Алексей Ростовцев
Резидентура. Я служил вместе с Путиным
– Да он с ума сошел, твой начальник, – воскликнул генсек. – Шестьдесят лет – пора расцвета руководителя!
Дальнейшие события развивались стремительно. Фадейкина сослали на дальнюю периферию империи, в Берлин, а Цинев постепенно стал генералом армии и первым заместителем Ю.В. Андропова. Брежнев держал справа и слева от Председателя КГБ своих людишек – Цинева и Цвигуна.
Как-то, уже в 80-е годы, Цинев приехал к нам в ГДР. Прочел длинный и занудный доклад, провел оперативное совещание, а в заключение сказал:
– Если у кого-нибудь есть личные просьбы, прошу ко мне. Я буду принимать посетителей там-то тогда-то.
Русский человек предпочитает обходить дальней стороной больших начальников. К Циневу никто не пошел. Никто, за исключением одного опера, которому было нечего терять: парень не имел квартиры и ютился с семьей в коммуналке. Набравшись нахальства, пошел к генералу. Квартиру ему выделили немедленно. Видите, читатель, я пытаюсь найти в каждом что-то доброе.
Фадейкин был у нас не более получаса. Он спросил у каждого:
– Будешь работать с Тавловским?
И получил во всех случаях один ответ:
– Нет, не буду!
Тавловский предложил свой оригинальный план выхода из кризиса: выгнать всех нас, а ему дать другой коллектив, с которым он станет работать по-новому.
– Так не пойдет, – сказал Фадейкин. – Мы эвакуируем тебя, а их пока оставим.
Это «пока» имело зловещий смысл. В силовых структурах существует негласное правило: подразделение, восставшее против начальника, подлежит расформированию. Холоп, торжествующий победу, зрелище невыносимое для господина. А в нашем случае руководство Представительства еще и опасалось, что волна «негритянских» волнений может прокатиться по другим точкам. Тавловский уехал в конце весны 1968 года, а осенью покинули Галле комсомолец Боря и Женя Чекмарев. Вообще-то официально срок загранкомандировки был определен у нас в три года. Однако пребывание в ГДР большинству оперсостава, как правило, продляли до четырех, а то и до пяти лет. Меня нельзя было выгнать просто так: я был самым результативным сотрудником резидентуры, поэтому уехал на родину аж в конце 1969 года. Продлить командировку на пятый год мне «забыли». Четвертого участника «восстания» решили не трогать: он был в Галле, по сути дела, новым человеком. Почти полгода мы работали без начальника. Это была одна из самых светлых страниц в моей жизни. Мы не стали наслаждаться праздностью, наоборот, вкалывали, как черти, стараясь доказать, что чего-то стоим. Это был труд свободных людей на свободной земле. И наши усилия были вознаграждены: в 1968 году Галльская разведгруппа вышла в общем зачете на первое место. Берлинское руководство было шокировано. Оно восприняло наш трудовой порыв как вызов. Получалось так, что нам начальник вовсе не нужен. Какая наглость! В том году на декабрьском оперативном совещании в Берлине распределение мест впервые не объявлялось. Само собой, никому не пришло на ум поощрить кого-либо из нас за конкретные результаты в работе.
Когда я уезжал из ГДР, Иван Никитич Асауленко, ни с кем не советуясь, написал мне рекомендацию на работу в Центральном аппарате разведки. Клянусь честью, я у него о таком благодеянии не просил, но огромное ему за это спасибо. Пройдет много лет. Я стану заместителем начальника одного из отделов Первого главка КГБ (разведки). Асауленко уйдет на пенсию и будет работать в Кабинете чекистской славы (музей разведки) на нашем главном объекте в Ясеневе, но проведут его по штатам моего отдела. У нас он будет получать зарплату, так что формально я вроде бы сделаюсь его шефом. Мы будем довольно часто встречаться и со смехом вспоминать галльское «восстание» 1968 года.
