Алексей Николаевич Котов
Солдат, рассказавший неправду
С О Л Д А Т, Р А С С К А З АВ Ш И Й Н Е П Р А В Д У…
…Возможно кто-то сочтет этот текст некорректным, такая точка зрения не лишена основания, и я не собираюсь ее оспаривать. Автор рассказывает историю, которая – якобы! – случилась во время Великой Отечественной Войны, но у него нет даже тени доказательств, подтверждающих произошедшее.
Вопрос самому себе: ну, и зачем тебе вдруг стало нужно?.. Детские воспоминания – понятно! – всегда довольно милая штука, но зачем же пересказывать чужую ложь? Почему ты просто не нашел чего-нибудь по-настоящему героического, ведь ты слышал довольно много рассказов о войне?..
Когда-то давно, в начале своего творческого пути я, скажем так, «пытался заниматься юмором». Я нарочно выбрал эту корявую фразу «пытался…», потому что были смешны именно мои попытки, а не результаты труда. Это продолжалось до тех пор, пока я не понял, что юмор – юмор настоящий, а не тот, источник которого находится ниже пояса – всегда трагичен. Трагическая нотка может быть совсем крохотной и легкой как перышко, но она – всегда есть.
Вот один из моих простеньких рассказов в котором кое-что все-таки получилось.
П О Ч Т И С В Я Т О Й
… Вокруг быстро темнело. Мишка Прошкин брел домой, тщательно продумывая монолог, с помощью которого ему предстояло оправдываться перед женой. От свободолюбивого мужа пахло дорогим коньяком, женскими духами, а на щеке тлел розовый след губной помады. Настроение у Мишки было самым отвратительным.
Мишка свернул за угол и замер. Рядом с нелегально построенными в тесном дворике гаражами дрались черт и ангел. Испачканный в глине и песке ангел стоял на коленях и с трудом отбивался куском трубы от наседающего черта. Здоровенный черт радостно хохотал, предвкушая скорую победу.
«Ну, ни фига себе, – подумал Мишка, – наших бьют!»
Мишка подобрал с земли пару кирпичей и, не раздумывая, бросился в драку. Первый удар по голове черта снес врагу рода человеческого половину рога. Лохматый злодей испуганно шарахнулся в сторону и перед Мишкой промелькнула жуткая физиономия, чем-то очень напоминающая свиное рыло. Мишка широко размахнулся и ударил вторым кирпичом прямо в глаз черту.
Ангел быстро встал с земли и, перехватив трубу удобнее, принялся лупить ей обидчика по лохматым бокам.
– Я тебе покажу, зараза, как со спины нападать! – зло кричал ангел. – Сейчас ты у меня вспомнишь свою чертову бабушку!
Загнанный в угол между железными коробками гаражей черт с рычанием метался из стороны в сторону. Несколько раз он попытался взлететь, но каждый раз труба в могучих руках ангела возвращала его на грешную землю. Мишка стоял чуть в стороне и методично бомбардировал злодея увесистыми кирпичами.
Черту удалось выскользнуть из западни только после того, как и ангел и его добровольный помощник порядком устали. В воздухе мелькнули широкие черные крылья, и злодей растворился в темноте.
Ангел бросил трубу, вытер пот и посмотрел на Мишку.
– Проси что хочешь, – с трудом сдерживая бурное дыхание, сказал он. – Все выполню!
Мишка устало махнул рукой.
– Боюсь, мне даже сам черт не поможет, – горько вздохнул свободолюбивый муж.
Ангел внимательно всмотрелся в лицо своего спасителя и улыбнулся.
– Что, брат, проблемы с женщиной? – тихо спросил он.
– С женой, – выражение Мишкиного лица стало совсем кислым. – Понимаешь, я ей вчера слово дал, что с сегодняшнего дня после работы – сразу домой. И сегодня же, как назло, у шефа в кабинете труба парового отопления лопнула. Целых четыре часа провозился.
Миша не врал. После того, как работа была завершена, шеф налил Мише стакан коньяка, а секретарша Лидочка игриво поцеловала его в щеку.
Ангел задумался.
– Плохо дело, – сказал он.
– Да чего уж там!.. – Мишка безнадежно махнул рукой.
Он вздохнул в очередной раз и, сгорбившись, побрел прочь. Небожитель почесал могучей пятерней нимб над головой. Он смотрел вслед своему спасителю, пока тот не скрылся за углом гаража.
Ангел стал на колени и протянул руки к небу.
– Господи, – попросил он, – понимаю, что нельзя, но может быть, хотя бы на один час можно?.. А, Господи? Только на один час!..
Ангел снова почесал нимб.
