Алексей Толстой
Чудаки
ГЛАВА ПЯТАЯ
Николай Николаевич Смольков лежал в смятой постели и долго старался сообразить, что было вчера.
Вчера было очень похоже на позавчера, а позавчера на третьего дня, но случилась какая-то, помимо обычного, неприятность, и Николай Николаевич застонал, чувствуя ломоту и тошноту, – во всем теле бродило еще шампанское, а во рту будто ночевал эскадрон.
В комнате от спущенных штор было темно, и только ночник, вделанный внутрь розовой раковины, слабо освещал край столика, окурки и увядшую розу в стакане.
«Вспомнить бы по порядку, – думал Николай Николаевич. – Встал я, надел коричневый костюм и этот галстук с горошком, поехал завтракать, нет, – сначала поехал к парикмахеру, потом завтракать, потом в манеж, нет, потом с визитом… Как же я в пиджаке с визитом поехал?.. Ах, да, к княгине… Вот что!..»
В волнении он приподнялся на локте, но винные пары опять ударили в голову, прервав последовательность мыслей. Уткнувшись в подушку, пролежал он довольно долго, потом позвал слабым голосом (до звонка трудно было дотянуть руку):
– Тит!
Никто не ответил… Николай Николаевич, пошарив, нашел портсигар, спички и закурил. Табачный дым еще пуще затуманил мысли, но потом все-таки прояснилось, и Николай Николаевич вспомнил о княгине, вспомнил все: как вчера, после годовой разлуки, встретил Муньку Варвара, как она обрадовалась, а он хотел удрать, но это не удалось, – не удрал. Как они обедали, потом катались, потом в «Самарканде» ужинали с цыганами; как пришли какие-то офицеры с пьяным англичанином, кричавшим почему-то «батюшки, матушки»; как на столе лежали Мунькины толстые ноги и так далее, и так далее… Цыгане, шампанское, Мунькины духи… Даже сейчас ими пахли руки… Но скверное случилось после, когда в два часа возвращались на автомобиле: на углу Кирочной поравнялась с ними карета, из окна выглянула сама княгиня Лиза и устроила такую гримасу, что… фу!.. фу!..
Николай Николаевич вытер мокрый лоб, привстал и крикнул:
– Тит, осел!
Вошел мрачный мальчик-грум, по имени Тит, отдернул, звеня кольцами, штору, и дневной свет залил небольшую низкую комнату, кровать из карельской березы и желтое, длинное, измятое лицо Николая Николаевича с коротко подстриженными усиками.
Николай Николаевич зажмурил глаза от боли. Тит захватил платье, ушел и вернулся, держа в руках поднос со стаканом крепкого кофе и яйцом в серебряной рюмке.
– Вчера я очень напился, Тит?
– Обыкновенно, – отвечал Тит, глядя в сторону.
– Все-таки сильнее, чем всегда?
– Пожалуй, сильнее.
– Знаешь, Тит, сколько вчера я выпил? – И Николай Николаевич принялся мечтательно перечислять сорта и марки выпитых им вчера вин.
– Вставать надо, – перебил Тит. – Французик сейчас придет.
– Сколько раз я запрещал тебе называть его французиком.
– Ладно уж…
– Дурак!.. Тит помолчал.
– Рубль тридцать копеек всего осталось вашего капиталу, – сказал он, – больше нет! – И, наконец, посмотрел на барина. – Так-то.
Николай Николаевич поморщился. Действительно, денег больше не было, и трудно было, как всегда, доставать… Придется у Лизы просить или у дяди… Бросив окурок на поднос, Николай Николаевич выпил кофе, потянулся и лениво спустил на коврик худые, в рыжих волосах, ноги.
– Тит, одень.
Тит надел барину гимнастическое трико на все тело, затянул живот ремнем и, поправляя кровать, сказал:
– Сегодня эта поутру приходила, толстогубая-то ваша, прошлогодняя.
– Ну! – воскликнул Николай Николаевич, с испугу садясь опять. – Что же ты?
– Ну, не пустил. Только она грозила обязательно еще прийти. Я, говорит, все у него в квартире перекрошу.
Смольков долго молчал, потом сказал уныло:
– Она так и сделает… Эх, Тит!
– Портной прибегал, я прогнал! Да еще этот вертлявый насчет векселя…
В прихожей позвонили. Тит пошел отпирать.
