Алексей Петрович Бородкин
Несчастливые люди
Николай Дмитриевич засыпал в кружку чаю. Пока возился с кипятком, прикидывал так и эдак. Надумавшись вволю, проговорил:
– Ты или дура полная, – сурово, – или святая. Я не знаю. Не мне решать.
***
Утром позвонили с автобазы. Николай Дмитриевич долго "лаялся по обстоятельствам злодейства людского и запустения гнусного" – его определение. Затем "решал вопросы по динамическому исправлению Вселенной" с заместителем. В половине одиннадцатого оторвался от телефонного аппарата, распрямился во весь рост, закинул руки к потолку и сладостно потянулся, напоминая мартовского кота перед гулянкой.
"Выпустил пар! – почувствовал облегчение. – Будто у колодца воды напился".
А ещё подумал, что Новый год – такой волнующий, обещающий и цветастый – касается уже боком, щекочет варежками:
"Сказка рядом, господа-товарищи! Надо бы девчонкам купить чего-нибудь эдакого… сверхъестественного".
Кока наплодил на свет божий четырёх ребятишек женского пола (видимо, в назидание за свободомыслие).
…хотя любил всех четверых девчонок безмерно, и был счастлив, как суслик.
Первым делом, Николай Дмитриевич отправился в больницу. Там ему дали адрес – устаревшая и медлительная, словно черепаха, медсестра записала на клочке бумаги название улицы и номер строения. В мозгу стрельнула мыслишка, что над ним потешаются, однако, призадумавшись, Николай Дмитриевич понял, что очень даже может быть:
"В схему вписывается. Как говорил Карл Маркс, из предпосылок вытекают следствия… и с датами сходится. И с тишиной… небось, ОТТУДА и позвонить-то невозможно".
Кроме сходства чисел и дат, ещё один жизненный принцип толкал к действию: "Всякий вариант надо проверить. Ни один намёк не должен оставаться без внимания. Иначе придётся возвращаться, а это унизительно".
Указанный адрес оказался далеко на периферии, почти за городом. Николай Дмитриевич вылез из рейсового автобуса, огляделся. Пейзаж окружал понятный, родной: двухэтажные дома на печном отоплении, школа электрического оттенка, частные домовладения… в пору было припоминать картины Кустодиева – ярко-зимние и необдуманно-радостные, – однако иные настроения занимали голову Николая Дмитриевича. Он значительно волновался и даже слегка нервничал перед грядущей встречей.
Вот эта улица, вот этот дом.
Лицом к проезжей части стоял флигель – неширокое строение в полтора этажа, украшенное колонами и лепниной. Через флигель, должно полагать, поступали пациенты, как через шлюз.
Николай Дмитриевич поднял голову, увидел под козырьком царский герб. Орла полагалось удалить (в своё время), однако заведение пользовалось такой гнусной славой, что идейные пролетарии побрезговали к нему приближаться. А врачам "двуглавая курица" не мешала.
Двор меж флигелем и основным корпусом (он виднелся недалече, метрах в двухстах) заключался двумя квадратными скобками забора справа и слева. Забор этот был глухой деревянный… давно некрашеный, облезлый, со следами остроумия подрастающего поколения. Из вершин досок торчали пики-гвозди… что, в сущности, вписывалось в представление о доме умалишенных.
Николай Дмитриевич подошел к дверям флигеля, постучал. Отметил, что белая краска значительно истёрлась, а скоба-рукоять затаскана до невозможности.
"Запустение" – сама собой сформировалась мысль.
На стук никто не отозвался.
Николай Дмитриевич загремел сильнее… прислушался – нет ответа… тогда он постучал ещё сильнее, стараясь ударами и шлепками произвести наибольший грохот. Проку от этого добился чуть, однако вибрации позволили заметить уязвимость – изнутри массивную дверь запирал всего-навсего откидной крючок, вещица примитивная и ненадёжная.
Перочинным ножом – озираясь и побаиваясь – Николай Дмитриевич откинул крючок. Проник в помещение, чувствуя себя взломщиком и нахалом.
