Алексей Юрьевич Булатов
Мир Магии
Глава 17. Совет похмелья
Глаза открывать не хотелось, так как разум сразу дал понять, что ничего хорошего это не принесет. Вина было выпито так много, что организм был отравлен полностью. И сейчас, когда сознание вернулось в черепную коробку, оно сопротивлялось открывать глаза, чтобы не видеть ту картину, которая, скорей всего, предстанет перед глазами. Собравшись с мыслями, я утешил себя, что, скорей всего, рядом со мной лежит Мила. И именно эта радостная мысль заставила меня пошарить рукой рядом с собой, и я нащупал тело, которое действительно лежало рядом со мной. Но это было вовсе не тело Милы, я сразу же понял это, отдернул руку и открыл глаза.
Лучше бы я этого не делал. Картина, открывшаяся перед взором, не смогла поместиться в сознании целиком, и я закрыл глаза, стараясь понять, что же произошло. Во-первых, я был не в своей комнате, а в тренировочном зале. Рядом со мной лежал кто то, но кто это был однозначно не определялась, но оно явно не должно быть рядом со мной.
Лежать дальше с закрытыми глазами, стараясь спрятаться обратно в глубинах подсознания, было бесполезно, поэтому, собравшись с духом, я сел на полу и опять открыл глаза.
– О, ты проснулся, – сказал Трим, который сидел за столом посредине зала. – Хочешь выпить?
– Выпить? По-моему, я больше никогда не смогу выпить, что тут вчера было?
Трим посмотрел на меня с усмешкой, он явно еще не ложился спать.
– Вчера тут был совет похмелья, или похмельный совет. Я даже не знаю, как его правильно назвать, но такого в истории еще точно не было.
В моей голове слова Трима начали вызывать какие-то картины вчерашнего дня. Я встал на ноги и, покачиваясь, подошел к столу. Трим налил мне в кружку чего-то из кувшина, теплого.
– На вот, выпей, это теплое вино с водой, сейчас тебе это поможет.
Я послушно взял кружку у Трима, которая была горячей. Но пить я не спешил, так как боялся, что мой организм вытолкнет эту жидкость наружу. Я осмотрел комнату и увидел еще несколько тел, которые тут лежали на полу. Тут были Легас и Лендас, Земрад и Комт, которые от нашего разговора, видимо, тоже начали приходить в себя и просыпаться.
Память потихоньку начала выдавать события вчерашнего вечера, воспоминания всплывали медленно, как будто застряли в болотной трясине сознания. Я вспомнил, как Комт провоцировал Трима, вспоминая слова Футирама. Как он в итоге вспылил и решил, что пришло время разрушить этот мир, раз он действительно умирает. Как он решил прямо этой ночью провести совет. Вызвал Трампа и велел накрыть в зале стол, открыть все бочки с вином и позвать всех гостей. Я вспомнил, как Трамп благоразумно пытался уговорить хозяина повременить и перенести такое важное мероприятие как минимум на утро. Но Трим был непреклонен. Он оттолкнул Трампа и пошел по коридорам дома, оглашая его криками:
– Просыпайтесь, великие маги-бездельники, пришел конец вашего мира.
Все гости дома Трима ошарашенно выходили из своих комнат. Забегала прислуга, накрывая столы и принося мебель.
Дальше мое сознание выдало воспоминание, что мы с Комтом, придя в зал, решили попробовать Пятигорское, дальше было сложно. Я решил задать вопрос Триму:
– Я помню, что мы пришли в этот зал и выпили с Комтом Пятигорское крепкое, дальше, честно сказать, я не помню ничего.
– Да что там помнить, я вчера выдал всем высшим магам то, что сказал Футирам, , что пришла пора менять. Крику было…
Тут подал голос Легас, который тоже собирался встать на ноги:
– Но Пятигорское крепкое было действительно отличным вином, а то, что ты вчера тут нес, Трим, лучше бы уж оказалось твоим пьяным бредом, за который ты бы сейчас принес извинения, и мы бы все это забыли.
– Да уж, лучше бы это было так, как сказал воздушник, – вторил из другого конца зала Земрад.
– К сожалению, все, что я вчера сказал, это правда. Вино лишь помогло мне сказать вам это все до большого совета.
– Я вчера с большим трудом удержался, чтобы не построить над твоим домом великий курган из сплошного камня, – сказал Земрад.