Плохо начинался сегодняшний день. Но между всеми неприятностями главная была та, что вчера ночью Николая Николаевича с публичной женщиной встретила княгиня Лиза.
Княгиня Лиза – троюродная Николаю Николаевичу тетка – являлась главной его опорой в жизни. В министерстве иностранных дел жалованье было ничтожное. Жизненные средства главным образом он добывал, переписывая векселя и посредством букиниста, которому продавал отцовскую библиотеку – диванами, по сорока рублей за диван, то есть накладывая на кожаный диванчик фолиантов сколько туда влезет. Но основой все-таки была княгиня Лиза.
Года два тому назад Николай Николаевич увлекся ею и зашел в изъяснении чувств так далеко, что княгине пришлось заняться спиритизмом, чтобы в потусторонних откровениях найти оправдание преступной любви.
Тогда завязалась у нее со Степанидой Ивановной – в то время ярой спириткой – переписка, в которой княгиня не открыла ни имени Смолькова, ни даже земного его происхождения, но уверяла, что смущает ее некто, имя которому Эдип…
Имя это Степаниде Ивановне показалось странным, и она проверила его спиритическим сеансом два раза. Один раз вышло действительно Эдип, другой же – Един. Степанида Ивановна ответила княгине письмом, в котором просила Лизу остерегаться, так как Един и Эдип – не есть ли одно из имен Люцифера?
Странно было это имя и для Николая Николаевича, забывшего давно лицейский курс мифологии, но во время свиданий он все же стал называть себя Дипой, так же и подписывался в любовных записочках.
Ревновала княгиня Лиза своего любовника ужасно: не только не позволяла думать ни о ком, кроме себя, но, когда Николай Николаевич рассказывал о скачках или других невинных развлечениях, страшно сердилась, прося замолчать. Выходило, что у него – Смолькова – ни тела, ни телесных желаний нет, одна душа, и то не его.
Поэтому, вспоминая вчерашнюю встречу, морщился Николай Николаевич, мотал головой и повторял:
– Плохо, очень скверно.
В это время вошел профессор бокса – маленький француз m-r Loustaleau – и, сделав приветствие рукой, лягнул жирной ножкой: «Начнем!»
Николай Николаевич потянулся, зевая надел толстые перчатки и ткнул француза в лицо, на что тот сказал: «Очень хорошо!» – и велел присесть три раза. Потом Смольков колотил кожаный шар, который отскакивая, пребольно ударял по голове; француз показал, как нужно лягать в живот, и Николай Николаевич лягал Лустало, дверь, позвал Тита и лягал Тита.
Наконец, взмокнув так, что щеки порозовели, сел он на кровать, отдуваясь, и Тит растер его тело мохнатым полотенцем. Француз, попросив денег, ушел. Тит подал умыванье, свежее белье, выглаженный костюм, галстуки, и Николай Николаевич, одетый, бодрый и почти веселый, вышел на подъезд. Швейцар подал письмо. Он узнал почерк княгини Лизы и, болезненно поморщившись, сунул письмо в карман.
Месячный извозчик на сером рысаке понес Николая Николаевича по Галерной, повернул направо вдоль Гвардейского экипажа и налево на Морскую, где, не спрашивая, остановился около парикмахерской.
Дома Николай Николаевич не причесывался, предоставляя делать это ловким рукам парикмахера – Жана, родом из Турции, имеющего сто двадцать секретов краски для волос. Жан во время работы рассказывал свежие новости, те, что прочел в газете, и те, что сообщали утренние посетители… Парикмахера этого Николай Николаевич звал «мой журнал» – и давал рубль на чай, сам иногда занимая у него небольшие суммы, как думал сделать и сегодня.
– Сегодня князь Тугушев заезжали, подстригали бакенбарды, – сообщил парикмахер. – Об вас спрашивали, – он тонко улыбнулся. – Вчера князь тоже в «Самарканде» был.
Николай Николаевич обернулся к нему и нахмурился, но, вспомнив, что нужно перехватить денег, спросил беспечно:
– Ну что ж из этого?
– Много князь смеялись, говорили, что Варвар опять в ход пошла.
«Тугушев не преминет доложить обо всем Лизе, черт!» – подумал Николай Николаевич и завертелся на стуле.