Флигель оказался пуст, однако следы жизнедеятельности присутствовали явственно: справа от прохода, у вахтовой стойкой стоял письменный стол, на нём лежал журнал регистрации. В изломе журнала присутствовало перо с перепачканным чернилами носиком, саму чернильницу (бронзовую литую) Николай Дмитриевич увидел на металлическом ящике-сейфе в углу комнаты – чья-то заботливая рука прикрыла крышечку, чтобы чернила не высыхали.
Николай Дмитриевич запер за собой дверь (на крючок) и громко кашлянул, призывая местную "нечистую силу" выйти на контакт.
Никто не появился.
"Что ж, – решил незваный гость, – буду действовать по обстоятельствам. Как научили в кино: вижу цель, не замечаю препятствий".
По расчищенной от снега тропинке Николай Дмитриевич добрался до развилки, здесь он заколебался, следует ли ему взять правее? или повернуть налево? С левой стороны, из-за деревьев доносились голоса, и это решило дело – гость повернул туда.
За деревьями открылось местечко более всего напоминающее игровую площадку в детском, допустим, саду. Или спортивную площадку возле школы. Или отделение для забав пенсионеров в городском парке.
"Населяли" игровое пространство взрослые неспортивные люди. Николай Дмитриевич выделил что все "прогулочные личности" тепло одеты… однако экипированы бестолково и небрежно.
Гуляли больные в основном по одиночке, лишь только один мужчина в неожиданном английском кепи с ушками, ухватив собеседника за пуговицу, увлечённо о чём-то повествовал. Свободной от пуговицы рукой он жестикулировал, раскраснелся и глаза его блестели.
Обособленно от всех держался доктор, видимо, его задачею было присматривать за пациентами.
Доктор завернулся в просторный тулуп, на голове его лежала лохматая собачья шапка. Вероятно, чтобы компенсировать избыток тепла, зимних брюк эскулап не надел… равно, как и сапог – был в шерстяных носках и в тапочках.
В руках доктор держал журнал. Курил. Время от времени вынимал папиросину изо рта, и прожигал в странице дырочку – аккуратную, и следом ещё одну – в пару первой.
– Желаю здравствовать, – нейтральным тоном проговорил Николай Дмитриевич.
– Салам, как говорится, алейкум, – ответил доктор.
Николай Дмитриевич рассмотрел, что журнал называется "Работница", а папиросой врач прожигает девушкам глаза.
"Что ж… подумалось… каково место, таковы и нравы… В каждой избушке свои погремушки…"
Спросил:
– А ты что же? за главного здесь?
– Вроде того, – согласился доктор.
Помолчали. Николай Дмитриевич не форсировал событий, давая время привыкнуть к своему присутствию.
Спросил:
– А это всё психи? – кивнул в сторону площадки.
– Больные, – поправил доктор.
– По виду, будто нормальные… только поизносились… такими оборванными с вахты обычно возвращаются… с крайнего севера. – Николай Дмитриевич тихонько заблеял, намекая, что проговорил шутку.
– Не сомневайся – сумасшедшие! – твёрдо уверил доктор. – Поконченные! Гулять на воздуся выводят небуйных, а в остальном – полный провал. Катастрофа. Даже словом перекинуться не с кем.
– Ну, как же? А вон, Шерлок Холмс, как бойко лопочет. Судя по всему, уже минут пятнадцать рта не закрывает.
– Ты про Вяземского? Того, что в кепи? Он с самого утра рта не закрывает. Как проснётся, так и начинает торговать.
– Торговать?
– А то! – док оживился. – Он в столовой горкома партии служил. Барменом, не хухры-мухры. Место диетическое, я тебе доложу, сытое. Продукты центровые… ну там, я не знаю… маргарин без ограничений, вафли шоколадные… куры голландские… коньяк французский, бренди и чинзано из Италии.
– Спился, что ли?
– Наоборот.
– Как это? – изумился Николай Дмитриевич.