– А я весь вечер думал поднять в воздух твой замок на высоту птичьего полета и отпустить его на землю к Земраду. А Вардлик вчера просто хотел остановить ваши сердца, чтобы они больше не бились.
– Что же вы этого не сделали? Поверьте мне, было бы легче погибнуть, чем думать о том, какие последствия ждут наш мир.
– Что, вы проснулись? – в зал вошел Вардлик, о котором только что вспоминал Лендас. – Излишний алкоголь губителен для большинства ваших органов, для чего такое неумеренное распитие вина?
Вардлик единственный из всех, кто сейчас в этой комнате выглядел хорошо, несмотря на то что возраст его был намного больший, чем у всех присутствующих в этом зале.
– Да, Вардлик, мы все с тобой согласны. Сегодня мы платим высокую цену за вчерашнее вино.
– Вы даже не осознаете размер этой стоимости. Но ладно, вы маги воздуха и земли, но ты, Трим? Ты маг трех стихий, маг жизни с хорошим образованием, как ты мог?
– Прости, учитель, – смутился Трим.
– Ладно, мы сейчас не будем уже осуждать тебя за это. Скажи мне, то, что ты вчера рассказывал про Футирама, правда?
– Да, все от первого до последнего слова.
Земрад вскочил на ноги и закричал:
– Что это значит? Что это конец нашего мира? Что ты несешь, Трим? Кто такой этот Футирам? Он что, бог? А кто такой этот Парк? Он вчера даже двух слов связать не мог вместе с твоим техником. И это великий маг пяти стихий?
– Шести, – вдруг спокойно произнес Трим. – Да, Земрад, он великий маг шести стихий, и да, нашему миру пришел конец.
Глава 18. Тюрьма
Холод, что может быть хуже холода? Который пронизывает и пробирает до костей. От него не спрячешься, от него не скроешься. От него не спасает жалкая ободранная шкура, которая служит жалкой заменой одеяла. Холод это ад, настоящий ад. В аду, если он существует, не жарко, там холодно. Холод даже голод забивает. Хотя голод – это тоже ад, жуткий, изводящий. Скорей бы взошло солнце, скорей. Солнце через решетку попадет в мою камеру, и в нем можно будет согреться. Да, станет жарко, невыносимо жарко, но жар лучше холода. Правда, солнце не принесет сытости, как не принесет его кусок хлеба и кувшин воды, которые придут вместе с солнцем.
Сколько я уже тут? Месяц? Два месяца? Год? Почему я еще жив? Почему меня просто не убили? Для чего меня закинули в этот каменный мешок? Все эти вопросы, с которыми я просыпался каждое утро, сходя с ума от холода в одиночной камере. Солнце, которое согревало мою камеру, только оно и отмечало смену дня и ночи.
После нашего с Тримом похмельного совета я оказался тут вечером того же дня. Даже не очень успев сообразить, как оно так произошло. В зал вошли люди, которых я даже и не видел никогда, и я потерял сознание. Очнулся я уже тут, в этом каменном мешке, без какого-либо общения, без связи с внешним миром, наедине с собственными мыслями и самим собой.
Что может быть страшней для человека, чем оставить его наедине с самим собой? Разве что холод. Но холод проходит, хоть, наверное, если я выберусь отсюда, я буду греться в тепле около камина месяц, не отходя от него. Но кроме холода и мечты о теплом камине, были еще мысли. Проклятые, приставучие, прилипчивые мысли, которые заполняют всю черепную коробку. Тысячи сожалений о том, почему я не сбежал из дома Трима, ведь у меня были тысячи возможностей.
Единственным способом, которым я мог избавиться сам от себя, была медитация, когда я пытался очистить голову от мыслей, как учил меня Трим. Я пытался практиковать магию, чтобы хоть как-то себя отвлечь. Но пришлось свести эти занятия до полного минимума, так как энергии у меня было очень мало. Еды мне давали ровно столько, чтобы я не умер с голоду. А практические занятия магией требовали энергии существенно больше. Но чем мне было тут еще заниматься? Кроме как медитацией и попытками отвлечь себя от мыслей. Я ковырялся в собственном мозгу, ведя бесконечные диалоги самого себя с самим собой.
– Как быстро человек может сойти с ума? – спрашивал я сам себя.
– Да кто его знает, Парк, я вот, похоже, двинулся достаточно быстро.
