Алексей Вячеславович Баданов
Псковская Аркадия. Сборник рассказов
… и вот теперь мы тут сидим с братом в СИЗО и не знаем, что будет дальше.
Отпустите нас домой, на Флостон, пожалуйста!
Пыталово март 2014 – Псков декабрь 2021.
Ветеран.
Как это часто бывает, решение простой, на первый взгляд, проблемы, обернулось первостатейным геморроем.
В колодце кончилась вода. Молодая симпатичная пара из Питера, построила дом на соседнем участке и их колодец оказался на той же жиле, что и мой, но, видимо, выше по течению. В результате у них вода началась, а у меня кончилась. Новый сосед, чувствуя некоторое неудобство, совершил дружеский подгон: подарил два четырёхметровых дорожных кольца б/у, что как раз хватало на новый колодец.
Желтый КАМАЗ, громыхающий и дымящий, как подбитый немецкий танк, заехал на мой участок и аккуратно спустил кольца на землю, подняв кузов. Водитель, коренастый мужичек небольшого роста, лет 50ти, общался со своей раздолбаной машиной, как воин «нави» из фильма «Аватар» с конем и драконом. Между ними явно существовала «цихейла» – сверхнейронная связь. Я по началу сомневался в самой возможности сгрузить две полуторатонные бетонные трубы на землю не повредив, но водитель, виртуозно регулируя высоту поднятия кузова и по сантиметрам перемещая автомобиль, совершил чудо.
На водительской двери под надписью: «ГорКомХоз» красовалось выведенное тем же трафаретом слово: «Ветеран».
– А кто «ветеран»? —спросил я мужичка.
– Я.
– Куликовской битвы?
– Пражской войны.
– А это что ещё? – я в то время ничего не знал о событиях в Праге в 1968 году.
– Да так, херня одна. Повоевали…Тебе это – если трубу закопать надо, у меня ещё экскаватор свой есть – «петушок». Ты меня найди. Я в селухе живу. Ветерана спроси, меня все Ветераном знают.
– Погоди, телефон у тебя есть?
Ветеран уже запрыгнул в кабину КАМАЗа и перекрывая грозное клацанье старого дизельного мотора, сообщил:
– Неё, телефона нет. На хера мне телефон. Ветеран здесь один. Ветерана все знают.
Дал по газам и скрылся в облаке пыли.
В любой деревне и правда, что существуют сформированные вековой традицией алгоритмы, которыми потоки информации самопроизвольно формируются, движутся и перераспределяются, вне коммуникационных возможностей сети интернет, да и просто телефонной сети тоже.
Уже на следующее утро я получил от соседей наилучшие рекомендации к умению Ветерана обращаться с любой техникой и наихудшие к его крепкой дружбе с головой. Дело в том, что он страдал особым родом непрогнозируемых запоев, в которые Ветеран как впадал, так и выходил из них совершенно неожиданно для односельчан. И самое страшное, что в первые несколько часов невозможно было догадаться о начале его буйного помешательства. Даже встретив его на улице, лицом к лицу, никто не смог бы понять, что он «развязал».
В трезвом состоянии по своим человеческим качествам Ветеран был близок к лику ангельскому. Он мог бесплатно починить любую технику, брался за любую работу в деревне «за сколько дадут» и делал все, надо заметить, быстро, весело и на совесть. Любая работа горела в его руках: он мог поправить избу, переложить печь, пахал огороды, ремонтировал водопровод и канализацию, да вообще, не было такой работы, которую не могли бы выполнить его золотые руки. Что стоит хотя бы история появления в его хозяйстве пресловутого «петушка» – трактора—экскаватора ЮМЗ, который Ветеран собрал за несколько лет, выменивая на пункте приёма чёрных и цветных металлов в райцентре нужную ему деталь на любую железку по весу.
Но это была светлая сторона личности деревенского доктора Джекила.
Стоило по тем или иным обстоятельствам ему сорваться – на свет выходил русский мистер Хайд – бессмысленный и беспощадный.