– Бармен, я ж тебе толкую! – доктор затянулся настолько глубоко, что огонёк папиросы забелел и отвалился на снег. – Недоливал, понятное дело.
– А-а-а!
– Два! – огрызнулся док. – Недоливал систематически. Его предупреждали неоднократно. На профком вызывали, прорабатывали морально. Заметь, кульбит фортуны, с одной стороны давали грамоты за снижение потерь и перевыполнение плана, с другой ОБХСС над ним занесла дамоклов меч правосудия. Знаешь, что это такое?
– В общих чертах, – Николай Дмитриевич провёл рукой по шее, не контролируя жеста – автобазе тоже грозила проверка.
– В общем, сгорел на работе, как, бть, Данко. Обыск показал у него пять тысяч в валюте и двадцать два ящика шампанского "Вдова Клико". Следователь спрашивает, нахера тебе столько? Ты ж, придурок, три класса образования имеешь, пэтэушник сраный! Тебе, что малина, что говно! Ты на вкус бражку от брюта не отличишь! И знаешь, что он ответил?
– Нет.
– Для любимой женщины, говорит, хотел ванну из шампанского устроить. Как для Мерлин Монро. Ну не идиот ли?
– Идиот. А что теперь?
– Теперь с катушек спрыгнул. Кусок жизни про следствие и суд стёрся из его сознания, как бть отрезало. Теперь у него память… секунд на сорок-сорок пять. Как утром просыпается, так и шурупит, будто он за стойкой бара. Начинает торговать. Предлагает закуски, напитки… рассказывает, что сёмга сегодня с душком. Чужих за своих признаёт. Что характерно, жену забыл напрочь. А она его бросила через месяц. Говорит, мой любимый погиб во время следственного эксперимента, а эта падла меня даже не считает за близкую. Оформила через нотариуса бумаги, продала совместную квартиру и свинтила в другой конец страны, сучка крашеная… от большой любви. Если хочешь, пойди постой рядом, послушай, как он лопочет. Меня это первое время забавляло. Он без агрессии. За десять минут, примет тебя за десять разных личностей. То ты его друг, то доктор… за Брежнева может принять. Елозит по кругу от рассвета до заката, как испорченная пластинка.
– Нет, не пойду.
– Чего? Неприятно? Брезгуешь?
– Я по другому вопросу. Ты послушай… – Николай Дмитриевич сложил правую руку щепотью, пошевелил пальцами, стараясь придать жесту смысл и важность: "Соль земли!" – это значение хотелось ему обозначить.
Рассказал, что несколько дней назад, "к вам сюда, в дурку" привезли человека:
– Это мой племянник, по жене. В смысле, его жена – моя племянница. А он её муж, ухватываешь?
С удивлением почувствовал, что изъясняется косноязычно и двусмысленно. Что его сбивчивая речь запросто может стать поводом для диагноза. Тогда Николай Дмитриевич сбавил обороты, и постарался говорить взвешено, обдумывая формулировки.
– Аркадий Лакомов его фамилия. Его привезли сюда из клинической больницы, там не захотели возиться. Но речь не об этом!
– Ну?
– Понимаешь, мне нужно его увидеть, и опознать. Сказать жене… в смысле, Лидухе, что Аркашка здесь у вас, что он жив и здоров… в смысле, что вы его потом подлечите, и вернёте в строй… здоровому обществу. Всё, как полагается.
– Так и что?
– По документам его найти невозможно, его зарегистрировали, как бездомного. – Николай Дмитриевич сжалил голос, до интонации околоцерковного просильца: – Давай мы с тобой пройдём по палатам, а? Я посмотрю и опознаю его, а? Он это или не он?
Ожидалось, что доктор намекнёт на трудности и жизненные печали… в ответ Николай Дмитриевич вынет из кармана красненькую и пошуршит… доктор вздохнёт обречённо, примет купюру и дело будет решено. Меж тем, завёрнутый в тулуп эскулап, решительно возразил:
– Даже не думай! Ты что, с ума сошел?
– Но почему?!
