bannerbannerbanner
Резидентура. Я служил вместе с Путиным

Алексей Ростовцев
Резидентура. Я служил вместе с Путиным

Полная версия

Турёнков был начальником незлобливым, неподлым, нежадным и чистым на руку. Оперативное ремесло знал прилично, немецкий язык – сносно. Любил шумные застолья и выезды на природу с шашлыками, ужением рыбы и приготовлением ухи. В компании был прост, весел и не давил молодежь своим шефским авторитетом. Немцы над ним посмеивались, но в общем относились к нему по-доброму.

Мы с Турёнковым часто ссорились по оперативным вопросам. Он никак не хотел понять того простого факта, что в данном конкретном месте я знаю обстановку многократно лучше него и потому мое решение по тому или иному делу наверняка будет самым оптимальным. Несмотря на наши постоянные стычки, он написал мне самую лучшую из всех аттестаций, зашитых в мое личное дело.

В 1980 году я приехал на недельку в ГДР по делам. Посетил между прочим и Галле. Турёнков был еще там. Он принял меня как родного брата. А в середине 80-х годов мы несколько лет работали вместе в Берлине, сохраняя наилучшие взаимоотношения.

Пришло время рассказать о последнем этапе моей германской жизни. Перерыв между второй и третьей загранкомандировками был у меня достаточно длинным – четыре с половиной года. За это время в нашей стране, в ГДР и в Представительстве произошли заметные изменения. Всем, кто имел голову на плечах, было ясно, что застой перерастает в загнивание и что все структуры стран социалистического содружества нуждаются в глубоком реформировании. Этого не хотели понимать только те, кому было «тепло и сыро» – высшие руководители. Они продолжали топать проторенной дорожкой, шаг за шагом приближаясь к пропасти. Всякие намеки на необходимость реформ приводили наших вождей в ярость. Обстановка была затхлой. Все ужа гнило и воняло. Затхлостью пахло и в коридорах нашего берлинского аппарата, где мне предстояло проработать почти шесть лет.

Я прибыл в столицу ГДР в самом начале 1982 года и был зачислен в штаты так называемой группы координации – небольшого подразделения, состоявшего из пяти человек, – начальника и четырех опытных офицеров-разведчиков. Каждый курировал одну из основных линий разведки во всех наших резидентурах, дислоцированных на территории ГДР. Вообще-то, принцип работы у нас в группе был линейно-территориальным. Каждый вел свою линию во всей стране и, кроме этого, надзирал за общим положением дел в ряде резидентур. Мне, например, достались Галле, Карл-Маркс-Штадт, Дрезден и Котбус. Группу координации придумал еще Фадейкин. Может быть, толчком для принятия этого решения послужил Галльский «бунт» и еще кое-какие неприятные эксцессы. Руководство Представительства хотело знать в деталях все, что творится на периферии, дабы, случись что, вовремя принять соответствующие меры. Эта цель была достигнута. Руководство знало все, только мер не принимало точно так же, как правительство Союза, зная все о положении дел в стране, практически сидело сложа руки. Сохранить былую боеспособность Представительства было несложно: для этого требовалось всего-навсего предоставить его руководителю кадровую свободу, в частности, дать ему право назначения старших офицеров связи в округах, офицеров связи в Берлине и хотя бы заместителей начальников отделов из числа своих лучших сотрудников без согласования с Центром. Ан нет! Куда же тогда было девать уставших работать генералов и полковников, именитых погорельцев, зятьев, сватов, племянников?! Эта категория лиц считалась номенклатурой Центра, и ее надо было куда-то пристраивать. Представительство постепенно превращалось из передового отряда советской разведки то ли в отстойник, то ли в сливной бак для разного рода блатвы. Когда я приехал в Берлин для работы в группе координации, у меня в глазах зарябило от генералов. До 1967 года был один генерал. Потом их стало двое. В 80-х годах количество генералов в Берлине и в резидентурах доходило до десятка. Это при том, что количество рядовых исполнителей во все времена практически оставалось на одном уровне. Самыми «вкусными» считались должности заместителей руководителя Представительства, курировавших линейные отделы, офицеров связи в Берлине, которые осуществляли контакты с подразделениями МГБ ГДР, и старших офицеров связи в округах. За первых всю работу выполняли начальники отделов, за вторых – молодые и бегучие подручные в званиях от лейтенанта до майора, третьи злоупотребляли своей удаленностью от столицы и жили себе в охотку. Вот за эти должности и велась наиболее упорная подковерная борьба в Москве.