Выпив спирта или водки даже в небольшом количестве (а иных напитков он не признавал), Ветеран страдал галлюцинациями, с которыми общался, мешая мат с никому не понятными (как в последствии выяснилось – чешскими) словами и совершал неадекватные бессмысленные действия, как с неодушевлёнными предметами, так и с животными и людьми, принимая их за химеры своего больного воображения.
Однажды он загнал насмерть перепуганную пожилую работницу сельсовета Семеновну на водонапорную башню и заставил сидеть там на лестнице несколько часов, пока не подоспела коллективная помощь односельчан и женщину освободили. В другой раз наоборот, спрятал соседскую корову в подвале своего дома как-то просунув её в квадратный люк в полу кухни размером метр на метр. Вернувшись на следующий день из астрального путешествия, он просил помощи, но извлечь на свет Божий перепуганное животное смогли только днём позже, разобрав пол кухни и приладив к потолочной балке цепную таль. Ветеран заявил, что пол все равно перестилать собирался и держался после этого целых три месяца.
Ещё я узнал, что живет он один. Жена бросила его несколько лет назад, скрывшись в неизвестном направлении (а он особенно и не искал) и оставив на него своего ребёнка от первого брака, Валерку. Мальчик в отчиме не чаял души. Не очень способный к открытым проявлениям нежности, Ветеран вскоре нашёл себя в отцовстве. Да вот беда – прошлой осенью восьмилетнего Валерку насмерть сбил грузовик, и Ветеран съехал с катушек окончательно.
Дом Ветерана я нашёл очень быстро, не пришлось даже наводить справки: светло-зелёный экскаватор с белой кабиной и неопределённого цвета грязным ковшом был виден издалека. На стук мне никто не открыл и, как писал Антон Палыч, «пользуясь известной свободой, даруемой петербуржцу благорасположением дачной жизни», я смело вошёл внутрь.
То, что я там увидел, удивило меня до крайности.
Посреди комнаты стоял…трон. Это была грубая, увесистая конструкция, сваренная видимо здесь же из полуметровых кусков железнодорожного рельса, принесённых в комнату по отдельности. Внешне она напоминала троны скандинавских конунгов, виденные мною в норвежских и шведских музеях. На правом подлокотнике был закреплены замки, позволяющий зафиксировать в нескольких местах руку. Действовали они по принципу капкана: стоило положить руку на подлокотник и вытащить её обратно не открыв замки ключом, не представлялось возможным. Эти технические подробности мне поведал впоследствии сам Ветеран.
В момент, когда я вошёл, он сидел на троне раздетый до пояса, в синих тренировочных штанах и серых валенках, неуместных в июльскую жару, и сосредоточенно приматывал левую руку к подлокотнику широким прозрачным скотчем. Из темного коридора я, для проформы постучавшись, сделал широкий шаг в залитую солнцем единственную комнату избы с четырьмя окнами – тремя по фасаду и одним справа от входа. При этом я громко позвал: «Эй, хозяин!» и замер, обескураженный увиденным.
– Э, …хозяин, а ты чего делаешь то?
– Что не видишь? Водку пью.
На полу, между валенками действительно стояла открытая едва початая бутылка водки. Вторая – пустая лежала посреди комнаты на затертом домотканом половике. Пол блестел свежей коричневой краской.
– А ты зачем это…так…агрессивно её пьёшь? Может за столом, как все люди?
Вопрос был совершенно идиотский, но в той кафкианской, или даже скорее хармсовской обстановке спросить что-то ещё не пришло мне в голову.
– А ты, городской, садись. Мне с тобой покойней питься будет. А заодно я тебе и расскажу все. Удовлетворю, как сказать, любопытство.
Слово «удовлетворю» Ветеран произнёс слегка запинаясь, по слогам, и это было единственное, что выдавало в нем человека, по-видимому только что в одиночку выпившему пол-литра водки.