– Да меня попрут отсюда поганой метлой и больше не примут! А мне это надо?! В смысле, мне это регулярно надо!
– Попрут… не возьмут… чего ты городишь? Попрут из-за того, что я по палатам пройду?! Ты доктор здесь или поросячий хвостик?!
Спорили рьяно. Разговор взвился, незаметно перескочив на повышенные обороты, Николай Дмитриевич жестикулировал, говорил громко, чувствовал ненависть, которая обычно накрывает его перед добротной дракой.
– Дубина! – вопил доктор. – Ты меня за доктора принял?
– А кто ты тут? Потолки белишь?
– Пациент я! Меня по блату принимают!
– В дурку?! По блату?!
– Из запоя меня вывели! Откапали, понимаешь? Алкоголик я, осознай! Запойный!
– А доктор где?
– Доктор будет после третьего! Сейчас у него отгул, – запойный проговорил с акцентом на первое "о" – Отгул. – А потом до третьего января официальный выходной!
Ситуация неприятным образом усугублялась. Николай Дмитриевич спросил, кто теперь за главного? Запойный доктор ответил, что сейчас все вопросы решает фельдшер, Данила Яковлевич Сухобродский, но его нет на месте, он поехал за ёлкой.
– Куда? – опешил Николай Дмитриевич.
– В леспромхоз, понятное дело! Не в дом же престарелых! Там его брат работает, обещал ёлочку устроить дарма!
– В доме престарелых?
– В леспромхозе!
– А ты чего?
– Ну ты, критиникус обыкновенус! Я тебе уже объяснил, что я здесь на птичьих правах! Тяжелое наследие царского режима! Помогаю по хозяйству по мере возможностей! Больных утром покормил, категорию "примус спокойникус" вывел на прогулку – всё! С меня взятки гладки, а ты жди фельдшера, лишенец!
– Не обзывайся! – пригрозил Николай Дмитриевич.
– А ты не ори! У Лобзиковой может каталептический приступ случиться! Кто её потом будет откачивать? Пушкин будет? Или ты? – запойный показал на девушку в полосатом ватнике. Вместо цветка к лацкану ватника была приколота яркая ленточка… искусно завязанная бантом.
Кабы Николаю Дмитриевичу сказали, что всё вокруг это розыгрыш, новогодняя шутка, он бы охотно поверил и рассмеялся. Но взгляд опустился на ноги врача-алкоголика… на ногах были больничные видавшие виды тапочки… и шерстяные гольфы зияли дырами.
Как водится, действительность оказалась проще и жёстче выдумки.
– Пойми, – сбавил тон Николай Дмитриевич, ибо надежда договориться ещё сохранялась. – Я не могу ждать до вечера. Я не могу ждать до января. Я не могу ждать вообще. Мне надо увидеть, здесь ли Аркаша или его нет… в том смысле, это он здесь или не он?
– Сбивчивые даёте показания, дядя! – ухмыльнулся доктор. – Что если тебя посадить на галоперидол? Курс проколют, будешь, как новенький!
Договориться миром не получалось.
Доктор был моложе, и, очевидно, подвижнее. Кроме того, "он тут отдохнул, мерзавец, – хмурился Николай Дмитриевич, – на казённых харчах… под капельницами-витаминами!"
Николай Дмитриевич злился. Сейчас злость работала в плюс. Вдохновляла.
Чуть отступив, он вскинул левую руку… далеко отставляя её от себя, но как бы имитируя жест обращения к часам. Доктор клюнул, повернул голову в сторону приманки…
Кока саданул с правой. Со всей силы, надеясь попасть в челюсть. Удар получился неточным и смазанным. И только собачья шапка ускакала по снегу.
– Ах ты, сволочь! – взвизгнул док, хватаясь за лицо. – Ну я тебя сейчас уделаю!
Из рукава мгновенно появилась дубинка – длинная, каучуковая, ухватистая.
"Подарочек! – обомлел Николай Дмитриевич, предвкушая во рту вкус железа. – Вот чем они тут чокнутых охаживают! Надо было сообразить!"