Конечно, знавал я и таких офицеров связи, как Кучин и Будахин, которые связали с ГДР всю свою жизнь и были подлинными корифеями своего ремесла, трудягами, да и немецкий язык знали великолепно. Кучин, кстати, был переводчиком Жукова в момент подписания капитуляции Германии. У этих людей и у немногих им подобных было чему поучиться. В большинстве же случаев мне лично хотелось только одного: зажать уши, когда я слушал, как офицеры связи объяснялись с немцами.

Забегая вперед, расскажу несколько комичных эпизодов из жизни генералов в ГДР, хотя слово «комичных» здесь, пожалуй, неуместно. Ведь это было наше общее горе, наша общая беда.

Приехал я как-то в маленький окружной центр Зуль, расположенный по гэдээровским понятиям на краю света. До него от Берлина аж четыреста километров. Что-то вроде нашей Чукотки. Мне надо было посмотреть, есть ли там что-нибудь по моей линии. Для начала я зашел к тамошнему генералу и застал его вдвоем с бутылкой в подавленном настроении. На дворе стояло жаркое лето.

– Пей! – сказал генерал, наливая мне полстакана водки и швыряя на стол плитку шоколада.

Я выпил, чтобы настроиться на его волну. Потом пожевал шоколад и спросил:

– Ну как вы тут живете?

– Да вот позавчера оса ужалила жену сотрудника, а у нее аллергия на осиный яд. Чуть не сдохла. Еле откачали с помощью друзей.

На этом новости иссякли, и я почувствовал, что ему хочется завыть. Генерал не знал ни слова по-немецки, а в Зуле, кроме него и двух его подчиненных, других русских не водилось. Квартиры всем друзья выделили в разных концах городка. Каково было жить там ему и его жене?!

– Поехали на рыбалку! – предложил генерал.

Между прочим, была самая середина рабочего дня. Я попросил разрешения побеседовать с его подчиненными. Он позволил, но велел беседу не затягивать. Его тянуло на природу. На природе, как известно, водка лучше пьется.

– Ну и чем вы тут занимаетесь? – поинтересовался я у двух одичавших оперов.

Что они скажут, мне было хорошо известно: они нянчили генерала. Выражения «нянчить генерала», «нянчить начальника» в ГДР были в широком обиходе. Генерал, да и полковник, не владеющие языком страны пребывания, – это очень тяжелая обуза для маленького коллектива. Во-первых, у таких начальников высокие зарплаты и соответственно высокая покупательная способность. Их жен надо возить по магазинам и помогать отовариваться. Во-вторых, самих начальников надо возить иногда к туземным боссам и переводить. В-третьих, их надо развлекать и ублажать, чтобы они не лезли в дела, в которых ни черта не смыслят. Ведь многие начальники приехали в ГДР с дальних окраин Союза, где они всю жизнь пытались ловить шпионов там, где их быть не могло, и сражались с диссидентами, а тут следовало заниматься разведкой.

Я не обнаружил в Зуле стоящих дел и наводок по своей линии. Мы поехали на рыбалку, а закончили трудовой день в ресторане «Калуга». Зуль, оказывается, назначили побратимом древнего русского города. Больше я туда никогда не ездил.