– Тебе уже про меня рассказали. – он домотал до конца рулон скотча, положил правой рукой на пол пустую бумажную катушку и взял открытую бутылку. Сделав изрядный глоток, ополовинивший емкость он не поморщился: если бы не характерный сивушный запах, по выражению лица пьющего, я подумал бы, что в бутылке – вода. Ветеран продолжил, – как я тут местных пугал, корову в подпол засунул и всякое такое.
Я сидел на крепком тяжелом табурете у кухонного стола и наблюдал как в два последующих глотка бутылка опустела. Он опустил её на пол между ног и положил правую руку на подлокотник, при этом две толстые замочные скобы пришли в движение и защелкнулись в замках.
– Ты, я так понимаю, решил деревенских от себя спасти таким образом? А может просто не пить, если не умеешь?
– А ты, блять, умелец. И все вы тут – умельцы, – Ветеран постепенно утрачивал контроль над собой. Он начал заметно нервничать и вдруг затараторил, —Так, городской, раз уж пришёл, слушай сюда. Я скоро уйду. Узнавать тебя не буду. Буду с чертями разговаривать. Точнее с этими, с чехами так их сука в душу мать ети. Тут слева под рукой моей два ключа…на шнурке, возьми. Правую откроешь. Когда обратно. Но не раньше шести. в Влтаву. в Влтаву её бросай… понял не раньше шести. и голову тоже… Симонюк, Симонюк, дай по окнам. В окне ствол…
Он на долго замолчал, склонив голову на грудь и как будто бы впал в забытьё. Меня вдруг разобрал совершенно неуместный в данной ситуации смех: я понял, что неожиданно оказался в положении Хомы Брута из повести моего любимого Николая Васильевича «Вий». Сняв с левого подлокотника ключи и положив их в карман, я решил провести ближайшие шесть часов здесь, чтобы иметь возможность освободить самозаточенного узника или оказать ему медицинскую помощь, буде таковая понадобится. Ассоциация с сюжетом повести Гоголя была не то чтобы совсем шуточной: поджарое мускулистое тело Ветерана, покрытое красновато-коричневатой кожей, внушало мне страх, как тело неведомого зверя. Когда он поднял голову и посмотрел на меня бессмысленно-мутным взглядом, мне захотелось начертить мелом круг и начать громко читать какую-нибудь святую книгу.
– Одходь! Одходь збране! …Сука, твою мать буду стрилэть! Стрелять буду в тебя, ебанько, ну куда ты хер старый с двустволкой на танк прешь? Одходь! Отверте двеже! …Суки да попрячьтесь же вы куда-нибудь…Отъебись…отъебись от меня карга старая,…перескочи! Да отцепись ты, блядь…И что блядь? Не трогал я твою внучку. …За какой двежей? Не знаю я никаких двежей, все пиздуй отсюда, не мешай движению колонны. …Что, блядь? Матерске злоаня? Что ты хочешь? …Э, старшина Старогородский, ты по-ихнему балакаешь? Спроси, что старая пизда хочет? Что такое матерски злоаня? Материнское проклятие? Ща ты у меня тут допиздишься, проклинает она. …Тоже развели контрреволюцию мать их ети. …Продались американским фашистам. А за вашу, блядь, Прагу мой отец кровь проливал. Что?!… Это я фашист? Ты, сука, советского солдата фашистом назвала? Наа, сука, наа! Марченко, Юшкевич, оттащите старую пизду в канаву, пока я её танком не переехал…на окна смотрим на окна…Средства пожзащиты… из окон могут кидать бутылки с зажигательной смесью. Как убили? Камнем с крыши? Зачистить дом! Петренко, Симонюк первый подъезд, Старогородский, Яковлев второй. По вооруженным – на поражение! … Как не пойдёшь? Куда ты, сука, Яковлев не пойдешь? … Во мудаак! Ой, мудаак! Ты же под трибунал. У нас же боевая. Под расстрел, мудила, пойдёшь! Не выполнил приказ, сука, командира! Какие на хер мирные люди? Твоего боевого товарища, сука, Яковлев, только что убили контрреволюционеры, булыжником с крыши ему пол башки снесли на хуй, и ты не пойдёшь отомстить? А когда мы тебя, сука всей ротой …ты тоже будешь мычать «мирные люди»?
