Алексей Вячеславович Баданов
Псковская Аркадия. Сборник рассказов
Приехали назавтра – тьма тьмущая – на броневиках, на мотоциклах, грузовиков с солдатами штук пять. Собрали всех на краю, как раз напротив Тониного дома. А невдалеке – торбышевских поставили. Смотреть. Венька то этот впереди всех стоял. И объявили: так мол и так, за убийство офицера и помощь партизанам деревня подлежит уничтожению. И объявлял-то тоже наш, русский, не местный правда, не знаю откуда.
Я потом думала. Нам бы в этот момент бежать. Лес рядом, кто-то бы точно убежал. Немцы то стояли основные чуть в сторонке. Никто нас на мушке не держал. Перед нами офицер, два солдата с винтовками на плече, да русский этот, в форме, но без оружия. А все как одеревенели. Не поверили. Как будто не про нас это вовсе или в шутку. Сейчас мол подмигнут и уедут. Не уехали.
– Вот здесь как раз стоял овин колхозный. – Мы только начало взбираться на поросший ивняком холм, выбравшись из леса. —Туда нас всех и загнали. Когда заходили, женщины, дети плакали уже. Сопротивляться начал только Коля мой. Ему почти восемнадцать было, здоровый был парень, красивый, в отца. Ударил немца одного, с ног сбил, да куда там, навалились, закинули к нам в овин со свернутым на бок носом. Дверь закрыли, заложили засов снаружи. Такой деревянный брус в две кованные скобы вставлялся, вместо замка....
Голос Анны Никаноровны не дрожал, но в этой части своего рассказа она говорила медленно, с большими паузами между словами, четко произнося каждый звук. Я почувствовал, что она снова переживает эти страшные минуты. Мы въехали на самую вершину холма и остановились, наверно, где-то в центре деревни. Я заглушил автомобиль, открыл дверь. Несмотря на яркое солнечное майское утро, стояла звенящая, оглушающая тишина. Или в этот момент я не мог ничего слышать, кроме голоса рассказчицы.
–…мы слышали, как два солдата о чем-то переговаривались по-немецки, обходя наш овин вокруг и поливая стены бензином. Они, кажется, шутили. Я запомнила, что один из них нервно смеялся высоким, на грани фальцета, голосом… Вообще все ощущения, обострились. Я чувствовала резкий запах трав, запах ветра, леса, запах воды нашего озера, запах чуть сырой земли у нас под ногами, пахли нагретые солнцем брёвна, бензин. Я ясно слышала все звуки внутри и снаружи. Вой, плач, проклятия, молитвы не сливались для меня в гул, а были отдельными голосами. Я стояла, привалившись к стене и ясно видела всё, что происходит даже в дальнем конце овина. Окон не было, стоял полумрак, но многочисленные щели на уровне застрехов, это где крыша и стропила нависают над стенами, давали какое-то количество света. Было яркое солнечное июльское утро. 21 июля 1943 года. Мне 16го февраля исполнилось 9 лет.
Нас было примерно человек сорок, стар и млад. Среднего возраста женщины, может восемь или десять. Поначалу, как нас загнали и двери закрыли, все сгрудилась тут же, стали стучать, кричать «Откройте!». Потом разошлись по семьям. И рыдали, и матерились, и молились, кто-то просто молчал, уставившись в одну точку…Это всё не долго было… это я рассказываю долго. А так – минут пять. И потом нас подожгли…
У нас старик был Филипп Фомич. Тихий, добрый. Свистульки нам резал, да куклы из соломы делать учил. Он охотником был и как-то попал в свой капкан, мы его потом долго дразнили: «Дядя Филипп к медведю прилип».
Так вот, как дым пошёл внутрь, дядя Филипп сказал: «Тихо.» Спокойно так сказал, не повышая голоса. Но все его услышали и замолчали. Как-то успокоились.
А дядя Филипп говорит: «Православные, ну, значит, сейчас умирать будем. Что кричать-то? Давайте простим друг дружке кто чего…это…вольная, значит, и невольная. Попрощаемся по-людски. Свидимся нет – Бог знает…Я вон, Тонь, у мужика твоего зайца раз из капкана вытянул, до войны ещё. Жирнющий был заяц-то. Меня бес и попутал, так что прости меня, Тонь, за него прости…»
Все послушали дядю Филиппа, стали прощаться, прощения просить. Всё равно рыдали в голос и уже и парни, и старики, про женщин и девок не говорю. Да ещё и кашляли – дым пошёл сильно, кое-где у крыши и сквозь двери огонь пробиваться начал.
Коля мой старший подбежал ко мне, нос набок, весь в крови, но взгляд решительный, схватил меня как мешок на плечо и говорит братьям: «– Петька, Федька! Вставайте в угол, я к вам на спины влезу!»
Он меня, когда через плечо перекинул, я глазами встретилась с Зинкой. Она стояла за маму держалась и на меня смотрела. И я сказала ей одними губами: «Прощай». И она мне также: «Прощай».
Коля встал к братьям на спины, выломал из застреха широкую, уже сильно горящую доску и бросил меня сквозь огонь наружу, крикнув: «– Анька, беги!»
Я в тот момент даже не поняла ничего. Упала у самой стены, меня обдало жаром, я вскочила на ноги и встретилась глазами с немолодым немецким солдатом. Он сидел в коляске мотоцикла, перед ним был пулемёт.