Примерно в то же самое время в другом маленьком окружном центре сидел другой печальный генерал. Он приехал к нам после инсульта и сразу же огорошил свой крошечный коллектив длиннющим докладом, посвященным празднику Первомая. Потом ушел в себя и занялся сочинением стихов о любви, которые издавал сборниками в одной из союзных республик, где у него были связи в писательской среде.

Однако не все генералы грустили на чужой стороне. Были среди них и люди мажорные, деятельные. Помню, один из них покинул свою квартиру, где оставил старуху-жену с внуками, и поселился на нашем объекте с молоденькой женой какого-то прапорщика. Последний подобным «родством» очень гордился. Генерал брал не шибко воспитанную девчонку даже на официальные приемы. Другой обложил немецкие предприятия данью в буквальном смысле слова. Он приезжал средь бела дня и брал по пятьдесят пар обуви, по десять кожаных курток, по штуке костюмной ткани. Не крал, не грабил, а просто брал. Видимо, у него была куча родни.

Само собой, мы докладывали нашему руководству о генеральских «шалостях». Руководство, смущаясь, отвечало, что эти люди, дескать, уже привыкли быть большими начальниками и ведут себя в соответствии со своими привычками, а перевоспитывать их уже поздно. Секретарь же парткома, выслушав нас, только рукой махнул. От партии в 80-х годах осталось одно название. Она превратилась в ритуальную службу.

Тут я вспоминаю старинную картинку из русской истории. Обедневший боярин валится царю в ноги и просит послать его «на кормление» в какую-нибудь там Астрахань. Царь идет ему навстречу. Боярин уезжает на дальнюю периферию в легкой таратайке, а через несколько лет возвращается в Москву во главе тяжелого скрипучего обоза. Вот и блатва стала ездить в Представительство не на работу, а «на кормление».

Читатель спросит: «Ну а кто же все-таки работал?» Отвечаю: московские кадровики не были идиотами. Они укомплектовывали берлинскую точку сильными начальниками отделов и сильным оперсоставом. Вот эти и работали за блатных. Примерно пятьдесят процентов старших офицеров связи в округах тоже были в порядке. И дело они знали, и язык. Однако общая атмосфера тлена, аморальности и развала сказывалась весьма негативно на оперативных результатах.

Не хотелось бы мне давать оценку моему «верховному» руководителю Василию Тимофеевичу Шумилову. Не хотелось бы, но придется. Надо. Он сам был безупречен. Никого ни разу не обидел без повода, трудился, не разгибая спины, был скромен в быту. Против него ни разу никто не проголосовал на выборах членов парткома. Это при тайном-то голосовании! Но ведь с его молчаливого согласия и при попустительстве с его стороны в структурах Представительства творились несусветные безобразия. Солдат-фронтовик удивительным образом уживался в нем с партийным номенклатурщиком. А может, он просто махнул на все рукой? Дескать, «с Божьей стихией царям не совладать». Кто знает, что творилось в его душе. Василий Тимофеевич прибыл к нам цветущим красивым мужчиной, а уехал старым, уставшим, погасшим человеком с шаркающей походкой. За десять лет он разительно изменился.

 

Когда обрушилась ГДР и был арестован шеф МГБ Мильке, которому Василий Тимофеевич клялся в вечной дружбе и обещал всяческую поддержку, когда обрушился и Советский Союз, старый солдат не выдержал. Вскоре после подписания беловежских соглашений он застрелился. Мир его праху!

Но пришло время вспомнить о моих непосредственных начальниках берлинского периода. Первым из них был полковник Иван Николаевич Сорокалетов. Ничего плохого при всей моей злопамятности сказать о нем не могу. Он и дело знал, и человек был хороший. Остается только сожалеть о том, что работать мне с ним довелось всего несколько месяцев. Срок его командировки истекал.