С неба полетели первые капли дождя…
Еще в прихожей Мишка попытался изложить жене Лене причину своей задержки. Его речь была крайне неубедительна и бессвязна. Но, к удивлению Мишки, жена только мягко улыбалась в ответ и в знак согласия кивала головой. Потом Лена вытерла со щеки мужа чужую губную помаду и нежно поцеловала его в нос.
– Ужинать будешь? – мягко спросила она.
– Буду… – почему-то шепотом согласился пораженный Мишка.
За столом Мишка снова возобновил свой по-идиотски длинный и запутанный монолог. Лена продолжала ласково улыбаться и не отрывала от лица мужа восхищенного взгляда.
– Ты, наверное, устал, любимый, – в конце концов, перебила она. – Иди, ляг на диван и посмотри футбол. Я приготовлю кое-что на завтра, закончу стирку, вынесу ведро с мусором и приду к тебе.
Мишка чуть было не подавился котлетой. По-прежнему ничего не понимая, он машинально кивнул головой, встал и направился в зал.
Лена смотрела вслед своему мужу восхищенными глазами и была готова заплакать от счастья. Над головой ее непутевого мужа неземным, золотистым светом сиял нимб святого…
**********
Легкость трагической нотки в юмористическом рассказе можно сравнить с невесомостью воздуха, которым мы дышим, а видимость с прозрачностью того же воздуха, но разве от этого воздух нам менее нужен?.. И потом, когда мой писательский «юмористический период» был закончен, на смену легким и веселым текстам пришли серьезные, привычка искать некую трагическую нотку все-таки осталась. В сущности, это было даже не привычкой, а… не знаю… наверное, желанием докопаться до самой-самой сути вещей, что ли?..
…Если честно, то в данный момент я чувствую себя довольно неуютно. Я старательно ищу нужные слова и мне очень трудно находить их. Наверное, именно в этом причина моего многословия, а еще в том, что я поставил перед собой попросту неразрешимую задачу. С другой стороны, я неплохой рассказчик и отлично знаю, что для того, чтобы текст получился интересным, нужно поставить перед собой именно такую задачу – не-раз-ре-ши-му-ю. Для этого я и привел как пример крохотный рассказик «Почти святой». Разве задача ангела помочь своему спасителю и успокоить жену не кажется неразрешимой?.. Кстати, ангелы имеют право показываться людям только в самых экстренных или критических случаях. А случай в рассказе, не смотря на всю свою наивную трагичность – просто бытовой. И пока автор не поймет эту неразрешимость и трагичность все остальное – потом. Потом ты будешь играть в слова и смыслы, будешь отшатываешься и приближаться к цели повествования и только потом, найдя нечто парадоксальное, найдешь и решение главной задачи. Это, в общем-то, довольно простой алгоритм писательства, но в «Солдате, рассказавшем неправду» моя задача долго казалась мне и в самом деле по-настоящему нерешаемой…
Снова вернемся к смыслу текста: солдат, прошедший Великую Войну, спустя двадцать три года, рассказывает о ней ложь. Ему никто не верит, потому что ни один человек, даже десятилетний мальчишка, не может согласиться с его неправдой. Рассказчика никто не останавливает. Он говорит быстро, вдохновенно и у него горят глаза. Я видел, как мой отец, который сидел напротив рассказчика, опустил глаза, а мама, которая стояла у двери, вдруг стала рассматривать свои руки. Мои родители были явно смущены. Наверное, солдат понимал, что ему не верят, но и это не остановило его.
А почему не остановило? И не отказывает ли здравый смысл сейчас самому автору, если он снова – уже в который раз! – возвращается к этой теме?
… Мы все знаем, что такое мифы и легенды. Миф не привязан ни к месту действия, ни ко времени, а легенда это, как правило, домысленное реальное событие или действительное лицо, которому приписываются какие-то подвиги. Как они рождаются?.. Кто-то кому-то что-то когда-то рассказал… И нет никакой гарантии, что первый из этих «кто-то» все не выдумал, а второй не преувеличил услышанное. Миф или легенда могут оказаться красивыми, но пустыми. Но услышав их, кто-то только пожмет в ответ плечами, а кто-то, например, как полупрофессиональный археолог Шлиман поедет искать Трою. Кстати говоря, некоторые ученые не без оснований полагают, что древняя Троя легко уместилась бы на площади равной двум футбольным полям, ведь число ее жителей не превышало шести тысяч человек. То есть, Троя была всего лишь деревней в тысячу дворов, а не могучим городом. Тогда что же описывает Гомер, эпическую войну или драку двух хулиганствующих сельских группировок? Но тогда почему легенда, созданная Гомером, пережила уже почти три тысячелетия?..