– Да уж. И что нам теперь со всем этим делать?
– А что тут поделаешь? Похоже, что выйти отсюда не выйдет, конечно, если бы я освоил магию земли и расщепил бы эту стенку в пыль, то, может, я бы и сбежал.
– Да как ты ее расщепишь? Ты с полным-то желудком сознание теряешь, а с пустым тебе явно светит каталепсия от голодного обморока.
– Каталепсия? Что это за слово такое? Что оно значит?
– Я не знаю, просто мне показалось, что это слово больше всего подходит для описываемого процесса.
В таких вот бестолковых диалогах с самим с собой я проводил много времени. Вот чего у меня действительно было очень много, так это времени. Оно текло как-то по-особенному, минуты превращая в вечность.
Можно вообще сохранить здравый рассудок, находясь в постоянном диалоге с единственным собеседником, с самим собой, в условиях безграничного времени? Наверное нет, мое сознание расщепилось как минимум на несколько личностей, так как мне нужен был этот самый диалог. Без него существование было бы вообще невозможным, и эти личности уже обрели некую независимость друг от друга. У них даже были разные имена, одного я называл Парком, а второго тем именем, которым меня назвал Футирам, – Павлом.
– Когда уже взойдет это проклятое солнце?
– Думаю, уже очень скоро, Парк, потерпи.
– Я не могу больше терпеть, Павел, я хочу умереть.
– Ну давай вставай, разбегись и шибанись головой о стенку, если повезет, то мучение будет недолгим.
– Думаешь, получится?
– Да кто его знает, получится или нет. Но какие тут еще есть варианты?
– Вариантов никаких, только о стенку головой. Боже, почему же так холодно?
– Каменный мешок, откуда тут быть теплу? Сейчас солнце взойдет, и станет тепло.
– Скорей бы, не видно его еще?
– Видно, вон уже видно тот угол камеры. Значит, солнце уже близко.
Глаза полностью приспособились к отсутствию света и реагировали даже на очень слабый свет утренней зарницы. Когда стенка напротив из смуглой черной темноты начинала обретать серые очертания, я понимал, что рассвет уже близко.
Сегодня был очередной рассвет, я уже по косвенным признакам определял, что день будет солнечным и жарким. Когда окружающий мир сужается до пространства в несколько квадратных метров, в итоге ты постигаешь каждый миллиметр этого пространства. Каждый кирпичик, каждую трещинку. В моей камере я знал все узоры, многим из которых я даже дал как бы имена, точнее, определения. На стене напротив окна, например, был камень, на котором трещины складывались в что-то похожее на собачью голову. Я вот знал, что еда в нише появляется, когда солнечный луч проходит собачью голову. В камере не было дверей, было только два отверстия, первое – ниша в стене слева от собачьей головы. Которая открывалась в определенное время, выдавая мне кувшин воды и кусок хлеба. Сколько я ни старался разглядеть, что же там, за этой нишей, было, я этого сделать не смог. Ниша закрывалась, после того как я забирал воду и хлеб, и открывалась только на следующий день. Вторым отверстием в камере напротив ниши было отверстие нужника, зловоние из которого было главной проблемой в первые дни моего существования тут. Сейчас я уже его не чувствовал, да и почти уже не использовал этот нужник по назначению. Так как то количество еды, которое мне тут выдавалось, усваивалось моим организмом без остатков. Ну разве что вода все еще выходила из моего организма.
Двери в камеру не было, когда я потерял сознание в зале дома Трима и пришел в себя тут, ее не было. Как я попал сюда, я не помнил. Никакого общения с внешним миром у меня не было, и я только мог строить догадки по этому поводу.
Гребаное человеческое сознание, самое страшное, что может быть в одиночестве, это сожаление о прошлом, постоянное и изводящее обе мои личности. Я обвинял себя постоянно, и от этого мое положение становилось совершенно невыносимым.
– Как ты мог, Павел? Как ты мог допустить, что мы оказались тут?
– А что я мог сделать, Парк?
– Ты мог бы уйти из дома Трима, понятно же было, что эти ваши пьяные выходки просто так не закончатся? Вы что думали, если вы напоили великих магов, они вам все простят?
– Да откуда я это мог знать? Я о том, что маги существуют, узнал еще позже, чем ты. Это ты должен был знать, ты ведь общался с ним дольше меня.
– Ах, это, значит, я виноват во всем?