Ветеран говорил, не меняясь в лице, короткими злобными отрывистыми фразами, глядя прямо на меня. К счастью сильно вырваться он не пытался. Так, немного ерзал на своём стокилограммовом троне, то пытаясь привстать, то наоборот вжимаясь в кресло. Ничем не закреплённые ноги часто имитировали шаги. Я понял, что валенки, а как выяснилось ещё и с толстыми шерстяными носками, он обувал, чтобы не очень пугать шумом соседей или прохожих на улице.
Подобные монологи повторялись множество раз не слишком отличаясь по содержанию. В перерывах Ветеран отключался, голова бессильно валилась на грудь, и он спал около получаса. Потом все продолжалось снова. Я подходил к спящему, чтобы удостоверится что пульс и дыхание в норме. Последний раз он отключился в 17.40 и проспал целый час. Я весь день читал прозу Алексан Сергеича: «Повести Белкина» «Арап Петра Великого и «Путешествие в Арзрум с военной экспедицией 1829 года» и начал «Капитанскую Дочку».
Ровно в 19.00 Ветеран посмотрел на меня изможденным, но разумным взглядом и сказал:
– А, городской. Не сбежал. Ну открывай меня, чай пить будем. Там в хлебнице на полке баранки свежие.
Немного провозившись с неудобно расположенными замками и срезав ножом скотч с левой руки, я освободил хозяина дома, глядя на него с некоторой опаской. Конечно я был в полтора раза крупнее и может даже не слабее его физически, но только что виденное мною безумие заставляло чувствовать себя неуверенно в присутствии неограниченного в движениях Ветерана. Я подумал: «Хорошо, что он не летал вокруг меня на стуле и не просил поднять его веки…»
Мы сели пить ароматный травяной чай с баранками за солидный, явно самодельный лакированный кухонный стол. При этом Ветеран легко одной рукой взял и беззвучно пододвинул под себя десятикилограммовый табурет, ножками которому служили бруски шириной в мою ладонь, что заставило меня усомниться в физическом превосходстве над хозяином.
– Слушай, а ты лечится не пробовал?
– В дурку-то? Нее. Из неё же не выпускают. Если там увидят, что ты видел сегодня – заберут навсегда.
Обращение Ветерана, мягкое, как у толстовского Платона Каратаева и его здравые рассуждения невероятно контрастировали с виденным мной пару часов назад. Я подумал, так уж ли фантастичен был Роберт Льюис Стивенсон, описывая своих героев.
– А где ты воевал то? Я про такую войну не знаю ничего.
– А не было её, потому и не знаешь.
– Это как так?
– А вот так. Воина это что? Когда армия против армии, ну солдаты с солдатами воюют. Ты, городской, в армии то хоть был?
–Нет.