Я видела, как он прицелился в меня и почему-то знала, что он не промахнется. Да и как промахнуться с тридцати метров в приличного размера мишень человеку, который каждый день тренируется, который каждый день занят тем, что выполняет эту ответственную работу – не промахиваться.
Лицо его исказилось в дикую, отчаянную гримасу, губы зашевелились, наверно он поливал отборным немецким матом все обстоятельства, что привели его сюда, или твердил имя такой же белокурой девятилетней Греты или Марты, что ждала его где-нибудь в Саксонии, но он резко дёрнул ствол пулемёта вверх и дал длинную очередь по крыше горящего овина.
Всё это время я бежала, остервенело срывая с себя горящее платье, пробежала в трёх шагах от пулемётчика и скрылась в лесу.
Меня, кажется никто не искал. Во всяком случае погони я не заметила. До тётки я шла два дня, не выходя на дорогу и минуя деревни. Ночью следующего дня я постучала тихонько в окно к тётке Клавдии. Она даже не спросила кто, будто всё знала.
Обняла меня крепко, прижала и мы вместе заплакали.
Анна Никандровна надолго замолчала, откинулась на спинку, закрыла глаза.
Я сидел, вжавшись в сидение, ошеломлённый, раздавленный рассказом. По моему лицу последние полчаса непрерывным потоком текли слёзы. Оля тихонько всхлипывала, уткнувшись мне сзади в плечо.
Минут через десять Анна Никандровна открыла дверь.
– Вы тут, ребятушки побудьте немного, я пройдусь по деревне. Мне одной надо побыть.
Слёзы уже высохли у неё на лице, оно приобрело обычное открытое, доброжелательное выражение.
Она захлопнула за собой дверь, оставив нас наедине с её воспоминаниями. Звуки майского утра вернулись. Шелестела трава, молодые листочки. Голубая чашка озера поблескивала в утреннем солнце. Возвращаясь к привычному кругу своих мыслей, я сразу понял…что я к нему не вернусь. Во всяком случае в прежнем своём состоянии. Рефлекторно я достал из кармана смартфон, хотел проверить мессенджеры и социальные сети, но увидел в левом верхнем углу: «Нет сети».
Обернувшись назад, я увидел, что Оля спит на заднем сидении, свернувшись клубочком. Я тоже опустил немного спинку и задремал.
В полудрёме я вновь и вновь видел несущуюся с холма к озеру сквозь кусты подлеска худенькую детскую фигурку. Исцарапанную, обожженную, испуганную и одинокую, но живую. Живую!
Горящую на холме над озером деревню. Сгорающих заживо в овине людей. Мужчин и женщин. Таких же как я.
И других мужчин, и женщин. Которые смотрели на это. Испуганных, озлобленных. Но в глубине радующихся, что они живы…
И ещё других мужчин. В форме, с оружием. Просто делавших свою работу. Иногда с энтузиазмом. Иногда с проклятиями, что работа слишком грязная.
Какое многослойное существо – человек. Бог, зверь и камень.
Наверно, если жить ради удовольствия, стать зверем очень легко.
Но всегда есть шанс попробовать вернуться обратно.
Как у пулеметчика.
Я посмотрел на часы и решил пойти поискать Анну Никандровну, ушедшую уже почти два часа назад.
Тихо вышел из машины, не хлопая дверью, чтобы не разбудить спящую сзади Оли.
Я пошёл по её следам, ясно видимым в примятой высокой траве. Приглядываясь и отыскивая, где она прошла, я скоро стал различать и местонахождение домов, и планировку улицы.
Вот совсем маленький домик с пристроенным хлевом, а вот побольше, но хлев отдельно.
Я так увлёкся разгадыванием археологических тайн, что едва не прошёл мимо большого дома, почти в центре деревни. Вот он. Пятистенок. В углу бывшей комнаты, едва обозначенной заросшими крапивой и бурьяном буграми, справа от входа лежала Анна Никандровна. Она смотрела в небо и улыбалась счастливой мудрой улыбкой человека, достигшего своей цели. Я бросился к ней с вопросами:
– Что с Вами? Вам плохо?
– Что Вы, Андрюша? Мне хорошо. Я дома. Я нашла свой дом.
Закрыла глаза и выдохнула.
Я медленно и благоговейно опустился перед ней на колени. Взял тёплую руку, попробовал нащупать пульс. Пульса не было.
Уже после этого губы её зашевелились и мне показалось, что я ясно различил, что они произносят приветствие и имена: Лёша, Федя, Петя, Коля, Папа, Мама. И ещё кажется: Зинка, привет…Или это был ветер.
Я сидел на коленях перед телом Анны Никандровны, держал её руку в своей и плакал. Не столько о ней – о человеке, нашедшем свой дом, сколько о себе.
Ничего не сделавшем. Или сделавшем совсем не то, что было надо. А что было надо?
Я смотрел на её умиротворенное, улыбающееся лицо и повторял: «Анна Никандровна, научите меня так жить. И научите меня так умирать. Пожалуйста.»
В этом трансовом состоянии и нашла меня Пеппи-Оля час спустя.
Не буду описывать, как мы возвращались обратно, всё обошлось хорошо.
Когда в половину пятого я подъехал к дому с палисадником и синим крыльцом, там стоял зелёный «Уазик». Из него вышла полноватая, жизнерадостная женщина лет тридцати – Глава сельского поселения и, конечно, ученица Анны Никандровны с первого по четвёртый. Бывшая учительница позвонила ей вчера и попросила к назначенному времени привезти давно составленное завещание и помочь с похоронами.
Псков 2008.