А с Тавловским мои пути тоже еще неоднократно пересекутся. В 1970 году он станет начальником секретариата в том управлении ПГУ, где я продолжу службу после возвращения на родину, и от него будут реветь секретарши и девчонки-машинистки. В 1971 году нам с ним доверят обеспечение безопасности в подвалах ГУМа накануне празднования годовщины революции. Там мы сыграем с ним партию в шахматы. Он ее проиграет, но заявит, что я все равно ни хрена не умею играть, а в знак примирения подарит мне талон на кусок севрюжины, я же передарю его комсомольцу Боре, случайно оказавшемуся рядом. В конце 70-х годов Тавловский будет надзирать за строительством двух небольших зданий на территории объекта ПГУ (по гражданской специальности-то он инженер-строитель). Мне потом придется поработать в каждом из них. У одного здания будет протекать крыша, в другом весь паркет встанет дыбом. И крышу, и полы придется перестилать. Наконец, его начнут потихоньку выпихивать на пенсию. Он будет сильно упираться, но в конце концов заявит, что уйдет сам, если ему присвоят звание почетного сотрудника госбезопасности, которое дает большие льготы его обладателям. С огромным трудом ему пробьют это звание, после чего он скажет, что почетных чекистов так просто на пенсию не отправляют. Его оставят еще на несколько лет.
Но что-то не по делу залетел я в далекое будущее. А сегодня на дворе октябрь года 1968. В Галле приехал еще один будущий почетный чекист – наш новый начальник подполковник Шагал. К тому времени разведгруппа была уже в полном комплекте. Молодые сотрудники, понаслушавшись наших рассказов о Тавловском, с трепетом ждали шефа. Шагал нас приятно удивил. Он оказался полной противоположностью прежнему начальнику. Ладно скроенный, крепкий, внешне обаятельный пятидесятилетний мужчина, он внешне походил на офицера Генерального штаба царских времен, может быть, потому, что носил прическу и усы под Пржевальского. Был невозмутим, доброжелателен, улыбчив, не ругался матом и не кидался книгами. Кроме того, пил, не пьянея, прекрасно водил автомобиль и лихо печатал на машинке. Чем тебе не разведчик?
Однако кое-что в новом начальнике меня насторожило.
Во-первых, Шагал не знал ни единого немецкого слова. Правда, владел двумя другими германскими языками – английским и шведским, что должно было в значительной степени облегчить ему изучение немецкого. Но возраст есть возраст. А как же Маркс? Он изучил русский после пятидесяти.
Во-вторых, новый шеф имел, мягко выражаясь, весьма туманное представление об оперативной деятельности разведчика, хотя и прослужил в разведке уже много лет. Знаете, с чего начинается любая разработка в любой спецслужбе? С проверки объекта нашей заинтересованности по оперативным учетам (иными словами, по оперативно-справочным картотекам). Заполнять бланк проверки по учетам учат любого младшего опера в первый день его работы в спецслужбе. Так вот: Шагал, увидев в моих руках чистый бланк проверки по учетам, имел неосторожность спросить: «Что это такое?» «Ну и ну, – подумал я и тут же себя успокоил: – Не умеешь – научим, а главное, чтобы человек был хороший». Тут я должен кое-что пояснить изумленному читателю, которому наверняка известно, что на каждого солдата-окопника приходится несколько десятков человек, вкалывающих в тылу. Точно так же и в спецслужбах: на каждого опера, работающего «в поле», приходится несколько десятков человек, которые служат в так называемых обеспечивающих подразделениях. Эти люди делают очень нужное дело, но имеют отдаленное представление о разведке как таковой. А еще у разведки есть обширная и многолюдная «подкрыша». В ней имеются местечки столь уютные и теплые, что, вгнездившись на одно из них, можно в течение тридцати лет не сжечь ни одной нервной клетки, а, выйдя на пенсию и нацепив на пиджак значок ветерана разведки, со скромным достоинством рассказывать внукам, что именно ты и послужил прототипом Штирлица. Правда, «под крышами» с продвижением по службе туговато. Как выяснилось позже, Шагал до приезда в Галле служил в личной охране Сталина, в обеспечивающих подразделениях и «под крышами» культурных атташатов. В периоды работы там он объездил полсвета, сопровождая писателей, ученых, артистов, гроссмейстеров, космонавтов и прочих знаменитостей, что позволило ему обзавестись нечеловеческими связями за пределами разведки, которые он затем виртуозно использовал в личных целях.