Мы все, люди много повидавшие, ждали нового начальника без всякого энтузиазма, ибо он, по слухам, происходил из среды партийных номенклатурщиков. Особого страха, правда, никто из нас не испытывал. Во-первых, мы были тертые-перетертые, битые-перебитые, а во-вторых, у нас была мощная «крыша» – первый заместитель руководителя Представительства генерал Иван Алексеевич Ерофеев, курировавший разведгруппы в округах, а значит, и нашу группу координации. Ерофеев относился к нашему коллективу очень доброжелательно, постоянно с нами контактировал, советовался. Он был в разведке известной личностью. О нем, как и о Короткове, на Западе даже фильм сняли. Я был с ним знаком, когда он руководил одним из линейных отделов Первого главка КГБ (ПГУ – разведка). Мне тогда пришлось заниматься вопросами компьютеризации нашей службы. Ученым-разработчикам автоматизированных систем управления не всегда удавалось донести свои идеи до руководителей оперативных подразделений и найти с ними общий язык. Вот и посылали меня за визами к Ерофееву и другим начальникам отделов. Иди! Ты, мол, оперработник, они тебя скорее поймут. Ерофеев вздыхал, вчитывался в ученую заумь, спрашивал:

– А не облапошат они нас?

– Как пить дать, облапошат, Иван Алексеевич, – отвечал я. – Однако в пределах допустимых норм.

Он еще раз вздыхал и визировал документ.

Был Ерофеев человеком умным, веселым, с хитринкой. Старый солдат-фронтовик, он чем-то походил на сильно постаревшего Василия Теркина. Любил рассказывать разные фронтовые истории, но и слушать чужие побасенки тоже умел с великим вниманием. Знал наизусть массу стихов редкоземельных поэтов, в которых путался даже я, филолог. Он был единственным из генералов, который мог запросто зайти в кабинет к оперу и покалякать с ним по душам. Другие все на ковер вызывали. Свое шестидесятилетие он отмечал пышно и щедро. По-моему, его поздравили по очереди все подразделения, причем заходили к нему целыми коллективами и для каждого у него нашлась стопка водки и закусь. Работать бы нам с ним и работать, да случилось несчастье. Однажды я прихворнул, зашел в медпункт и встретил там Ивана Алексеевича. Он был хмур и подавлен. Спросил, что у меня. Я ответил, что, кажется, грипп.

– Счастливый! – сказал он.

– А в чем мое счастье? – удивился я.

Он промолчал.

Вскоре его отправили в Москву на операцию. У него обнаружили рак. Вернулся он нескоро, сильно похудевший, усохший. Устроил отвальную, простился со всеми и уехал навсегда. Вскоре его не стало.

Фронтовики уходили мужественно. Никогда не забуду, как покидал наш объект в Ясеневе смертельно больной Будахин, о котором я писал выше. Пройдя через КПП, он остановился, оглянулся и некоторое время смотрел на великолепный разведывательный комплекс, ярко освещенный вечерними огнями, после чего сказал с грустинкой:

– Ну что ж, отзвонил звонарь и с колокольни – долой!

Постоял еще и твердой походкой не спеша пошел к ожидавшей его машине.

Ну вот дошла очередь и до моего предпоследнего непосредственного германского начальника полковника Забоки. Забока, в отличие от некоторых наших руководителей, навязанных органам партией, проделал обратную эволюцию: он превратился из оперработника в партийного функционера и к нам прибыл с поста секретаря парткома КГБ одной из союзных республик. На этом посту полностью разложился и утратил веру во все святое. Говорят, что во всех наших бедах виноваты Маркс и Ленин. Я же считаю, что виноваты партийные чиновники, ибо больших антимарксистов и антиленинцев не было даже в так называемом мире капитала. Мало того, что они не имели ни малейшего представления об учении Маркса и Ленина, они всем своим поведением, каждым своим поступком активно боролись против официальной государственной идеологии Советского Союза, компрометировали и разрушали ее.