Кока махнул левой, правой и снова левой. Ни разу не ударил соперника – тот отскочил назад, создавая дистанцию, пританцовывал.
Между тем, суть вопроса залегала не в драке – нет. И даже не желание поставить на место зарвавшегося лже-врача руководило Кокою. Цели не изменились: нужно было установить, попал ли в психушку Аркадий Лакомов? или здесь заточён другой какой-то несчастливец?
Исходя из поставленных задач, Николай Дмитриевич решил не отвлекаться на мордобой сверх необходимого, а прорываться к больничному корпусу.
Док приплясывал, размахивал дубинкой. Надо признать, оружие добавляло тактической мощи – дважды он достал Коку по плечам, один раз досконально съездил по скуле. На счастье, тулуп сковывал движения, а тапочки ограничивали подвижность.
Тогда Кока решился провести форхэнд: не обращая внимания на град весьма болезненных ударов, он бросился вперёд, прикрываясь руками, и, "въехав" всей массой тела, сбил доктора с ног. Док рухнул на спину, охнул, выплеснул порцию проклятий. Заёрзал ногами, пытаясь отползти и перекрутиться на живот. Он напоминал перевёрнутую черепаху.
Не теряя мгновений и не дожидаясь, покуда доктор поднимется, Кока бросился по дорожке к больничному корпусу.
"Там палаты… – размышлял на бегу. – Скорее всего, они заперты… но окошки должны быть… я смогу опознать Аркашку… это без сомнений, но прежде нужно обезопасить себя!"
Прежде следовало нейтрализовать доктора. Он преследовал.
…Кока ворвался в корпус, умышленно грохнув дверью – "Чуть задержит!"
Метнулся вдоль коридора, отыскивая пожарный выход, чёрную лестницу, кастелянскую незапертую комнату или нечто подобное – место для засады.
Из подходящего обнаружил только округлый зал с обилием зарешёченных окон – здесь стоял телевизор, висел плакат "Мойте руки тщательно! Как перед едой, так и после принятия пищи!", в деревянных кадках из-под рыбы гнездились нездоровые худые пальмы.
Кока заскочил за угол и прижался спиной к стене. Замер, ожидая, что док не заметит его манёвра и пробежит мимо… и это было бы хорошо.
Или пойдёт по коридору медленно… опрометчиво подставив под удар ухо – и такой вариант тоже хорош.
Или побежит по коридору в противоположную сторону – "Тоже приемлемо, мне бы только подобрать себе в руку палку… например, черенок от швабры… чтобы уравновесить шансы".
Существовала угроза, что лже-доктор позвонит в милицию, но в такое верилось слабо… слабо верилось, что милиция откликнется на призыв из умалишенного дома… в канун Нового года.
…Мимо пролетела зелёная сытая муха. Стало тихо… неестественно тихо, как будто все звуки выключили. Кока почувствовал, как из-под шапки ползёт капля пота – от беготни его бросило в жар… а ещё это значило, что он провёл в засаде уже несколько минут… и что-то пошло не так.
Пошло не так.
Кока выглянул в коридор и в тоже мгновение ослеп – удар дубинки пришелся ему точнёхонько над переносицей.
Николай Дмитриевич не учёл, что в тапочках можно было подобраться совершенно беззвучно.
"Ах, ты господи боже мой! Ангелы небесные! – Кока завертел руками не понимая, защищается ли он от ударов дубинки, ли разгоняет стаю огненных ласточек, что шныряла молниеносно во всех сторонах и по всем направлениям. – Теперь держись, сукин сын! Теперь ты меня разозлил! Урою!"
***
Первое устойчивое воспоминание… Николаю Дмитриевичу было лет пять или шесть… может четыре (уточнять не хотелось, хотя по метрикам была такая возможность). В ту пору его устойчиво звали Кокой, он был первым ребёнком в семье; и вместе с родителями поехал в соседнюю деревню на свадьбу.