В-третьих, в годы войны мой новый шеф находился не в действующей армии, а в Алма-Ате и войну видел только в кино. А ведь тот же Тавловский, его ровесник, воевал и был ранен. Я, мальчишка военной поры, тоже хлебнул лиха в различных прифронтовых полосах. Но Шагал в Алма-Ате не хреном груши околачивал, а получил там квалификацию инженера-конструктора, строителя самолетов. Кому-то надо же было строить самолеты! Так-то оно так, но… В середине 70-х годов один из однокашников Шагала, тоже ставший разведчиком, без малейшего смущения поведал мне следующее:
– В сорок первом, когда немец стоял под Москвой, нас эвакуировали в Алма-Ату. Проводили мы своих девок на фронт, погрузились в поезд и с песнями двинули на восток.
– О каких девушках идет речь? – не понял я.
– Ну о студентках, сокурсницах наших. Они еще до войны научились в аэроклубах самолетовождению, а в сорок первом сформировали боевую эскадрилью и улетели воевать.
– Так у вас же бронь была!
– С добровольцев-то бронь снимали. Девки почти все погибли. Жалко их.
Тут один из молодых оперов, слышавших наш разговор, сорвался и спросил в упор у матерого «разведчика»:
– А вас никогда не мучает совесть?
Того передернуло. Однако он быстро взял себя в руки, собрался и ответил:
– Нет, не мучает. Я рад, что хожу по земле, дышу воздухом и наслаждаюсь жизнью.
Мне подумалось тогда, что те девчонки тоже могли бы стать инженерами-конструкторами, а воевать должны все-таки мужчины.
Для чего я все это рассказываю? А для того, чтобы читатель знал: в советской разведке, помимо массы людей хороших и даже замечательных, было немало недостойных. Иначе откуда же тогда брались предатели? Каким образом люди недостойные попадали в разведку, я расскажу позже.
Последний год моей первой загранкомандировки прошел на редкость спокойно и плодотворно. Я занимался тем, чем считал нужным заниматься, и достиг на оперативном поприще кое-каких успехов. Еще учил немецкому языку шефа. У того выявились прекрасные лингвистические способности: спустя год он уже через пень-колоду говорил по-немецки. Собственно, весь первый год пребывания в ГДР он посвятил изучению языка. В дела не влезал, заботу о молодежи препоручил мне и еще одному сотруднику, имевшему опыт оперативной работы, к немцам ездил редко, а когда ездил, то брал с собой в качестве переводчика кого-либо из подчиненных. Год 1969 Галльская группа завершила с неплохими результатами. Тут я и уехал. А дальше случилось то, что и должно было случиться. Когда в резидентуре в течение короткого времени заменяется почти весь оперсостав, она начинает давать обои. За два последующих года Галльская разведгруппа скатилась с первого места на последнее. Нового начальника стали пощипывать и поколачивать. Встал даже вопрос о целесообразности продления ему командировки на четвертый год. Тогда он поднял свои московские связи и настоял на моем возвращении в Галле. Меня оформили быстро. В один из июньских дней 1972 года я снова вступил на немецкую землю. Войдя в кабинет Фадейкина, вытянулся в струнку и отрапортовал: «Товарищ генерал-лейтенант, капитан Ростовцев прибыл в ваше распоряжение!» Иван Анисимович, широко улыбнувшись, похлопал меня по спине и сказал:
– Ну, ты будто и не уезжал. Давай приступай к работе и трудись, как трудился прежде.