– Ну тогда тебе этой херни не понять. Ну в общем был у них там, у чехов свой Брежнев. Александр Дубчек звали. Все честь по чести, генсек ЦК КПЧ. Ну и чего-то они с нашим Брежневым не поделили. Уж я не знаю там их эта херня-мурня, в общем политика. Ну и наши, как положено, решили его снять. Ну не сдавать же такую страну америкосам. А ЧССР была наша республика. Не как сейчас. Тогда все республики были: и Украина, и Беларусь, и казахи, и эстонцы, и узбеки, вот и чехи тоже значит – ЧССР. Я в десантуре служил под Одессой. Нас за неделю перекинули в ГДР, а потом в Прагу. При чем ведь не сказали ничего, куда летим, зачем. Просто: обеспечить беспрепятственное прохождение механизированной колонны. Только когда сели уже, объяснили, что вооруженным людям надо говорить «одходь збранне» – это бросай оружие по-ихнему. Мы солдата то ни одного и не видели. Так, мужики выходили кто с вилами, кто с топором, кто с двустволкой. В городе хуже было – бросали в нас сверху всякую херню. И лопаты, и утюги такие старые, чугунные. У меня другана камнем убило. А у нас приказ. Из какого дома бросят – идём зачищать. На зачистку дома – 5 минут, что б не задерживать продвижения. И что мы? За 5 минут будем все квартиры обходить? Ну примерно прикинем откуда бросили, подходишь к двери, звонишь, стучишь, мол «отверте двежи». К двери подходят, я сквозь дверь – очередь и в следующий дом. Но это не часто было. Чехи узнали и из домов кидаться перестали. А эту девчонку – она меня больше всех достаёт – я вообще не трогал. Она посреди Чехова моста лежала. Так по диагонали, а голова чуть в сторонке, – когда он сказал это его взгляд чуть потускнел и я испугался не впадёт ли он опять в галлюцинационное неистовство. Он заметил мой испуг и сказал, – Да я – ничего. Я – нормально. —из глаз его выкатилось и упало в чай несколько крупных слезинок. – Когда на мост въехали, я вообще подумал, что это тряпки какие или мусор. Нам чехи все время на голову мусор вываливали… А это труп. Кто ее убил, зачем, до сих пор не знаю. Но у нас приказ, разбираться некогда. Ну и скинули мы ее с моста в реку. И голову туда же. А её бабка видела. Она в начале моста стояла и видела все. Встала перед моим БРДМ и не пускает. Ещё фашистом меня назвала. Ну я её и отодвинул… прикладом. Так в сторону… чтоб не мешала. Ну и бабка меня перекрестила не по-нашему, справа на лево, плюнула и прокляла каким-то «матерским» проклятием. Так теперь девчонка эта приходит и одну фразу говорит: «Найдете а похжьбу». Я уже в словарь слазил: «найди и похорони» значит. А где я её найду. 32 года прошло. И кто меня вообще теперь туда пустит?
Посидели молча допивая чай.
– Слушай, Ветеран, я бы тебе в Питере и психиатра нашёл хорошего по знакомству. Но ты может сходи пока к священнику. У меня тут знакомый служит недалёко, километров за 40.
– Я попам не верю, – резко перебил меня Ветеран. – прохиндеи они все: пузо нажрут в девок портят.
– Слушай, ну этот я точно могу сказать – худой. Даже я бы сказал, тощий. Да и по девкам тоже. У него жена с меня размером будет. Я думаю если с девками нашего батьку найдёт – переломит об коленку обоих. Отец Андрей зовут. Можешь сказать, что я послал. А можешь и не говорить. Он тебя и так выслушает, и поможет чем сможет.
– Худой говоришь? Ну может съезжу. Вот тебе колодец выкопаю и съезжу. Я тебя помню, городской. Ты ведь за колодцем приехал?
Колодец мне Ветеран выкопал отличный. Начал экскаватором, закончил саперной лопаткой.
Я до сих пор, по прошествии 19 лет пью оттуда свежую студенистую воду.
До отца Андрея он так и не доехал, и вообще отказался от всякой помощи, сказав, что сам все решит.
Следующей зимой Ветеран пьяный замёрз насмерть в лесу в 500 метрах от собственного дома.
Мне кажется он был простым хорошим человеком, искалеченным советской политической машиной.
Я верю, что его простила безвинноубиенная пражская девочка.
Псков, лето 2000—Прага, апрель 2019.
Море виде и побеже.
Посвящается С.Б.Ч.
На святках регент Боренька ушёл в астрал. Он с истовой ревностью провёл рождественский пост, вкушая растительное масло по воскресениям и смочив ржаную корочку в томатной крови консервированных бычков после литургии Введения, чем был невероятно горд, аж светился. Узнав, что певчая Марковна заходила в «Макдональдс» и там оскоромилась, не пускал её на клирос и уступил только ея слезам и прямому указанию отца настоятеля, в котором было много непроизнесенного мата.
