Алексей Петрович Бородкин
Пять картин
Картина вторая: Скин
В конце зимы, в феврале (кажется) месяце появилась первая… депеша. Анна Адамовна называла эти бумажки депешами.
На толстом дорогом картоне было начертано: "Пришло время очистить общество! Чтобы строить Будущее, мы должны избавиться от биологического балласта! Сдохни, тварь!"
Анна Адамовна автоматически отметила три восклицательных знака в трёх предложениях – начинающий автор всеми тщедушными силами пытался нагнать страху. Хотела выкинуть письмо, однако…
"Однако кто-то написал эту цидулку. Написал от руки…"
Женщина осмотрела конверт и бумагу, подумала о сыщике, который мог оказаться на её месте.
"Он молод – вне всяких сомнений. И хочет выплеснуть свою ярость. Только поэтому он не напечатал послание на машинке, не распечатал на принтере, но написал от руки… ненависть его переполняет – он так сильно давил на перо, что расцарапал бумагу… бедный мальчик".
Женщина слегка посочувствовала. Анна Адамовна разбиралась в предмете. Она работала в средней школе, преподавала русский язык и литературу. Знала, как сильно играют у подростков гормоны, и какие причудливые, порою чудовищные формы эта игра принимает.
Ученик девятого класса выпрыгнул из окна третьего этажа. Почему? В коридоре толпились "зрители" – стайка девочек из параллельного класса. Удалец сиганул в кучу снега. Выкрикнул какую-то глупость, в ключе: "Исследуем свободное падение одушевлённых тел!" – дело происходило перед уроком физики. Приятель Коля, гы-гыкая, запустил секундомер…
Опыт почти удался – вмешался лом. Случайно оставленный (или забытый) в снегу металлический лом пробил пареньку бедро. Такой вот, гвоздь программы.
Слава богу, в тот раз обошлось малыми потерями: рубец на сердце у директора школы, слёзы матери, комок растраченных нервов отца, семь швов на бедре экспериментатора и… и через два месяца "молодой самец" снова скакал в строю.
"Сдохни, тварь!"
Записка вернулась в конверт; Анна Адамовна поднялась в квартиру.
С этим парнем она ошиблась. Опыта много, да, поди ж ты… ошиблась.
На плите жарился лук, шкворчал и наполнял окружающее пространство томительными запахами. Следовало немедленно вмешаться, иначе нежная луковая плоть грозила обуглиться, а это, в свою очередь, разрушило бы суп. Анна Адамовна дивно умела приготовить грибной суп. Это умение было её тайным талантом.
Депеши продолжали приходить, появлялись с определённой периодичностью. Установить цикличность оказалось нетрудно, ибо она совпадала с коммунальными платежами. Какое-то время Анна Адамовна анализировала содержимое (было забавно наблюдать, как варьируются угрозы), затем утратила интерес к депешам. Текст крутился вокруг одного и того же: неполноценные должны быть уничтожены.
От такого однообразия родилась мысль, напоминающая вывод: "Единственный неполноценный в нашей компании – это ты, парень".
После этого Анна Адамовна перестала распечатывать конверты.
Была осень. Судя по слякоти – поздний октябрь. Рабочий процесс в школе утихомирился и вошел в колею. Начали "изучать" произведения Чехова. В программе значился "Дом с мезонином", и Анна Адамовна придумывала, как тактично (и незаметно) подменить его "Чайкой".
"Дом статичен, – размышляла учительница, – хотя и не лишен зерна истины. Чайка – живая… хотя и застрелена Треплевым. Парадокс".
День учителя прошел без потерь. Случалось, что преподаватель математики, приняв "допинг", делался кабацки развязен, болтал лишнего и даже давал рукам волю. Пожилой еврейский мальчик с манерами ямщика. Едва ли можно придумать, что-либо более парадоксальное.
В квартире стало прохладно, однако отопления ещё не включили; Анна Адамовна надевала шелковый французский халат на подкладке и тёплые носки.
Утром, первым делом, женщина поджигала газовую конфорку. Пока умывалась и приводила себя в порядок, кухня наполнялась теплом. Ставила кофейник, спускалась к почтовому ящику. Газету выписывала всего одну, и та приходила не каждый день, однако сформировался своеобразный ритуал. Остался от "прежних энергичных времён"… Когда-то в квартире проживала ещё одна семья: двоюродный брат мужа с женой и маленьким сыном. Оба (отец и сын) были "заводными мужиками" – так называла их Неля (жена и мать). В квартире было шумно, как на восточном базаре, весело, бестолково. Всё время (такое складывалось впечатление) что-то искали, а когда находили – радовались всем миром, будто нашли золотой слиток или рецепт вечной молодости, а не забытый безмен. Потом (когда от Анны Адамовны исчез муж) втора семья съехала. В квартире повисло облако предательства, брат не смог его выносить, собрал своих и уехал. Прощался глядя в пол – боялся глаза поднять.