Забока при кажущемся своем демократизме, показушной простоте обожал подхалимов, любил подношения и угощения, формировал в руководящих кабинетах перекошенные, искаженные образы собственных подчиненных. Мне лично он подложил свинью, рассказав генералу Титкину, сменившему Ерофеева, о том, что я окончил школу с золотой медалью, а университет – с красным дипломом. Такого генералы не прощают никогда и никому. Я тайну своего золотого дубля тщательно скрывал, однако начальники в конце концов откапывали ее в моем личном деле и с этой минуты начинали косо на меня поглядывать. Я оправдывался, что это, мол, заблуждения юности и от этого ничего не осталось. Все было тщетно.

Единственное, что сохранилось у нашего начальника от опера, так это здоровый цинизм. Он называл вещи своими именами. Всю блатву в округах пронумеровал: вор № 1, вор № 2, вор № 3 или дурак № 1, дурак № 2, дурак № 3 и т. д. и т. п. Эту нумерацию мы активно использовали в разговорах по внутренним телефонам Представительства в целях соблюдения конспирации. Скоро Забокины кликухи дошли до высокого руководства, и нашего шефа за них взгрели, но он моментально свалил все на меня и вышел сухим из воды.

Вором № 1 был веселый генерал с братской Украины, о котором я рассказывал выше. Дурака № 1 как-то привез в багаже из родного Питера сам Василий Тимофеевич и посадил его воеводой в шумном портовом городе на берегу Балтийского моря. Едва успев освоиться на новом месте, дурак начал активно проявлять себя. Он позвонил мне (а я в отсутствии начальника группы исполнял его обязанности) и испуганным голосом сообщил, что в порту на судно под либерийским флагом грузят советскую военную технику, в том числе танки. Для чего предназначалась эта техника, в порту знали все, а дурак не знал. Я для порядка сделал ему замечание: нельзя, дескать, вести служебные разговоры по открытой связи, когда под рукой есть аппарат ВЧ. Затем попросил выяснить у немцев, кто и где собирается воевать на наших танках. Через несколько минут он радостно доложил, что танки и другая техника направляются нашей союзнице – одной из развивающихся стран. Прошло немного времени, и дурак натворил такого, что с ним пришлось разбираться нескольким московским и берлинским комиссиям, в работе которых мне довелось участвовать. Когда комиссии уже свернули свою деятельность, я поехал к нему один, чтобы проверить, как он отреагировал на разносы. Решив свои задачи, отправился домой, в Берлин. Но на выезде из стольного града дорогу моему «Вартбургу» неожиданно преградила «Волга» дурака с немецким шофером. Мы оба вышли на дорогу. Дурак, никчемный, затурканный, бесхребетный человечешко с внешностью и повадками героя гоголевской «Шинели», стоял передо мной бледный с трясущимися руками.

– Что случилось? – спросил я.

– Не пишите обо мне плохо, – попросил он.

У меня ком подкатил к горлу, до того стало его жалко. Я пообещал ему, что свою докладную без согласования с ним никому показывать не буду.

Все знают, что Питер – город, где обитает наша интеллектуальная элита. Но мало кто помнит, что в этом городе живут сотни тысяч потомков коллежских регистраторов и титулярных советников, городовых, половых и вышибал из дешевых трактиров Выборгской стороны, бандерш бардачных притонов. Как раз эта «братва» с лицами гоголевских и чеховских персонажей правит сегодня бал в России. Именно она, а не интеллектуальная элита, которую у нас в реальную власть никто никогда не звал, косяком приехала в столицу, чтобы потеснить потомков московских лабазников и нэпманов. В двадцатые годы Герберт Уэллс писал, что русское правительство самое интеллигентное в мире по числу прочитанных и написанных книг. Это был российский нонсенс. После смерти Ленина интеллигентов выкинули из Кремля и пустили в расход. Историческая закономерность восторжествовала. Думаю, что России интеллигентный режим понадобится лет через триста, а пока она его просто не поняла бы.

Сегодня кухаркиных детей сменили кухаркины внуки.