– Да конечно ты, почему ты считаешь, что это я виноват?
– Все, я больше не хочу тебя ни видеть, ни слышать, пошел прочь отсюда!
– Сам уходи, мне идти некуда.
После таких вот ссор я замолкал в глубокой обиде и ненависти на себя самого, эта ссора могла быть бесконечно долгой, так как каждая минута мне тут казалась крайне длительной.
Сегодня утро мало чем отличалось от любого утра минувшей вечности, которые я провел в этой камере. Я с великим трудом дождался, когда стенка напротив начала обретать очертания. Встал, хотел размять затекшее и замерзшее тело, но сил на это не было, и я повалился обратно на грязную шкуру.
– Не выйдет у меня уже голову разбить, Павел.
– Да почему это?
– Сил уже нет, даже просто встать на ноги сил нет. А уж применить такое усилие, чтобы разбежаться, вообще сил нет.
– Я тебе говорил вчера, не трать энергию на огонь. Что ты сказал? Я так согреюсь? Ну что, согрелся?
– Не начинай, что теперь делать? Умирать?
– А что теперь остается? Лежи и жди, принесут хлеб, съешь его и молись, чтобы хватило сил дожить до следующего дня. А может, лучше не ешь, выброси его в окно, так быстрей все закончится.
– А ты, может, и прав, голода я уже практически не ощущаю, выкину я хлеб, как ты и говоришь. Реально еще одна ночь – и я буду свободен.
Хлеб в нише появился, как положено. Я взял его, но сделать то, что я планировал, я был не в состоянии. Хлеб оказался во рту до того, как я успел даже подумать о выполнении плана. Желудок уже привычно отозвался тугой болью на редкое появление пищи.
– За что мне такое мучение? Ну за что? Я не могу даже их прекратить, ну зачем ты сожрал этот хлеб?
– Я ничего не смог сделать, это рефлекс тела.
– Да понимаю, но теперь опять мучиться. Как я устал, не хочу больше. Не хочу. Нужно с этим что-то делать.
– А что я могу сделать? Теперь уже недолго осталось.
– Тихо! Слышишь?
– Да что там?
На улице явно слышались выстрелы, память из закрытых уголков сознания, которые все так же были закрытыми, вернула знание, что эти самые хлопки, которые я сейчас слышал, были не чем иным, как выстрелами из стрелкового оружия. Я даже понял, что стреляют дымным порохом, так как выстрелы были громкими и протяжными. Но как всегда, вытянуть за этим воспоминанием ничего не получилось. Но в свете полного отсутствия какой-либо информации из внешнего мира в последнее время такое резкое оживление сознания привело меня в восторг.
– Что там, Павел?
– Я не знаю, Парк, но что-то происходит. Явно что-то происходит.
– Да?! Может, меня освободят?
– Я бы не радовался раньше времени, в камере нет даже двери, как они смогут это сделать?
– Я не знаю, но, может, покричать?
– Давай.
Я попробовал крикнуть, но из моего горла раздался лишь слабый звук, сил на то, чтобы вздохнуть полной грудью и выдать звук, не было.
– Это все, Павел, нас уже не спасти.
– Да, похоже на то, они не найдут нас.
Шум на улице нарастал. Тысячи звуков, от которых я тут отвык, достигали слуха. Мозг жадно хватался за все эти звуки, как за соломинку. Мозгу тоже была нужна работа, чтобы уже перестать говорить самому с собой.
Когда шум на улице стих и какое-то время на улице было совсем тихо, но потом вдруг я услышал отчетливый стук в стену, там, где была ниша.
– Есть тут кто? – услышал я голос сквозь нишу. Я так обрадовался, что задохнулся, сначала от радости, а потом от ужаса, что не смогу ответить. Но собрав всю свою волю в кулак, я выдавил из себя:
– Да, я тут.
– О, тут есть живой, ломаем стенку. Ты там отодвинься, чтобы тебя не придавило. Потерпи немного.
– Хорошо.
Сердце в груди бухало тяжелым молотом. Наконец-то свобода или что там будет? Неизвестно. Но главное, я выберусь из этой проклятой камеры. Хоть куда, хоть на тот свет, но главное выбраться.
В стену били чем-то тяжелым, через какое-то время камень дрогнул, и я увидел отверстие, через которое проникали блики от искусственного света. Которое продолжали методично расширять. Пока оно не стало такого размера, чтобы в него мог пролезть человек.