Нелепый Закон Перехода Предательства: предаёт один (нечестный), а невыносимо стыдно делается другому (порядочному).
Впрочем, Анна Адамовна не считала себя брошенной. Она не любила бывшего мужа и не находила его исчезновение недостачей. "Всё к лучшему", – решила женщина и сменила входные замки.
В этот день она вышла в подъезд чуть раньше, спустилась на второй этаж. Вдоль почтовых ящиков (длинного ряда металлических коробочек) мелькнула тень. Кто-то спрятался за трубу мусоропровода. Затаился.
Анна Адамовна открыла замок – депеша. Подумала:
"Вот и славно. Рано или поздно, встреча должна была произойти… уж коли мы пользуемся одним почтовым ящиком".
Не поворачивая головы, громко произнесла:
– Выходи. Я тебя заметила.
Она готова была увидеть прыщавого подростка лет четырнадцати-пятнадцати, однако из-за трубы вышел сформировавшийся молодой мужчина совершеннолетнего возраста. Самоуверенный, скользкий, неприятный. Его щёки чуть порозовели, и женщина поняла – ещё не всё потеряно. Под нахальством сохранилось что-то живое. Милосердное.
На парне была короткая кожаная куртка с меховым воротником. На голове вязанная чёрная шапочка.
– Ты хочешь поговорить? – осведомилась Анна Адамовна и вынула из кармана пачку сигарет.
"Кофе на плите… – вспыхнула мысль. – Ничего… Астя выключит".
Курила Анна Адамовна крайне редко, табачного дыма не любила, но теперь этот жест с сигаретой должен был показать кто здесь главный, и что предстоит долгий разговор.
– Смелее!
Парень заговорил о… гуманизме.
В принципе, ничего нового он не придумал (хотя слушать было забавно): человечество находится в глубоком кризисе, необходимо очистить расу, сделать её более жизнеспособной. Для этого – первым делом! – требуется избавиться от хронически больных, уродливых и неполноценных особей. "Избавиться от балласта", – так он сказал.
– Может показаться, что я говорю жестокие вещи, но, если вдуматься, я говорю о спасении миллионов. Естественный биологический отбор мы устранили, благодаря техническому прогрессу. Особей с генетическими отклонениями и заболеваниями становится всё больше. Продолжительность жизни увеличивается, но это прирост старых и больных особей. Общество задыхается. Человечество задыхается, оно не может прокормить неполноценных. Если ситуацию не исправить сейчас – погибнут ВСЕ, неужели вы этого не понимаете?
– Понимаю, – согласилась Анна Адамовна. Спросила: – О гуманизме ты когда-нибудь слышал?
Парень стянул с головы шапочку (он порядком раскраснелся), ответил вопросом:
– Погубить всех будет гуманнее? Ведь если гангрена поразила ногу, её отрезают. Лишиться ноги гуманнее, чем погубить весь организм. Неужели вы станете отрицать очевидное?
Они стояли друг напротив друга. В шаге. Руку протяни. Анна Адамовна потушила выгоревшую сигарету, машинально отметила, что так ни разу и не затянулась. Подумала, что фашизм совсем не изменился: "Вероятно, он неискореним, как оспа… время от времени вспыхивает очаг болезни". И ещё: "В семидесятых в Сомали произошла эпидемия. Мать ездила в составе интернационального корпуса, делала прививки…"
– Не стану, – ответила. – Подумай о гуманизме с другой точки зрения. Он индикатор развития. В каменном веке человек мог сделать для раненого друга только одно – добить. Размозжить череп дубиной, чтобы больной или раненый не мучился. Однако это неприятно, убивать – противно человеческой природе. Тогда появились знахари – люди, которые лечили…
– Потом врачи, – перебил парень, – хирурги, психологи, фармацевтические компании подсадили общество на таблеточную иглу. И пасторы, лечившие моральные уродства разнообразными религиями, продавали индульгенции. Всё это мне известно. Но это история. Что нам делать теперь? В теперешних обстоятельствах?
Уголки рта поползли вверх:
– Что? – спросила Анна Адамовна. – Очевидно, тебе известен рецепт. Поделись.
Волосы на голове парня были коротко острижены, затылок выбрит. Его опоясывала надпись. Прочесть Анна Адамовна не смогла, отметила только готический угластый шрифт и аспидно-чёрные чернила. "Обычно, наколки синие… или что-то изменилось?"
– Правое дело, – произнёс парень. – Наше дело правое. Нации тяжело, ей необходима помощь.
– Понятно, – женщина туже затянула пояс халата. – Я так и полагала.
Разговор о фашизме можно было считать законченным. Парнишка болен, но не опасно: "Пройдёт три-четыре года, гормоны успокоятся, он перерастёт "юношеские угри" и свою дурь… лучше бредить очищением Мира теперь, чем в зрелом возрасте".