Однако вернемся к Забоке. Поначалу он был в большом фаворе у руководства, а потом зазнался и решил, что ему все можно. В Представительстве определенной категории лиц можно было действительно делать все, но только потихоньку, так, чтобы никто не видел. Можно было трахать содержательниц конспиративных квартир из числа наших вольнонаемных девиц, уводить на «заклание» жен своих подчиненных, пить по-черному и т. д. и т. п. Помню, один из наших начальников секретариата любил совершать инспекционные поездки по стране в компании какой-нибудь из хорошеньких машинисток. Хорошенькие машинистки печатают протоколы сверки наличия секретных документов на уровне мировых стандартов. Некрасивая так не сделает. Окружные резиденты относились к этой паре проверяющих с пониманием и поселяли их на одну из конспиративных квартир. Никто не видел, чем они там занимаются. Может, спят, забившись в отдельные комнаты, может, музицируют на фортепьянах, а может, разучивают наизусть стихи великого Гейне:

 
Юность кончена, приходит
Дерзкой зрелости пора,
И рука смелее бродит
Вдоль прелестного бедра.
 

Такое было позволено. Нельзя было, упившись, плясать голяком при полной луне в обнимку с чужой женой на берегу озера перед дачей секретаря парткома. А Забока плясал. Правда, у него было смягчающее обстоятельство: рядом тоже нагишом плясал с его женой лучший Забокин друг. После этого мелкого эпизода репутация нашего шефа пошатнулась. Окончательно он погорел на одном конкретном оперативном деле, но мы ведь договорились: о делах – ни слова.

Забоку сменил ленинградец – полковник Юрий Сергеевич Лещёв, мужик во всех отношениях правильный. Вот как бывает: если начальник правильный мужик, то и писать о нем скучно.

Расскажу-ка я лучше о ковре. «Что еще за ковер?» – спросит читатель. Ковер этот имел славную историю. В начале века персидский шах подарил его кайзеру Вильгельму. Потом он лежал в приемных канцлеров Ваймарской республики, во времена фашизма – в рейхсканцелярии, в приемной Гитлера, с 1945 года – у нас в приемной руководителя Представительства. Ковер был огромен и великолепен. На фоне естественной небесной голубизны цвели чудесные цветы, летали диковинные птицы. Такие персидские ковры ручной работы живут века. Один служивший у нас азербайджанец, который знал фарси, перевел мне надписи, вытканные на ковре, после чего сказал:

– Я бы отдал за него все, заработанное тут за пять лет.

– И что бы ты с ним делал? – поинтересовался я.

– Продал бы умным людям, а на вырученные деньги построил бы трехэтажную дачу на берегу Каспия, машину купил бы хорошую и безбедно прожил бы остаток жизни, не работая.

Однажды ковер исчез. Вместо него на пол приемной положили модный, но дешевый ширпотреб. Хозяйственники утверждали, что ковер шахиншаха пришел в ветхое состояние. Пришлось сжечь его по акту и заменить новым. Никто не видел, как огромный ковер горел, окруженный высоким облаком вонючего желтого дыма. Выходит, его сперли прямо из-под носа руководства. Читатель может спросить: для чего ты, Ростовцев, все это рассказываешь? Отвечу! Да все для того же.

Но вот уехал Василий Тимофеевич Шумилов и на смену ему пришел генерал Титкин, последний наш главный шеф, которому предстояло похоронить Представительство и вогнать в его могилу осиновый кол. Я благодарю судьбу за то, что мне не довелось при этом присутствовать. Я уехал на родину за два года до крушения ГДР.

Новый шеф Представительства был хорошо известен в разведке, но, в отличие от Ерофеева, его известность носила минусовый знак. За ним тянулся хвост крупных провалов. Им была провалена наша резидентура в одной из европейских столиц, он оказывал покровительство знаменитому на весь мир предателю, чьи книги, написанные их автором в тесном содружестве с английской разведкой, теперь продаются у нас в каждом подземном переходе. От полной катастрофы его всякий раз спасали какие-то могущественные покровители, и он возникал на новом месте в новом, более высоком качестве.