– Ну что, ты тут живой? – спросила фигура с факелом в руке, которая пролезла в отверстие, когда размер это позволил.
– Я не уверен в этом.
– Раз говоришь, значит, живой. Пойдем со мной, вставай. Тебя как звать?
– Парк.
– Парк?! Ну хорошо, значит, мы нашли тебя.
– А вы искали меня?
– Да, мы искали именно тебя и еще Трима. Он тоже где-то тут должен быть.
Я попытался встать на ноги, но, видимо, мой мозг дожег остатки энергии, которые были в теле, на осмысление информации о вошедшем человеке. Мозг требовал больше энергии, чем мое бедное тело могло ему дать, выдавив из жалкого куска хлеба. Поэтому после моей попытки встать мозг решил, что ему достаточно работать без энергии, и он отключился.
Глава 19. Комт
Холод, что может быть хуже холода? Который пронизывает и пробирает до костей. От него не спрячешься, от него не скроешься. От него не спасает жалкая ободранная шкура, которая служит жалкой заменой одеяла. Холод это ад, настоящий ад. В аду, если он существует, не жарко, там холодно. Холод даже голод забивает. Хотя голод – это тоже ад, жуткий, изводящий. Скорей бы взошло солнце, скорей. Солнце через решетку попадет в мою камеру, и в нем можно будет согреться. Да, станет жарко, невыносимо жарко, но жар лучше холода. Правда, солнце не принесет сытости, как не принесет его кусок хлеба и кувшин воды, которые придут вместе с солнцем.
Сколько я уже тут? Месяц? Два месяца? Год? Почему я еще жив? Почему меня просто не убили? Для чего меня закинули в этот каменный мешок? Все эти вопросы, с которыми я просыпался каждое утро, сходя с ума от холода в одиночной камере. Солнце, которое согревало мою камеру, только оно и отмечало смену дня и ночи.
После нашего с Тримом похмельного совета я оказался тут вечером того же дня. Даже не очень успев сообразить, как оно так произошло. В зал вошли люди, которых я даже и не видел никогда, и я потерял сознание. Очнулся я уже тут, в этом каменном мешке, без какого-либо общения, без связи с внешним миром, наедине с собственными мыслями и самим собой.
Что может быть страшней для человека, чем оставить его наедине с самим собой? Разве что холод. Но холод проходит, хоть, наверное, если я выберусь отсюда, я буду греться в тепле около камина месяц, не отходя от него. Но кроме холода и мечты о теплом камине, были еще мысли. Проклятые, приставучие, прилипчивые мысли, которые заполняют всю черепную коробку. Тысячи сожалений о том, почему я не сбежал из дома Трима, ведь у меня были тысячи возможностей.
Единственным способом, которым я мог избавиться сам от себя, была медитация, когда я пытался очистить голову от мыслей, как учил меня Трим. Я пытался практиковать магию, чтобы хоть как-то себя отвлечь. Но пришлось свести эти занятия до полного минимума, так как энергии у меня было очень мало. Еды мне давали ровно столько, чтобы я не умер с голоду. А практические занятия магией требовали энергии существенно больше. Но чем мне было тут еще заниматься? Кроме как медитацией и попытками отвлечь себя от мыслей. Я ковырялся в собственном мозгу, ведя бесконечные диалоги самого себя с самим собой.
– Как быстро человек может сойти с ума? – спрашивал я сам себя.
– Да, кто его знает, Парк, я вот, похоже, двинулся достаточно быстро.
– Да уж. И что нам теперь со всем этим делать?
– А что тут поделаешь? Похоже, что выйти отсюда не выйдет, конечно, если бы я освоил магию земли и расщепил бы эту стенку в пыль, то, может, я бы и сбежал.
– Да как ты ее расщепишь? Ты с полным-то желудком сознание теряешь, а с пустым тебе явно светит каталепсия от голодного обморока.
– Каталепсия? Что это за слово такое? Что оно значит?
– Я не знаю, просто мне показалось, что это слово больше всего подходит для описываемого процесса.
В таких вот бестолковых диалогах с самим собой я проводил много времени. Вот чего у меня действительно было очень много, так это времени. Оно текло как-то по-особенному, минуты превращая в вечность.