Я понял, что «бунт на корабле» мне прощен.
А Ивану Анисимовичу оставалось жить не так уж долго. Он был болен, но мы этого не знали. В 1974 году завершилась его загранкомандировка. Кажется, он служил некоторое время под крышей какого-то ведомства, потом был направлен в Тегеран. Иран – страна с тяжелым климатом. Там назревала в то время антишахская и антиамериканская революция, которая наконец-таки разразилась. Оперативная обстановка в Тегеране была очень сложной. Можно сказать, что работа в Персии Ивана Анисимовича окончательно доконала. Его привезли оттуда совершенно больным, и в 1981 году он умер в возрасте 64 лет.
Пик российской истории пришелся на период с 1945 по 1961 год (Победа – полет Гагарина). Именно на этом этапе Российская империя, именовавшаяся тогда Советским Союзом, пребывала в зените славы и могущества. Подобных высот Россия не достигнет более никогда. Потом были застой и упадок. Период расцвета Представительства полностью совпал с периодом наивысшего подъема страны. К сожалению, мне не довелось поработать под руководством умнейшего и знаменитого генерала Короткова. До меня доходили только легенды о нем и реализованных им делах, которые войдут во все учебники наших спецшкол. Фадейкин хотел и мог бы сделать то, что делал Коротков, однако у него так уже не получалось. Время настало другое. Но это теперь, стоя на вершине тысячелетия и дожив до преклонных лет, я в состоянии трезво осмыслить то, что было. А тогда я рвался в бой, на передовую линию разведки. Заряда, полученного в юности, моему поколению хватило надолго, едва ли не на всю жизнь.
Я въехал в Галле, можно сказать, на белом коне. Будучи капитаном, получил подполковничью должность помощника начальника отдела. Забегая вперед, скажу, что через пять лет вернулся в Москву подполковником. Практически я стал заместителем резидента и в таком качестве был представлен немецким друзьям и руководству округа. Вскоре по предложению Асауленко меня снова избрали секретарем первички. Таким образом, я, как иронично заметил Иван Никитич, сосредоточил в своих руках необъятную светскую и духовную власть. Шагал в день моего приезда собрал своих сотрудников, которые были хорошо мне знакомы по первой командировке, и объявил, что все оперативные вопросы они теперь будут решать со мной. Он же оставляет за собой координацию действий дружественных спецслужб и поддержание деловых контактов с немецкими друзьями. Надо сказать, что за время моего отсутствия он хорошо овладел немецким языком и не нуждался больше в переводчиках. Во всяком случае, знал язык не хуже выпускников нашей двухгодичной разведшколы. Это был так называемый рабочий язык, на котором нельзя вести ни философских дискуссий, ни других бесед, касающихся высоких сфер духовной жизни, но можно завербовать иностранца и рассказать препохабный анекдот.
Но вернемся к Шагалу. В первые же дни моего повторного сидения в Галле меня неприятно поразил тот факт, что весь коллектив разведгруппы находится в оппозиции к обаятельному, мягкому, интеллигентному шефу. Конечно, рассуждал я, русский человек традиционно не любит своего начальника тем паче, если он нерусский, но все же… Тут мне вспомнились слова Асауленко, которые он обронил в беседе со мной: «Шагал не совсем тот человек, каким он хочет казаться».
Прошло несколько месяцев, и я понял, что образ Шагала, сформировавшийся в моем сознании в 1969 году, оказался насквозь фальшивым. Мой шеф просто не успел тогда развернуться и проявиться. Он учил язык. К концу 1972 года мне стало ясно, что шеф мой пришел во власть в соответствии с вариантами 6 и 9. Странно была устроена его башка. А может, это мы были странные, а он нормальный. Не будем спорить. Сейчас речь не об этом, а о его башке. От нее же, как горох от стенки, отскакивало все, что касалось работы. Отскакивало и моментально забывалось. Однако в ней навеки оседало то, что касалось личного благополучия нашего начальника и благоденствия его семьи. Впрочем, стремление приумножить, укрепить и обезопасить свой род – естественное инстинктивное стремление всякого живого организма. Только другие организмы не всегда понимают, почему это должно делаться за их счет. Вот в этом и состоит суть всех противоречий любого коллектива, любого сообщества людей.
Шагал часто любил повторять: «Каждый телефонный звонок – это одна сожженная нервная клетка». Поступал шеф всегда в полном соответствии с этим постулатом. Когда звонил телефон, он просил меня:
– Послушайте, что они там хотят.
И когда я докладывал ему, чего именно они хотят, он делал усталую отмашку рукой.
– Ну скажите им что-нибудь.
А ведь надо было говорить не что-нибудь, а принимать решения, порой весьма ответственные. Тут уж горела не одна нервная клетка, а целая колония клеток.
Постепенно Шагал свалил на меня все свои обязанности и целиком погрузился в решение задач сугубо личного плана. Таких задач было превеликое множество, и все они лежали на востоке, далеко за пределами Центральной Европы.
У Шагала были две взрослые дочери. Обе хотели учиться не где-нибудь, а непременно в МГУ. Он это пробил. Потом надо было найти им хорошую работу. Он нашел. Обе выскочили замуж за беспородных мальчиков. Пришлось устраивать карьеру зятьям. Он устроил. Пошли внуки с вытекающими последствиями. Он обожал своих внуков. А еще у него была жена – претенциозная молодящаяся старуха, красившая свои седины в голубой цвет и постоянно требовавшая пирожных из Лейпцига, париков из Польши и развлечений в виде посещения достопамятных мест округа обязательно с возданием почестей и вручением даров немецкой стороной. А забить престижное место для себя в Москве после возвращения из командировки! Все это надо было успеть и во многих случаях хорошо профинансировать. Какая уж там работа!
Уже в то время позвонить из Галле в Москву можно было без проблем по коду. Оплачивали наши счета немцы. Разговоры шефа и его супруги с девочками и нужными людьми на родине обходились друзьям недешево. Они роптали, но не смели возвысить голос до уровня официального протеста.
Миновала пора «соломенных» танков. Шагал сказал немецким друзьям, что он любит так называемые Sachgeschenke, т. е. подарки, которые можно употребить в домашнем обиходе с пользой для семьи. Он приучил немцев дарить ему к советским праздникам и к дню рождения вещи ценные и нужные. Иногда они не помещались в «Волге» и приходилось брать микроавтобус. Наш шеф крепко оседлал гэдээровскую таможню. Пару раз в месяц ему присылали оттуда посылки с конфискатами. Это были калькуляторы, газовые зажигалки, цветные фломастеры, многоцветные ручки, порнографические журналы, каталоги торговых фирм и прочая дребедень, которой он щедро одаривал нужных людишек в Берлине и Москве. Напомню, что как в нашей стране, так и в ГДР все это было в то время большим дефицитом и отнюдь не считалось дребеденью. Кстати, самый примитивный калькулятор в комиссионке стоил сотню. Справедливости ради надо оказать, что руководство управления МГБ ГДР тоже получало такие посылки. Немцы разлагались синхронно с нами.
Сахаров как-то заметил, что КГБ был единственной некоррумпированной структурой в советском обществе. Бедный академик! Он плохо знал своего злейшего врага. Он вообще все знал плохо. Все, кроме ядерной физики. Гениальный ученый и никудышный политик, которого закоренелые недруги России использовали в качестве инструмента разрушения державы, должен был бы сказать так: «КГБ был наименее коррумпированной структурой советского общества». Конечно, никто в КГБ не брал взяток деньгами. Но там было немало лиц, которые с удовольствием брали «знаки внимания», порою весьма дорогостоящие. Габариты и стоимость «знаков внимания» стремительно возрастали. В 80-х годах это были уже цветные телевизоры и двухкассетные магнитофоны преимущественно японских марок.
Шагал отличался патологической жадностью. Он никогда не платил за обед, если приходилось обедать в кафе с кем-либо из наших сотрудников или немцев. В момент расплаты начинал суетливо шарить по карманам, делал страшное лицо и говорил, что забыл бумажник дома. Вечером в буфете Представительства подсаживался с маленьким пузырьком пива к знакомой компании. Спрашивал скромно:
– Можно посидеть с вами?
– Садись, чего там! – кричали поддатые приятели.
Ему мигом накладывали горячих сарделек и другой закуски, наливали водки. Он уходил спать сытый и пьяный.
Наш шеф что-то постоянно, пыхтя, тащил в свою квартиру, одна из комнат которой была превращена в склад. Там стояли и лежали какие-то ящики, коробки с цветной фотопленкой, картонки с обувью, тюки с барахлом, рулоны линолеума и многие другие полезные, а часто и необходимые в обиходе вещи. Все это были «дары» немецких предприятий. Я пишу дары в кавычках, ибо были они плодами элементарного вымогательства. Немецкие друзья, посмеиваясь, говорили, что только наш начальник умеет явиться на день рождения без подарка, а уйти с него с подарком.
Запускал ли Шагал лапу в казну? Когда он уже уехал, то выяснилось, что запускал. Для этого он использовал, так сказать, выгодно сложившуюся оперативную ситуацию. Однажды друзья сделали нам по случаю какого-то праздника оперативный подарок. Это был подвербованный иностранец, от которого поступала кое-какая информация. Послали мы эту информацию в Центр, и вдруг пришло оттуда указание выплатить нашей доверительной связи вознаграждение в западной валюте. Шагал моментально принял решение взять иностранца на личную связь и взял. Появившись в Берлине в ореоле работающего с агентурой резидента, он вызвал умиление и даже восторг руководства. Таких было мало, а в иные периоды и вообще не было. Вручая иностранцу пятьсот марок, он говорил: «Я выхлопотал тебе премию, поэтому деньги – пополам. Пиши расписку на тысячу». В конце концов, немцу это надоело, и он пожаловался на Шагала сотруднику друзей, у которого прежде был на связи. Однако друзья рассказали мне это в неофициальной беседе лишь через пару месяцев после того, как Шагал навсегда покинул Галле. Нам всем было невероятно стыдно перед немцами за нашего начальника. Берлин на мои сигналы реагировал вяло. Асауленко возмущался вместе со мной, но по-отечески предупредил, что повторного бунта мне не простят. Мой многоопытный приятель-кадровик доверительно сообщил мне, что у моего начальника чрезвычайно прочные позиции как в Берлине, так и в Москве и пытаться сдвинуть его с места, выражаясь языком современных политиков, – контрпродуктивно.
Мы попробовали воздействовать на Шагала своими силами и провели партсобрание с повесткой: «О моральном облике коммуниста-чекиста». Для порядка и себя покритиковали, но каждое выступление содержало весьма прозрачные намеки на неприличное поведение нашего шефа. Тот все понял и испугался. Для начала поговорил с кем надо в Берлине и при поддержке парткома низверг меня с поста партийного секретаря. Мотивировка была такая: мне, мол, слишком часто приходится оставаться за начальника, а это негоже, когда начальник и секретарь первички – одно и то же лицо. Такому ходу событий я несказанно обрадовался: с моих плеч свалилась моральная ответственность за аморальное поведение шефа, от которого я уже начал сильно уставать. Между тем Шагал во избежание бунта принялся усиленно сталкивать нас лбами, стремясь всех перессорить, однако мы быстро разобрались в его новой внутренней политике и торжественно поклялись не верить ни единому его слову, а дезинформацию, полученную от него, немедленно сообщать друг другу. Так и жили, отводя душу в работе. Фадейкин и Асауленко уехали. Руководителя Представительства сменил очень опытный разведчик генерал Лазарев. Секретарем парткома стал человек, которого в разведке, да и в КГБ мало кто знал. А задолго до этого на должность первого заместителя Фадейкина был прислан из столицы генерал Базилевич, выдвиженец из среды комсомольских вождей, пожелавший отправиться на передний край борьбы с империализмом, но знавший разведку только по знаменитому фильму с артистом Кадочниковым в главной роли. Под его руководящую длань и были поставлены все четырнадцать резидентур в округах ГДР. Месяца три нас к нему не пускали. Говорили: пусть освоится, почитает специальную литературу, овладеет терминологией. А через указанный срок, когда мы понесли ему на подпись документы, он уже бойко писал разноцветными карандашами дурацкие резолюции, от которых веяло непререкаемым комсомольским задором: «Улучшить, повысить уровень, поднять на должную высоту» и т. п. Базилевич оказался человеком неприятным во всех отношениях. Дистанция между ним и простым опером всегда была поболее, чем расстояние от колокольни Ивана Великого до острова Кунашир в Курильской гряде. Он сам установил эту дистанцию. До сих пор не могу без внутреннего содрогания вспоминать его похожие на куриную задницу губы, изрекающие глупые сентенции, исполненные спеси и снобизма.
А Лазарев оказался хорошим мужиком: простым, прямым, честным, иногда по делу грубоватым. Бывший фронтовик, он часто вспоминал о войне и о том, кто в ней кого побил, за что немцы не больно его привечали. Должен сказать, что даром дипломата Лазарев не обладал, из-за чего и не смог продержаться в ГДР более двух лет.
Помню рассказы немецких друзей, как он отмечал тридцатую годовщину Победы. В Представительство приехала немецкая делегация, возглавляемая министром МГБ Мильке. Вместе с руководством Представительства друзья вошли в банкетный зал и остолбенели от изумления. Посреди зала на столе стояли ведро с водкой и несколько десятков металлических солдатских кружек. Тут же стояло блюдо с ломтями черного хлеба и кусочками сала.
– Будем обмывать Победу по-фронтовому! – заявил Лазарев.
Правда, после первой кружки состоялся нормальный банкет за нормально сервированным столом в другом зале. Как раз эта шутка Лазарева немцам очень понравилась.
Однажды Лазарев приехал к нам в Галле. Друзья приняли его тепло, организовали посиделки в непринужденной обстановке. Генерал разговорился, и мне полночи пришлось работать переводчиком. Он много рассказывал о себе. Как рос в семье, где было более десятка детей, и как все его братья и сестры при поддержке государства выбились в люди. Потом мы вместе с немцами гуляли по тысячелетнему ночному городу, и он с детской непосредственностью восхищался застывшим каменным великолепием немецкого Средневековья, причудливыми ажурными шпилями и башнями, гулким боем старинных часов и мастерской подсветкой всей этой чудесной и таинственной красоты.
Я знавал многих больших начальников, которые в юности пришли в Москву чуть ли не в лаптях из деревенек, где даже не было сельсоветов, и устроили свою карьеру путем женитьбы на уродливых прыщавых столичных девицах с могучими родственными связями. Сколько барства, чванства и спеси проявлялось у этих подонков, вылезших в буквальном смысле из грязи в князи. Ничего подобного не было в Лазареве, потому что он сделал себя сам своим трудом.
Сменил его на посту руководителя Представительства генерал Василий Тимофеевич Шумилов, бывший секретарь Ленинградского обкома ВЛКСМ и бывший начальник Ленинградского УКГБ. Его почти десятилетнее правление составило целую эпоху в истории Представительства. Об этом примечательном и достопамятном времени я подробно расскажу ниже.
Незадолго до тридцатой годовщины Победы друзья отмечали двадцатипятилетие своих органов госбезопасности. Я был награжден немецким орденом «За заслуги перед народом и Отечеством», Шагалу дали какую-то медаль. Мой шеф был потрясен такой несправедливостью (читатель должен знать, что немцы к каждой награде прилагали конверт с деньгами) и пошел куда-то выяснять, не вышло ли ошибки. Немцы сказали, что ошибки нет.
– Зачем вы это сделали? – спросил я у них, отчетливо осознавая, что теперь для меня настанут совершенно черные времена.
– Так решил наш министр, – был ответ. – Ведь ты выполняешь всю работу шефа.
Я полагаю, что дело было вовсе не в этом. Просто немцы давали понять нашему руководству, каково их истинное отношение к Шагалу, и хотели поспособствовать его скорейшей эвакуации. Он к тому времени провел в Галле уже семь лет. Это было на два года больше обычного установленного срока. Шагал несколько раз объявлял друзьям, что уезжает, собирал очередную машину подарков и оставался. В начале 1976 года он все-таки уехал. На прощанье угостил нас шнапсом с бутербродами, которые натырил за двое суток до этого на собственной отвальной, устроенной ему немцами. Бутерброды были несвежие, и у нас разболелись животы, а я попал в госпиталь с отравлением.
Но не успели погаснуть огоньки поезда, увозившего Шагала на родину, как на немецкую землю вступили его дочь и зять. Последнему уже было давно приготовлено местечко в берлинском аппарате Представительства.
Новый галльский начальник не заставил себя долго ждать. Кажется, он приехал в один из выходных дней, поэтому первыми на него нарвались наши жены. Выйдя из квартиры, моя жена и жена другого сотрудника увидели здоровенного мужика с наружностью татарского мурзы эпохи Батыя, который яростно драил шваброй пол около лифта. Женщины попытались объяснить ему, что сегодня не его очередь наводить чистоту на лестничной площадке, а когда настанет черед, то немцы повесят ему на дверь соответствующую табличку.
– А мне насрать, – буркнул мужик, не поднимая головы и не оглядываясь.
Интеллигентные дамы были потрясены и поспешили ретироваться. На другой день подполковник Турёнков явился на работу. Мы тогда уже сидели в новом здании, выделенном друзьями. На первом этаже там размещалась охрана, на втором – разведгруппа, на третьем была гостиница для приезжих. Турёнков пришел пешком. Почему-то не захотел ехать на машине с немецким водителем, которого наши солдаты хорошо знали. Охрана не пустила шефа на объект. Возник небольшой скандальчик, который я быстро погасил, опустившись вниз. Войдя в свой кабинет, Турёнков сразу же громко позвал коллектив к себе:
– Эй, интеллигенты, кончайте ночевать, айда все до кучи, знакомиться будем!
«Интеллигент» у него означало что-то вроде «шелупони», «мелочи пузатой». Начал он свою деятельность с мероприятия, которое, очевидно, имело целью сплочение коллектива:
– Я знаю, что вечером вы все равно напьетесь в немецком кабаке, так давайте лучше напьемся на работе!
Немцы, увидев Турёнкова, сразу наградили его прозвищем Мафиози, но, узнав нашего шефа поближе, эту кличку отменили, а новой выдумывать не стали.
Не знаю, в соответствии с каким вариантом его направили за папахой. Скорее всего, это был вариант № 4.
Турёнков оказался человеком на редкость невыдержанным, взрывным, взбалмошным, с семью пятницами на неделе. Он мог отчебучить такое, что и Тавловскому бы на ум не взбрело. Ехали мы с ним как-то в его машине то ли из Галле в Лейпциг, то ли из Лейпцига в Галле и крепко поругались. Он загнал автомобиль на обочину, распахнул дверцу и приказал:
– Пошел на хер из моей машины!
Я рассмеялся и ответил, что никуда не пойду. Шеф поскрипел зубами, захлопнул дверцу и поехал дальше. А через пару часов он уже просил меня остаться в Галле на шестой год, и я бы остался, если бы не дочь, которой пришла пора заканчивать школу и поступать в институт. Мы прощали Турёнкову все его порою совершенно дикие выходки за одно лишь то, что он в 1942 году, прибавив себе лет, ушел добровольцем на фронт, провоевал до конца войны и в мае сорок пятого въехал на своем танке в Берлин.