 

Я хорошо помню, как начальник административного отдела ЦК КПСС, опустив глаза долу, представлял Титкина нашему коллективу, заполнившему до отказа просторный клуб Представительства. «Не стану скрывать, – говорил он, – что привез вам руководителя со строгим выговором, однако надеюсь, что тут его организаторские способности раскроются в полной мере и этот выговор вскоре будет с него снят по заслугам”. Титкина посадили сперва на должность первого зама Василия Тимофеевича, а после отъезда последнего он автоматически занял кресло Шумилова.

У меня от Титкина остались самые гадкие впечатления не только потому, что у него была неприятная внешность: огромная его голова, похожая на продолговатую кормовую тыкву с отверстиями для глаз и рта, давала повод для появления в рабочих тетрадях сотрудников десятков веселых карикатур. Нет! Дело вовсе не в голове. У нашего нового начальника был препоганый характер – капризный, своенравный, непредсказуемый. Из Титкина так и перли спесь, чванство, презрение к нижестоящим. Уязвить, унизить человека для него было высшим наслаждением. А ведь он когда-то притопал в город из дальней карельской деревеньки и рода был отнюдь не княжеского. Он принадлежал к новой советской аристократии, которой выпала историческая миссия разрушения великой Российской империи.

Говорят, что Титкин был креатурой Крючкова. А что Крючков? Умный, хитрый, осторожный, взвешенный, он семь раз отмеривал, прежде чем отрезать, и в конце концов перехитрил самого себя – в 1991 году его арестовала кучка проходимцев, в то время как он имел под рукой, в Москве, сто тысяч вооруженных чекистов. Партаппаратчик Крючков не был способен на поступок, именно поэтому могильщик Советского Союза Горбачев и доверил ему охранку. Ведь, как сказал Наполеон, стадо баранов, предводительствуемое львом, опаснее, чем стадо львов, предводительствуемое бараном. При всей своей проницательности Крючков и в людях-то не разбирался: вокруг него вечно вертелось немало личностей недостойных.

Но вернемся к Титкину. Я хочу привести только один пример, характеризующий стиль его работы. Сидел я однажды в приемной руководителя Представительства в роли дежурного офицера. Сидел – никому не мешал. Вдруг позвонил Титкин от министра МГБ ГДР и приказал мне срочно связаться с приемной председателя КГБ в Москве и сказать дежурному офицеру, что с председателем хотел бы поговорить Мильке. Если председатель не занят, то немедленно. Я быстро исполнил это указание. Через минуту снова позвонил Титкин и сказал, что Мильке, кажется, раздумал говорить с председателем.

– Что же теперь делать? – спросил я. – Ведь ваше предыдущее указание уже выполнено.

– Кто вас просил выполнять мое указание столь быстро? – напустился на меня Титкин.

Потом он сказал мне еще много «теплых» слов. Просто разряжался об меня, зло сгонял. А через полчаса, явившись на работу, устроил мне форменный разнос.

Правы старые служаки, постоянно повторяющие заповедь: «Не спеши выполнять указание начальника, ибо он все равно его отменит».

Между прочим, разряжаться о подчиненных любят многие генералы, что им даже рекомендуют холуйки-врачихи из их генеральской терапии. Говорят, что это, мол, спасает от инфаркта. Но ведь у подчиненных тоже есть сердце и нервы.

У меня с Титкиным были сложные отношения. Он то вынашивал идею о моем откомандировании, то осыпал меня милостями. Аттестацию мне написали очень хорошую. Писал ее, правда, Лещёв, но Титкин-то с текстом согласился. В качестве недостатка мне указали, что я слишком категоричен в оценках людей. Это уж точно. Умного я всегда называл умным, порядочного – порядочным, дурака – дураком, подлеца – подлецом.

Последний начальник разведки ГДР, генерал Гроссман, в своей книге «Бонн под колпаком» не скупится на резкие и даже оскорбительные выражения в адрес Крючкова и Титкина, предавших, по его мнению, гедеэровских чекистов. Оценки Гроссмана, по сути, совпадают с моими.

