улыбка Горского стала более явной. Он засунул руки в карманы и кивнул на листы в её руках.
– Что ты пишешь? Очередной дневник?
Малашин и Синявский прыснули.
– Не можем дождаться продолжения, – сказал Егор, осклабившись, – было весело.
– Да, ты нас повеселила, – реплика, как выдох. Виталий сел на скамейку, вытянул ноги и откинулся на железную ограду. Он извлёк из кармана сигареты, губами вытащил одну и протянул ей пачку, – хочешь?
Майя покачала головой.
– Не куришь, значит, молодец. А курящих осуждаешь?
– Нет.
Он засветил спичку, затянулся и с наслаждением выпустил пар из приоткрытых губ. Его губы были бледные и тонкие, с мелкими трещинками.
– Каждый сам решает, как себя убивать. – Майя произнесла это с вызовом, скорее, чем сумела осознать.
Она не поняла, как эти слова вырвались. Но еще хуже был презрительный тон. Горский приподнял брови, его дружки тут же перестали ухмыляться.
– У тебя острый язычок, Свинка, – протянул Виталий.
– Слишком острый, – угрожающе поддержал Синявский.
– Надо укоротить, – поддакнул Малашин.
– А еще мне птичка на хвосте принесла, что ты, оказывается, бесстрашная, – Горский затянулся еще раз и передал сигарету назад, Синявский тут же сунул её себе в рот. Он бросил быстрый взгляд на дружков, и девочка тут же ощутила, что её оттеснили ближе к скамье. Теперь она стояла почти вплотную к развалившемуся на сиденье Виталию.
Он сел, затянулся, приблизил своё лицо к лицу Майи, подавшись вперед и глядя на неё снизу вверх, а потом медленно выдохнул.
Девочка задержала дыхание, зажмурилась, чтобы зловонный едкий дым не попал в глаза и легкие, но ни шелохнулась. Она просто застыла, по-прежнему не ощущая страха, только отвращение и беспомощность.
Он по-птичьи наклонил голову на бок, ухмыльнулся, рассматривая её. От него пахло сигаретным дымом и ещё какой-то ветошью, как в застарелых домах. Темные глаза его были так близко, что Майя могла видеть в них своё бледное лицо.
– Забавно. Сколько тебе лет?
– Тринадцать.
Он снова взглянул на исписанные листы, которые Майя прижимала к груди побелевшими пальцами. Девочка почувствовала, как он мягко дотронулся до них.
– Все-таки мне любопытно, – сказал Виталий, – дай почитать.
– Не трогай!
Красивое лицо Горского расплылось в улыбке, а в следующее мгновение он резким движением вырвал рукописи из её рук. Пальцы обожгло короткой болью, на них остались красные ссадины.
– Не смей! Отдай сейчас же! – закричала Майя, рванувшись вперед, но её крепко поймали и оттащили назад.
Синявский и Малашин грубо схватили её за предплечья и без труда удерживали на месте, она внезапно поняла, что не сможет вырваться самостоятельно от двух старших парней. Горский бегло просмотрел текст одной страницы, затем другой. Брови его приподнялись.
– Что это? – спросил он.
– Ничего, – огрызнулась Майя.
Она попыталась лягнуть Малашина, но промахнулась, и её тут же встряхнули. Зубы клацнули, она чудом не прикусила себе язык.
– А ну стой спокойно, овца, – рявкнул Егор.
Горский взял одну страницу в руки.
– Ничего? – он пожал плечами, – значит, ценности не имеет.
И он порвал страницу на двое.
– Нет! Что ты делаешь, урод? – заорала Майя, не задумываясь ни о словах, ни об опасности, которые они в себе таили.
– Разве я урод, парни? – удивился Горский, взяв в руки следующую страницу, – видишь, они говорят, что я не урод.
Он порвал вторую. В школе приглушенно зазвенел звонок. Майя бешено дернулась всем телом, стараясь высвободить руки, но сделала только хуже. Предплечья сдавило, словно клещами.