Парикмахер, окончив туалет, сказал: «merci!» – и крикнул «мальшик!» бородатому человеку, стоявшему у дверей с метелкой… Расплатившись и дав рубль на чай, Николай Николаевич, уже одетый, поманил парикмахера пальцем в угол:
– Понимаете, мой друг, ужасно глупо, забыл деньги дома. Что?
Парикмахер сделал серьезное лицо, быстро сунул Николаю Николаевичу двадцать пять рублей, расшаркался и сам растворил дверь.
«Дурак, – подумал Николай Николаевич. – Завтра же ему отдам весь долг». Садясь на извозчика, он вскрыл письмо от княгини Лизы.
«М-r Smolkoff, – писала княгиня, – очень прошу Вас быть у меня сегодня между тремя и четырьмя. Княгиня Тугушева».
«Начинается, – подумал Николай Николаевич, – о Господи!»
– Дмитрий, на Литейный к князю!
Князь и княгиня Тугушевы занимали вдвоем двухэтажный особняк с таким количеством комнат, зал и галерей, что было необходимо приобрести особые привычки, чтобы наполнить собою пустой дом.
Поэтому у князя было пять кабинетов: в одном он принимал, в другом писал мемуары, в третьем ничего не делал, а два остальных были приготовлены на случай, если князь получит министерский портфель. Но правительство, к удивлению Тугушевых, не спешило дать ему портфеля.
Княгиня Лиза из всех огромных и пустых комнат особенно любила в глубине дома темный закоулок, где, входя, испытывала всегда некоторый страх.
Комната эта соединялась с остальным домом через узкий коридорчик и потайную дверь. Говорили, что там, лет сто назад, один гвардейский офицер, проникнув через тайник, убил старуху – владелицу дома – и ушел, никем не замеченный. Про эту старуху будто бы написали целую историю под названием «Пиковая дама», но княгиня брезговала русской литературой и не читала повести. Комната была обита кожей, уставлена старыми диванами и единственным окном из цветных стекол выходила в глухую стену.
В полумраке, никем не слышимая, принимала здесь княгиня Лиза своего любовника и занималась спиритизмом.
Ливрейный лакей доложил Смолькову, что княгиня в приемной, и пошел вперед, распахивая двери. Николай Николаевич бросил в глаз монокль, отличающий его как молодого дипломата, сделал скучающее лицо и, втайне довольный, что объяснению помешают гости, вошел в зал, описывая букву S, как человек светский, воспитанный и желающий нравиться.
В глубине зала на невысоком помосте, покрытом сукном, сидели трое. Посредине – фрейлина и кавалерственная дама графиня Арчеева-Ульрихстам, родная сестра княгини Лизы, налево сидел князь Тугушев, слегка раскрыв рот и опустив чайного цвета длинные усы, направо, в низком кресле, княгиня Лиза восторженно глядела на сестру.
Все трое громкими голосами говорили о политике. Графиня Арчеева-Ульрихстам, очень толстая дама, глядя в лорнет, произносила очень громко:
– Я рекомендую служить царю-батюшке. Тот, кто не служит, есть враг своего отечества…
– Я согласен, надо служить и служить, – так же громко отвечал князь. – Но я спрашиваю – разве нельзя не служить, но быть полезным… Например, музыкант? – И князь раскрыл рот.
– Музыкант увеселяет общество, но не служит; кроме того, музыкант – артист, но дворянин не может быть артистом.
– Я бы мог служить, – сказал князь, – у меня есть государственный план, он таков: сначала нужно дать плетку, а потом реформу. Так поступил Петр Первый.
Столь торжественные и странные приемы князь и княгиня устраивали графине каждый раз, когда она заезжала на больших своих рысаках на несколько минут к сестре. Князю нужно было ее влияние, чтобы получить портфель или по крайней мере концессию на ловлю котиков в Тихом океане. На котиков он и намекал, отрицая службу, и жаловался, что русских обкрадывают на Дальнем Востоке. Графиня поняла и указала на входящего Николая Николаевича, как на племянника Ртищева, в руках которого было нужное князю дело.
– Котики, котики, графиня, – воскликнул Николай Николаевич, кланяясь, – эти животные стоят мне много крови.
Графиня поднялась.
– Ты уходишь! – жалобно воскликнула Лиза. – Приезжай, сестра, ты знаешь, как ты нам дорога.
И, привстав, она вся изогнулась, голову склонила набок и, словно в забытьи, лепетала слова, прижимая к себе руку графини и отталкивая…
Графиня освободилась от сестры и вышла, сопровождаемая князем. Княгиня Лиза словно без сил опустилась в кресло, закрыла рукой глаза и после молчания простонала:
– Развратник!..