В трагические дни 1989 года, когда в ГДР уже всё разваливалось, Титкин с благословения своих могущественных покровителей практически сбежал из Берлина. Вскоре он вынырнул на Лубянке…и снова с повышением в должности: стал одним из руководителей КГБ СССР. Разгребать оставшийся после него в Берлине «мусор» пришлось другому генералу, который достойно с этим справился.

Вот и закончил я повествование о своих «германских» начальниках. Однако кое-где еще надо поставить точки над «и».

Хотелось бы подчеркнуть, что в структурах Представительства эпохи распада и разложения советского общества пропасть между начальниками и подчиненными продолжала углубляться. Это особенно четко проявлялось в Берлине, и прежде всего в материальной сфере. Я вовсе не имею в виду зарплату. Она и не должна быть одинаковой у всех. Я имею в виду совсем другое.

Все сотрудники Представительства были поделены на четыре категории: «А», «Б», «В» и «Г». Поясняю, что это означало на практике.

Категория «А» (руководство Представительства). Генералы жили на виллах, обставленных прекрасной мебелью и оборудованных бытовой техникой, среди хрусталя и тонкого фарфора. Жили по советским понятиям в роскоши.

Категория «Б» (руководители отделов, их заместители и офицеры связи). Жили на виллах или в очень хороших квартирах, хорошо обставленных, тоже с посудой, но попроще.

Категория «В» (руководители низшего звена и оперсостав). Жили в современных домах с удобствами, обставленных скромно, но со вкусом. Жили нормально.

Категория «Г» (вольнонаемные – шоферы, секретарши и др.). Жили в старых домах, часто с печным отоплением, в квартирах, обставленных весьма скромно. Жили неважнецки. Категория «Г» часто давала поводы для невеселого зубоскальства в связи со своим некрасивым наименованием.

Начальство утверждало, что поделили нас на категории немцы. Я в это не верю. Друзья, как правило, выполняли любые наши просьбы. И если бы руководство отказалось от такой градации, то друзья наверняка не стали бы ее поддерживат. И дело ведь было не только в квартирах и мебели. Категории «А» и «Б», убывая на родину, могли купить за символическую цену и увезти с собой понравившиеся им вещи. Категория «В» тоже могла купить кое-что из старой мебели.

Категории «А» и «Б» лечились в знаменитой клинике «Шаритэ». Остальные – в нашем военном госпитале. Впрочем, в отдельных тяжелых случаях в «Шаритэ» с разрешения руководства попадал и кое-кто из категории «В». Получить разрешение было непросто. Помню, как наши военврачи вскрыли одному оперработнику грудную клетку и не могли сообразить, что делать дальше. Пришлось срочно пробивать разрешение на приглашение профессора-немца. К счастью, все обошлось. Немец поспел вовремя и спас человека. В другом случае оперработнику в одном из округов срочно потребовалась операция с трепанацией черепа. Берлинское начальство запретило ему ложиться к немцам. Тогда я позвонил в округ и разрешил сделать это под мою ответственность. Вот живет сейчас этот парень в своем Пятигорске и не знает, кто спас ему жизнь.

Категории «А» и «Б» не ездили домой в поездах. Они летали самолетами и не простыми бортами, а спецрейсами. Чаще всего это был личный самолет Хонеккера, который довольно часто гоняли порожняком в Москву, чтобы экипаж не забыл дороги в столицу великого восточного брата. Таким спецрейсом можно было провезти в обе стороны хоть по тонне груза без всякого досмотра. Как-то один из офицеров связи не попал на спецрейс, и ему пришлось лететь самолетом то ли «Аэрофлота», то ли «Интерфлюга». Простой таможенный досмотр он воспринял как грубое личное оскорбление, и его хватил инфаркт.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35  36 
Рейтинг@Mail.ru