Тут хочется спросить: может быть, дело все-таки не в размерах Трои, не в мере правдивости самой легенды, и даже не в том, что именно происходило когда-то с этим небольшим поселком, а в том, что совершалось внутри самого человека? Почему легенда Гомера не умерла и спустя тысячелетия, в нее поверил Шлиман? Позволю себе предположить, что тогда, во времена Гомера, в человеке впервые прорезались зачатки цивилизованности, и они, не смотря на свое внешнее варварство, уже не были случайными. В данном случае я рассматриваю цивилизованность как победу над исторической человеческой немотой. Человек впервые заговорил с богами, боги стояли рядом с ним и отвечали ему…
… Мой отец не воевал в Отечественную. Те, кто родились в 1928 году не были на фронте. Наверное, именно поэтому мой отец любил слушать рассказы о той Великой Войне. Он часто приглашал домой фронтовиков и они – за выпивкой, конечно, – что-то рассказывали ему. Я, восьми-девяти-десяти-одиннадцатилетний мальчишка, вертелся рядом и кое-что запомнил.
Что меня удивляло больше всего так это то, что фронтовики почти ничего не рассказывали о боях, атаках и о том, как они мужественно отбивали атаки немецких танков швыряя в них связки гранат. Чаще всего эти рассказы были… не знаю, как сказать?.. чем-то уж совсем безобидным. Например, я запомнил, как один гость отца долго рассказывал ему о том, как они пробовали прострелить рельс из обычной винтовки. Бронебойная пуля не брала его, крошилась, а простая, пусть и не без труда, пробивала навылет. Фронтовик рассказывал, как они упорно ставили рельс «на попа», а он почему-то постоянно падал. Он смеялся и говорил о том, как они (двадцатилетние ребята) чуть не подрались, ведь каждый из них точно знал, как именно нужно было поставить рельс так, чтобы он не терял свою устойчивость. Мнения были самые разные и не было ни одного похожего.
Отец спросил, почему они просто не стреляли в лежащий на земле рельс.
Фронтовик смутился. Он многое забыл и все то, что касалось небоевой обстановки (то есть все то, что не несло непосредственной угрозы жизни), его память сохранила только как… снова не знаю… как что-то забавное, что ли? Может быть, именно поэтому многие фронтовики, рассказывая о войне, улыбались… Они упорно находили что-то забавное в, казалось бы, несущественных (явно додуманных только теперь!) бытовых мелочах и – к моему пацанскому возмущению – упрямо молчали о своих подвигах. Возможно, врачи-психологи назовут такое свойство человеческой памяти «защитной реакцией психики», а я вижу в этом хотя и похожее, по сути, но все-таки немного другое – стремление живого существа выйти из привнесенного в него извне мира насилия. Особенно сильно это было заметно у тех, кто так и не стал солдатом в полной мере, у тех, кто не огрубел до бесчувствия и чей подвиг – главный подвиг! – был в том, что он преодолевал свой животный страх, а затем нравственный порог. Он вступал на территорию беспощадной войны с иными нравственными законами о которых ему не рассказывали родители и которые он не учил в школе…
Много-много лет спустя, когда я взялся за этот текст, я все-таки нашел ответ на вопрос почему солдаты ставили рельс вертикально. Кое в чем помогла память, а кое-что подсказала простая логика. Ответ примерно такой: рота молодых солдат шла к передовой. Неподалеку от разбитого моста командир объявил привал – саперы еще не закончили строительство понтонной переправы, и переход через реку откладывался на несколько часов. У солдат был спирт – они уже воевали и у них были кое-какие трофеи. Человек десять молодых ребят скрылись от строгих командирских глаз и «дерябнули» по пятьдесят грамм. Больше было нельзя, за большее могли наказать. Потом они нашли рельс, отброшенный от моста взрывом.
Почему они пытались поставить его вертикально? Потому что, если бы рельс лежал на земле, было бы труднее попасть в перемычку между верхом и низом рельса. Если стать слишком далеко от рельса – можно было легко промахнуться, а если слишком близко – линия прицеливания становилась слишком крутой, и пуля попадала бы в рельс не под прямым углом. Кроме того, рельс вероятно изуродовал взрыв, он не сохранил свою прямизну и, лежа на земле, он не представлял собой хорошую цель. А еще мешал снег на земле, ведь шел январь сорок пятого года. Наверное, солдаты пытались прислонить рельс к деревцу, столбу или просто вбить его в землю. Может быть, кто-то, давясь от смеха, предлагал опереть рельс на спину старшины или подбросить его в воздух, как тарелочку для охотничьей стрельбы. Это была игра и ребята просто дурачились… Они смеялись, перестали думать о войне, но это не было нарушением устава, в котором не было ни строчки о стрельбе в рельс. Да, могли налететь немецкие самолеты, но кто-то все-таки наблюдал за воздухом и итог этого налета совсем не зависел от итогов стрельбы по рельсу. Командир роты смотрел на забаву «молодняка» сквозь пальцы, у командиров взводов тоже были свои дела и ребят никто не пытался остановить. Те из солдат, что были постарше, спокойно наблюдали за забавой «молодняка», кто-то ел, кто-то пытался написать письмо домой, а кто-то попросту перематывал портянки.