– Ради бога, Лиза, – в тоске пролепетал Николай Николаевич.
– Развратник, который обманывает на каждом шагу, ничтожный человек.
Но в это время вернулся князь, морща узкий свой лоб.
– У графини государственный ум, – сказал он. – Это дипломат и деятель. Я всегда был в ней уверен.
– Ах, – проговорила княгиня, – я ее обожаю…
– Да, m-r Смольков, – продолжал князь, – я все забываю, как называется эта проволочка, после которой я войду в свои права… Ну, вот эта – с котиками. Я решил энергично приняться за котиков.
Опустив голову, он заморгал светлыми ресницами. Николай Николаевич стал объяснять дело.
– Николай Николаевич, я вас жду, – холодно сказала княгиня и вышла, кривляясь на ходу всем телом так, что едва не споткнулась о ковер. Выйдя за дверь, она схватилась рукой за грудь и прошептала: – Боже, дай мне силы перенести еще и этот удар! – понюхала кружевной платочек, надушенный густыми духами, вынула письмо Степаниды Ивановны о Смолькове и, стараясь не шуметь платьем, поспешно прошла через среднюю залу и зимний сад в темную комнату, – оставила приотворенной за собою дверь в красный коридорчик.
Волнение и гнев княгини происходили от двух причин: письма Степаниды Ивановны и вчерашней встречи.
Вчера, возвращаясь домой, она встретила Николая Николаевича с неприличной женщиной, у которой было лицо каторжанки, – ехали они в красном автомобиле. Княгиня рассердилась так, что не могла дышать, но потом цвет автомобиля навел ее на мысль, что не замешан ли тут один из злых духов, часто путавший ее во время спиритических сеансов: дух, очевидно, ревновал и, приняв личину того, кого люди называли Смольковым, захотел поссорить его с княгиней. Но сегодняшние рассказы князя о «Самарканде» и еще письмо Степаниды Ивановны убедили ее, что на автомобиле ехал Николай Николаевич, что каторжница – его любовница и что сам Смольков не Эдип, а ничтожный обманщик, человек, как все: из мяса и костей, и притом развратник.
– Пусть женится, – шептала княгиня, десятый раз перечитывая письмо Степаниды Ивановны, – пусть плодит детей, обыкновенный, жалкий человек.
Услышав поспешные шаги Смолькова, она подняла молитвенно глаза и не пошевелилась, когда он вошел.
– Помолись о моем грешке, – прошептал Николай Николаевич, шаловливо присев на диван.
Лиза отодвинулась.
– Прочтите, – сказала она, подавая письмо.
Он сделал вид, что не замечает ее холодного тона, прочел письмо и засмеялся:
– Они хотят женить меня на этой Репьевой. Если бы они знали, Лиза…
– Вы женитесь.
– Я?.. Но я не собирался…
– Вы соберетесь, мой друг…
– Лиза, почему ты холодна?.. – Николай Николаевич надул губы, сделав вид шаловливого ребенка. – Не шути так, мне больно за нашу любовь…
– Нашей любви больше нет, мой друг… Бледные щеки княгини порозовели, серые ее глаза подернулись влагой, и молодое еще в сумраке комнаты лицо, с неуловимым очертанием овала, осветилось словно изнутри…
Николай Николаевич в испуге отодвинулся.
– Грубые люди, – проговорила княгиня печально, – что им нужно – кусок хлеба и крепкий сон. Живите, я не из вашей породы.
«За что ты меня лишаешь всего?» – хотел сказать Николай Николаевич, но вместо этого сделал привычную при их свиданиях надутую гримасу и прошептал:
– Поцелуй Дипа…
Княгиня покачала головой.
– В моем поцелуе смертельный яд, а вам нужно жить… Встаньте! – воскликнула она, так как Николай Николаевич присел на ковер у ее ног.
– Лиза, я пошалил, прости…
– Я запрещаю, – шептала княгиня Лиза и, заплакав, откинулась назад, скользя руками по коже дивана…
Когда затем Николай Николаевич хотел подняться, Лиза удержала его голову в своих ладонях, нежно поцеловала в глаза и шепнула сквозь слезы:
– Милый мой мальчик, отдаю тебя чужим людям, так надо. Прощай!