Возможно вообще сохранить здравый рассудок, находясь в постоянном диалоге с единственным собеседником, с самим собой, в условиях безграничного времени? Наверное, нет, мое сознание расщепилось как минимум на несколько личностей, так как мне нужен был этот самый диалог. Без него существование было бы вообще невозможным, и эти личности уже обрели некую независимость друг от друга. У них даже были разные имена, одного я называл Парком, а второго тем именем, которым меня назвал Футирам, – Павлом.
– Когда уже взойдет это проклятое солнце?
– Думаю, уже очень скоро, Парк, потерпи.
– Я не могу больше терпеть, Павел, я хочу умереть.
– Ну давай вставай, разбегись и шибанись головой о стенку, если повезет, то мучение будет недолгим.
– Думаешь, получится?
– Да кто его знает, получится или нет. Но какие тут еще есть варианты?
– Вариантов никаких, только о стенку головой. Боже, почему же так холодно?
– Каменный мешок, откуда тут быть теплу? Сейчас солнце взойдет, и станет тепло.
– Скорей бы, не видно его еще?
– Видно, вон уже видно тот угол камеры. Значит, солнце уже близко.
Глаза полностью приспособились к отсутствию света и реагировали даже на очень слабый свет утренней зарницы. Когда стенка напротив из смуглой черной темноты начинала обретать серые очертания, я понимал, что рассвет уже близко.
Сегодня был очередной рассвет, я уже по косвенным признакам определял, что день будет солнечным и жарким. Когда окружающий мир сужается до пространства в несколько квадратных метров, в итоге ты постигаешь каждый миллиметр этого пространства. Каждый кирпичик, каждую трещинку. В моей камере я знал все узоры, многим из которых я даже дал как бы имена, точнее, определения. На стене напротив окна, например, был камень, на котором трещины складывались в что-то похожее на собачью голову. Я вот знал, что еда в нише появляется, когда солнечный луч проходит собачью голову. В камере не было дверей, было только два отверстия, первое – ниша в стене слева от собачьей головы. Которая открывалась в определенное время, выдавая мне кувшин воды и кусок хлеба. Сколько я ни старался разглядеть, что же там, за этой нишей, было, я этого сделать не смог. Ниша закрывалась, после того как я забирал воду и хлеб, и открывалась только на следующий день. Вторым отверстием в камере напротив ниши было отверстие нужника, зловоние из которого было главной проблемой в первые дни моего существования тут. Сейчас я уже его не чувствовал, да и почти уже не использовал этот нужник по назначению. Так как то количество еды, которое мне тут выдавалось, усваивалось моим организмом без остатков. Ну разве что вода все еще выходила из моего организма.
Двери в камеру не было, когда я потерял сознание в зале дома Трима и пришел в себя тут, ее не было. Как я попал сюда, я не помнил. Никакого общения с внешним миром у меня не было, и я только мог строить догадки по этому поводу.
Гребаное человеческое сознание, самое страшное, что может быть в одиночестве – это сожаление о прошлом, постоянное и изводящее обе мои личности. Я обвинял себя постоянно, и от этого мое положение становилось совершенно невыносимым.
– Как ты мог, Павел? Как ты мог допустить, что мы оказались тут?
– А что я мог сделать, Парк?
– Ты мог бы уйти из дома Трима, понятно же было, что эти ваши пьяные выходки просто так не закончатся? Вы что думали, если вы напоили великих магов, они вам все простят?
– Да откуда я это мог знать? Я о том, что маги существуют, узнал еще позже, чем ты. Это ты должен был знать, ты ведь общался с ним дольше меня.
– Ах, это, значит, я виноват во всем?
– Да конечно ты, почему ты считаешь, что это я виноват?
– Все, я больше не хочу тебя ни видеть, ни слышать, пошел прочь отсюда!
– Сам уходи, мне идти некуда.
После таких вот ссор я замолкал в глубокой обиде и ненависти на себя самого, эта ссора могла быть бесконечно долгой, так как каждая минута мне тут казалась крайне длительной.
Сегодня утро мало чем отличалось от любого утра минувшей вечности, которые я провел в этой камере. Я с великим трудом дождался, когда стенка напротив начала обретать очертания. Встал, хотел размять затекшее и замерзшее тело, но сил на это не было, и я повалился обратно на грязную шкуру.
– Не выйдет у меня уже голову разбить, Павел.
– Да почему это?
– Сил уже нет, даже просто встать на ноги сил нет. А уж применить такое усилие, чтобы разбежаться, вообще сил нет.