От свадьбы остались лишь самые общие впечатления: толкотня, суета и раскрасневшееся лицо незнакомой приторной женщины – она сюсюкала, хотела казаться милой и совала Коке в рот нечто съедобное. Кока вертел головой и сопротивлялся – от женщины неприятно пахло потом. Не то чтобы этот запах удивлял или казался новым – в деревне он встречается ежедневно и повсеместно. Более того, подросши и сформировавшись в мужчину, Кока понял, что нет аромата волнительнее, чем запах молодой разгорячённой девушки. Но тогда, в детстве… тогда Коке казалось, что, если он позволит леденцу вонзиться в рот, случится нечто непоправимое.
"Какой отвратительный ребёнок!" – проговорила, утомившись своей любезностью, женщина. Отец ответил скупо: "Оставь его, кума!"
Но не об этом вспоминал Николай Дмитриевич.
Когда они возвращались домой и ехали вдоль реки, мать вдруг выгнулась всем телом, низко закричала и схватилась за живот. Мамаша была беременна, была на сносях.
Подол платья моментально сделался мокрым, и мать ещё раз завыла, и Кока, перепугавшись, поддержал её вопль своим детским дискантом.
Мать рожала, её требовалось срочно отвезти в больницу. До больницы было недалече, вёрст что-то около шести, может семи. Однако в бричку…
Бричкой отец называл коротенькую телегу, заказанную кузнецу специально под Орлика. Орлика давно следовало отправить на живодёрню, он устарел и не умел более работать в поле… и вообще не мог работать. Мог только жевать травку и радоваться незаслуженному овсу… мог "целоваться" ласковыми губами с малышом Кокой… мог возить бричку – на большее сил не хватало.
…в бричку, как на грех, отец запряг Орлика.
Кока прекрасно помнил, как отец вскочил на ноги, левой рукой прибрал вожжи, как занёс кнут, но… Орлик не выдержал бы гонки, отец понимал это явственно, и не ударил, только прикрикнул. Будто поняв важность происходящего, коняга прибавил ходу… понёсся во весь опор (наверное, так ему казалось).
Отец хлестал себя по голенищу, и, не замечая боли, просил: "Давай, родной! Прибавь! Скорее! Прошу тебя, скорее!"
Сейчас, пересекая городское пространство и впрыгивая в перекладной "номер" автобуса, Николай Дмитриевич шептал себе: "Прибавь, миленький! Скорее! Прошу тебя, скорее!"
По здравому размышлению, следовало взять такси, и Николай Дмитриевич проделал шаг в этом направлении, однако первый же притормозивший "мотор" дал газу, лишь только рассмотрел физиономию потенциального пассажира.
"Надо заскочить в универмаг, – сообразил Кока. – Иначе народ шарахается".
Универмаг не отнял много времени, однако тоже отметился стычкой.
Втянув голову в воротник, Николай Дмитриевич прошел в галантерейный отдел, наткнулся там на сонную продавщицу. Продавщица несла на лице большой крючковатый нос (запомнилось) и грустные глаза. Неприятностей ничто не предвещало, одначе, лишь только завидев Николая Дмитриевича, мадам прыснула ядом:
– С женой подрался?
– С парикмахершей, – парировал Кока. Он не привык оставаться внакладе. – Задавала лишние вопросы. Пришлось приварить разок.
Не меняя интонации, продавщица высказала мнение, что приварили именно, что Коке:
– Судя по твоей многострадальной физиономии. Теперь на таком лице можно только сидеть.
Проигрывать пикировку не хотелось, Николай Дмитриевич сдавил голос до змеиного и пригрозил кляузой. На что продавщица ответила, что жизнь её кончена. Ещё месяц назад она заведовала этим универмагом, а теперь её понизили:
– Мне наплевать. Пиши, что хочешь. Хоть анекдот про армян. – Помолчала. – А мне, между прочим, всего два года оставалось до пенсии.
Кока смутился на такую откровенность, залепетал извинения.
Она перебила, прямиком спросила, чего ему надобно:
– Тёмные очки?
– Да… а как ты догадалась?
– Немудрено, – она ещё раз вздохнула. – Так я выписываю?