Возлетеша высоко, на третий день праздника Рождества Боренька пал. Будучи по сути своей Old Rocker – тем самым, из песни «Джетро Талл», который слишком стар для рок-н-ролла и слишком молод для того, чтобы умереть, он в юности первоначальной не выходил из изменённых состояний сознания несколько лет, и теперь эта скрученная церковным уставом пружина время от времени давала обратный ход. Причём происходило это всегда неожиданно для Бореньки, как правило, когда он находился в благостном расслаблении и чувствовал благодать.
Вот и тогда, в третий день праздника, Боренька сидел в уютном кресле-качалке перед открытой топкой печки – «голландки» в своём доме, на краю большого псковского села.
Он находился одновременно в трёх измерениях. Во-первых, глядя на пламя, он воображал, что он лорд, а это камин (ну примерно, как в гостиной Холмса-Ливанова).
Во-вторых, из метровых колонок акустической системы АС 90, подключённых к виниловому проигрывателю, голос Дэвида Боуи уносил его в космос, где он был уже Майором Томом, покидающим свою capsule, зная, что не вернётся обратно.
И, в-третьих, в руках у него был «Древний Патерик или Жизнеописания, изречения и изрядные случаи из жизни святых и достославных отцов». И в этом измерении он пребывал уже многие десятилетия в Нитрийской пустыне, «не зря лица человеча».
Время было уже по деревенским меркам позднее, около 10 вечера и Боренька собрался было закрыть дверь на тяжёлый кованый крюк – гостей не предполагалось. Он уже встал, как вдруг в кухню, являвшуюся одновременно прихожей, кто-то вошел. Пахнуло морозом и перегаром, позвали Вальку.
–Здесь нет никакого Вальки! – отвечал возмущённый Боренька.
– А это Камышино? – спросил его стоявший в дверях мелкий мужичонка. Он был одет в солдатскую шинель до пят, перевязанную вместо ремня шпагатом и грязную бейсболку с буквами NY на лбу. Из-под пол шинели выглядывали красные сапоги – «дутики» из 80х.
– Нет, это Поддубье. До Камышино ещё километров пять.
– У, ёп…– ответил Валькин друг, одним движением достав из карманов шинели бутылку водки и гранёный стакан. – На вот, выпей, гуляю я, свободимши.
Он зубами вынул из бутылки скрученный кусок газеты, игравший роль пробки и плеснув две трети стакана протянул Бореньке.
Случилось непоправимое.
Рефлекторно, ещё до того, как подумал, что он делает, Боренька влил содержимое стакана в себя.
Майор Том отправился в открытый космос без скафандра.
Зная, что его будут искать, Боренька отправился в Magic and mystery tour. Волшебным и таинственным путешествием он называл двух-трёх недельный загул по алкогольным «малинам» города Пскова, где вычислить его было почти невозможно.
Так было и в этот раз. Предпринятая отцом настоятелем спасательная экспедиция результатов не дала, оставалось дожидаться возвращения блудного сына, чтобы заклать тельца упитанного.
Возвращение случилось на девятый день. Праздник Богоявления Господня был отслужен, Иордан в проруби на речке Петелке, обтекавшей село с трёх сторон, освящён и желающие даже окунулись в него, несмотря на двадцатиградусный мороз. Мы сидели в просторной трапезной и вкушали чаю с пряниками за неторопливой беседой, когда в окно, как раз напротив кресла отца-настоятеля аккуратно постучали. За окном был чёрно-синий вечер и стучавшего было не видно, но то ли интуитивно, то ли по характеру стука, некоторые из присутствующих поняли кто стучит и переглянулись. Настоятель, отец Евгений, отставной десантник псковской дивизии, человек суровый, но добрый, повернулся к окну и спросил: