Алексей Петрович Бородкин
Пять картин
"Отныне вы – Николаевичи. Михаил Николаевич, и Николай Николаевич. Берегите честь фамилии! Фамилия у нас раскатистая". И выкатил колесом тощую грудь, словно фамилия была его персональной заслугой.
Что характерно, билеты детям купили только в один конец. Старший сын Николай должен был ехать в столицу, младший – Михаил – направлялся в Худжанд. Там проживала родственница матери, тётя Анора.
Николай должен был поступить в институт и остаться в Москве, а Михаил ехал на заработки. Подразумевалось, что деньги на обратную дорогу он добудет сам.
Клубок – чудовищный, и если вы думаете, что на этом окончилось, вы-таки сильно ошибаетесь.
Братья ехали… ехали… поезд неспешно трусил, кланяясь каждому семафору. Машинист останавливал состав, выходил и лично проверял каждую стрелку – верно ли переведена? Михаилу на ум пришла мысль, что он никогда не бывал в Москве. "И вряд ли когда-нибудь буду. Что если…"
Молодому и сильному, какая разница, откуда возвращаться? Из Худжанда ли? из Москвы?
Судьба… Рок… Жребий… Фортуна…
Не нужно волноваться, господа! Если Провидение имеет на вас виды, оно поставит вас в нужную позицию.
Поезд шел-шел и дошел, куда положено ему. И даже не сильно опоздал – на сутки.
Николай Криг подал документы, ему предстояли вступительные экзамены. Михаил слонялся по городу, изумляя москвичей своей непосредственной дуростью и наивным провинциальным идиотизмом. Он даже попал в милицию по пустяковому скандалу с булошницей, но был отпущен – в отделении обнаружился земляк.
Раннее утро. Три вокзала. До экзаменов – два часа. Братья решили позавтракать пирожками.
Михаил отметил две яркие детали: эмалированная кастрюля (укутанная вафельными полотенцами) была обжигающе горяча, и второе: её глаза непрерывно бегали. Глаза торговки, не кастрюли. Глазки на рельефной лоснящейся физиономии ни на мгновение не останавливались. Шили по сторонам беспрестанно.
"С чем желаете молодые-целые? – осведомилась тётка. – Капуста-картошка-морковь. Лук-яйцо дороже. Натюрлих продукт".
Миша подумал, что брату нужно хорошо питаться и купил ему три пирожка с яйцом. Себе… себе взял минеральной воды в ларёчке.
…Минут через пятнадцать выяснилось, что ни в одном из пирожков нет начинки. Есть только вялое сладковатое плохопропечённое тесто. Тянучее, как слизь.
Но не выбрасывать же, в самом деле?
Николай съел все три "брикета" (брату ничего не пожаловался, не хотел расстраивать).
Ещё через полчаса ему скрутило желудок.
"Слушай… – проговорил Михаил. – Ведь это паршиво…"
Фраза заключала в себя многое: проваленное поступление, гнев отца, слёзы матери, поражение… стыд перед знакомыми – как показаться домой? Немыслимо! Плюс элементарное отсутствие денег на дорогу.
Николай не ответил, цивилизованные условности его мало касались в эту минуту. Унитаз… а лучше бы сдохнуть – вот желанный выход.
"Нет, так не годится". Поразмыслив, Михаил принял единственно правильное решение – пошел на вступительные экзамены вместо брата.
Когда Николай очухался и узнал, что "он" с блеском выдержал экзамен, то жутко обиделся. Как? Как такое возможно? Мишка? Младший? Сдал лучше меня?
"Ты сдал, ты и учись!" – последовал приговор.
"А ты?" – гордость играла в юной душе. Обошел старшего брата – это не шутка.
"А я вместо тебя. Вернусь, проведаю тётю Анору. Не всем же… высоко летать".
"Погоди, – просил младший. – Не горячись, не болтай чепухи. Мы можем…"
"Удачи! – оборвал Николай. – Крепись, ахи (брат, иврит). Теперь на тебе вся ответственность!"
После этого братья не разговаривали двенадцать лет. Можно предположить, что Николай (подсознательно) ждал поражения брата. Ждал, что Миша провалится, сверзится с высоты "столичного студента". Поди ж ты… не сверзился, удержался.
И не просто удержался – выучился, получил диплом, в нужный момент отступил (пропустил вперёд блатных и амбициозных), уехал в заснеженную провинцию – в Сибирь, – на ординатуру. Без столичного пафоса защитил диссертацию. Зато имел теперь клинику, вёл научную работу.
…Ах, да… Николай "заговорил" через двенадцать лет, когда у его супруги диагностировали глаукому. Написал брату, покаялся/попросил…
Ахи вылечил.
Доктор Криг любил яркий свет. Даже тут, в его кабинете, лампы светились ярко. Казалось, можно пощупать ниспадающие упругие волны.
Анна Адамовна сидела вполоборота: линия спины прямая, учительская, на лице – нейтральное выражение. Женщина готова ко всему, и к отражению атаки, и к приёму комплиментов. Профилем можно любоваться.
Михаил любил её. Эту женщину. Ощущал своё чувство к ней совершенно определённо. Знал, когда оно зародилось, когда вспыхнуло в полную силу (в тот день Анна Адамовна пришла в больницу отчаянно взвинченной, отчитала техничку так мастерски, что Криг позавидовал).
"Господи, что творится?"
Заурчал желудок. "Насвай" перебил чувство голода, но пустота стенала – требовала пищи.
"Пустота требует наполненности…"
На женщине был минимум косметики, и проступающая усталость (морщинки, бледность) только добавляли ей искренной сексуальности.
"Хочу её! Хочу её взять, хочу иметь, хочу знать, что она моя, только моя! Хочу иметь детей от этой женщины!.. Господи, разве я многого прошу?!"
Анна Адамовна чувствовала, что Криг плавится внутри самого себя. Однако опасалась вмешаться. Опасалась испортить отношения, навредить дочери.
"Что может быть проще: есть мужчина, есть женщина… зачем нужно усложнять?"
Одна из ламп моргнула – погасла и вновь разгорелась – Михаил Николаевич вздрогнул и решил, что всякая определённость лучше гнусной неизвестности:
"Сейчас… прямо в эту минуту сделаю предложение".
– Анна Адамовна!..
– Да?
– Я давно хочу спросить… как вас звали в детстве? Как называла мама?
Картина пятая: Анна Адамовна
"Странно и неприятно… я не могу вспомнить…"
Анна Адамовна задумалась. Она любила дом отца (маленький крепкий наполненный), и семью этого лысоватого молчаливого человечка, однако многие детали исчезли. Стёрлись.
Отец называл её Паулой… да-да, совершенно определённо. Но откуда взялось второе имя? Притом, в зависимости от обстоятельств, Паула менялась на Полу и даже на Полю.
На отцовском лице никогда не задерживалось выражение. Круглая голова, редкие белёсые волосы, прозрачные ресницы. Только голос – низкий, хриплый, – выдавал в нём мужчину.
…В школе Анну Адамовну зовут Евой Браун. Женщина знает и не возражает: "Хоть горшком назови, только в печь не ставь".
Искала сходство (внешнее) с Евой, но не нашла. Однажды затеяла эксперимент, специально постриглась и покрасилась "под Еву" – ничего не изменилось. Не узнали. Поняла, что "Ева Браун" понятие собирательное. Отклик Гитлера… в большей степени. Тень Великого Злодея.
На четвёртом курсе педагогического института все – без исключения – девчонки твердили о любви. Назойливый гул напоминал жужжание мух над навозной кучей.
В потоке имелось два "индивидуума противоположного пола", однако ни один из них не дотягивал до весомого звания "мужчины", или бойкого – "парень".
Худой, как щепка, невыносимо прыщавый Анатолий, и угрюмый Володя (он заикался). Анна Адамовна Вальсе поддерживала отношения с обоими. С Володей можно было играть в шахматы, Анатолий единственный из потока недурственно разбирался в математике. Без него невозможно было получить приличную оценку на экзамене.
Плохая математика – провальная сессия.
Провальная сессия – низкая стипендия.
Низкая стипендия – письма отцу.
Письма отцу – ответные унижения, нравоучения и морали.
Логика (всегда) банальна, а потому оказывалось, что оба знакомства (с лицами противоположного пола) можно было считать выгодными.
Впрочем… что такое "лица противоположного пола"? Люди, которые моются по-другому?
После душа Анна Паула Вальсе разглядывала себя в зеркале. Красивое лицо, сформировавшаяся грудь, широкие бёдра…
"Анька! – завидовали студентки, – какие у тебя ноги длинные!"
"С лица воды не пить. – Анна Паула не понимала о чём речь. В чём преимущество? – С ног тоже".
Первые догадки закрались, когда соседка по комнате привела в общежитие парня. На вахте договорилась (чтобы пропускали), соседкам объяснила, что они "распишутся через два месяца", отделила часть комнаты занавеской и…
они стали жить.
Временами за занавеской вспыхивала живая напряженная электрическая тишина. Там полыхали невидимые искры, что-то яростно происходило. Звуков не доносилось, однако поле любви захлёстывало. Находится в нём было трудно, учиться – невозможно.
Анна Паула выбрала девушку из некрасивых (она уже изучила вопрос и разбиралась, какая мадемуазель красивая, а какая нет), вдвоём они сняли комнату. Вдвоём получалось дешевле.
Магнитное поле любви осталось в общаге, но вопрос не разрешился. Анна Паула смотрела в зеркало и старалась разгадать: для чего груди? к чему необходимы сосцы?
Неужели только для вскармливания ребёнка? И всё?
Эдик жил в соседнем доме. От отца ему досталась машина – бессмертная в своей надёжности "Победа". "Победа" не хотела умирать, но и передвигаться по дорогам отказывалась. Эдик проводил под её днищем свободные вечера и праздники. Он казался прекрасным объектом для исследования.