– Я тебе говорил вчера, не трать энергию на огонь. Что ты сказал? Я так согреюсь? Ну что, согрелся?
– Не начинай, что теперь делать? Умирать?
– А что теперь остается? Лежи и жди, принесут хлеб, съешь его и молись, чтобы хватило сил дожить до следующего дня. А может, лучше не ешь, выброси его в окно, так быстрее все закончится.
– А ты, может, и прав, голода я уже практически не ощущаю, выкину я хлеб, как ты и говоришь. Реально еще одна ночь, и я буду свободен.
Хлеб в нише появился, как положено. Я взял его, но сделать то, что я планировал, я был не в состоянии. Хлеб оказался во рту до того, как я успел даже подумать о выполнении плана. Желудок уже привычно отозвался тугой болью на редкое появление пищи.
– За что мне такое мучение? Ну за что? Я не могу даже их прекратить, ну зачем ты сожрал этот хлеб?
– Я ничего не смог сделать, это рефлекс тела.
– Да понимаю, но теперь опять мучиться. Как я устал, не хочу больше. Не хочу. Нужно с этим что-то делать.
– А что я могу сделать? Теперь уже недолго осталось.
– Тихо! Слышишь?
– Да, что там?
На улице явно слышались выстрелы, память из закрытых уголков сознания, которые все так же были закрытыми, вернула знание, что эти самые хлопки, которые я сейчас слышал, были не чем иным, как выстрелами из стрелкового оружия. Я даже понял, что стреляют дымным порохом, так как выстрелы были громкими и протяжными. Но как всегда, вытянуть за этим воспоминанием ничего не получилось. Но в свете полного отсутствия какой-либо информации из внешнего мира в последнее время такое резкое оживление сознания привело меня в восторг.
– Что там, Павел?
– Я не знаю, Парк, но что-то происходит. Явно что-то происходит.
– Да?! Может, меня освободят?
– Я бы не радовался раньше времени, в камере нет даже двери, как они смогут это сделать?
– Я не знаю, но, может, покричать?
– Давай.
Я попробовал крикнуть, но из моего горла раздался лишь слабый звук, сил на то, чтобы вздохнуть полной грудью и выдать звук, не было.
– Это все, Павел, нас уже не спасти.
– Да, похоже на то, они не найдут нас.
Шум на улице нарастал. Тысячи звуков, от которых я тут отвык, достигали слуха. Мозг жадно хватался за все эти звуки, как за соломинку. Мозгу тоже была нужна работа, чтобы уже перестать говорить самому с собой.
Когда шум на улице стих и какое-то время на улице было совсем тихо, но потом вдруг я услышал отчетливый стук в стену там, где была ниша.
– Есть тут кто?– услышал я голос сквозь нишу. Я так обрадовался, что задохнулся, сначала от радости, а потом от ужаса, что не смогу ответить. Но, собрав всю свою волю в кулак, я выдавил из себя:
– Да, я тут.
– О, тут есть живой, ломаем стенку. Ты там отодвинься, чтобы тебя не придавило. Потерпи немного.
– Хорошо.
Сердце в груди бухало тяжелым молотом. Наконец-то свобода или что там будет? Неизвестно. Но главное, я выберусь из этой проклятой камеры. Хоть куда, хоть на тот свет, но главное выбраться.
В стену били чем-то тяжелым, через какое-то время камень дрогнул, и я увидел отверстие, через которое проникали блики от искусственного света. Которое продолжали методично расширять. Пока оно не стало такого размера, чтобы в него мог пролезть человек.
– Ну что ты тут, живой? – спросила фигура с факелом в руке, которая пролезла в отверстие, когда размер это позволил.
– Я не уверен в этом.
– Раз говоришь, значит, живой. Пойдем со мной, вставай. Тебя как звать?
– Парк.
– Парк?! Ну хорошо, значит, мы нашли тебя.
– А вы искали меня?
– Да, мы искали именно тебя и еще Трима. Он тоже где-то тут должен быть.
Я попытался встать на ноги, но, видимо, мой мозг дожег остатки энергии, которые были в теле, на осмысление информации о вошедшем человеке. Мозг требовал больше энергии, чем мое бедное тело могло ему дать, выдавив из жалкого куска хлеба. Поэтому после моей попытки встать мозг решил, что ему достаточно работать без энергии, и он отключился.