Война отступила… Она отступила так, как это может произойти только на самой войне – внезапно, без следа и с оглушительной тишиной, в которой жил только мальчишеский смех. Войну не смогли воскресить даже выстрелы по рельсу. Ведь выстрелы были не более чем игрой мальчишек в войну.
… Я хорошо запомнил его – бывшего снайпера. Хотя, мне стыдно признаться, но я почти ничего не помню из его рассказов… Не помню одного – самого последнего рассказа.
Гость был непримечательным человеком с суровым, неулыбчивым лицом. Когда он опирался локтями на стол, его ладони замирали возле лица и только указательный палец правой руки жил какой-то своей, отдельной жизнью. Палец почти всегда указывал на потолок, и я чаще смотрел на него, а не на лицо гостя. Я вдруг как-то особенно остро понимал, что там, за потолком, есть небо, что у неба нет дна и что этой безмерной вечности жизни противостоит не меньшая вечность смерти… Вечность смерти, которую рождает легкое движение пальца снайпера.
Я боялся гостя отца?.. Наверное, все-таки, да. Но бессознательно и, скорее даже не самого гостя, а того, что приходило в наш дом вместе с ним. Это был упоительный, почти романтический ужас равный ужасу перед разбушевавшимся океаном.
Однажды гость посмотрел на меня, попытался улыбнуться, подмигнул и спросил:
– Боишься меня, пацан?
Я ответил, что нет.
Гость кивнул. Он отвел глаза, вздохнул, немного подумал и, продолжая разговор с отцом, сказал ему, что из него получился бы хороший автоматчик. Польщенный отец пьяно заулыбался.
– Ты небольшого роста, крепкий и шустрый, – пояснил гость. – Когда рота в атаку шла, словно горсть гороха в сторону немцев швыряли… Только спины и видно было – там, там, там… В общем, перебежками шли. Но если будешь слишком медленно бежать, немцы очухаются и попадешь под минометный обстрел, а если вовремя не заляжешь – срежет немецкий пулемет.
Да, все было именно так – снайпер чаще видел спины своих друзей. Его задачей было выбивать пулеметные гнезда, корректировщиков артиллерийского огня и офицеров.
Наверное, именно тогда я понял главный принцип войны – чтобы выжить солдату нужно бежать на пулемет, потому что сзади за ним гналась смерть от мин. Достигнув окопов, пехота никого не щадила. Люди, преодолевшие страх собственной смерти, словно согревали на своей груди холодную змею, она становилась ручной, теплой, но не менее ядовитой.
Моя мама не любила гостей отца. Молодая, красивая и высокомерная, она входила на кухню распрямив плечи и от этого казалась еще красивее и еще моложе.
– Все, Коля, твоя королева пришла… – с виноватой улыбкой констатировал гость.
Он умолкал и, кивая головой, покорно выслушивал монолог разгневанной женщины. Мама говорила о том, что только дурак может попусту болтать языком о «таких вещах» при ребенке, что «если ты выпил, то и веди себя как положено» и что «какой муж, такие и гости».
Мама никогда не боялась скандала. Я имею в виду те случаи, когда она защищала своих детей или ей казалось, что она защищает их. А бывший снайпер только виновато улыбался ей в ответ…
Теперь о том, последнем рассказе снайпера. Одно время я думал, что он придумал его затем, чтобы доказать маме, что война это… ну, что на войне тоже можно остаться человеком. Но уже теперь я убежден в том, что он придумал его для чего-то совсем другого.
Это случилось во время штурма Кёнигсберга. Бои шли жесточайшие. Однажды в прицел русского снайпера попал мальчишка в немецкой военной форме. Ему было лет пятнадцать-шестнадцать, не больше. Мальчишка словно лежал на ладони (грязной и открытой ладони войны) и снайпер мог легко убить его. Но он пожалел пацана и выстрелил ему в ногу. Через день снайпер был легко ранен в левую руку, его война закончилась, как и бои за Кёнигсберг.
Потом снайпер нашел того немецкого мальчишку среди раненных пленных немцев. Он словно чувствовал, что тот жив и даже когда пленные немцы пытались его убедить в обратном, он не верил им. Солдат понимал, что немцы боятся за жизнь своего сородича. Шла война и возможно русский солдат со снайперской винтовкой хотел зачем-то отомстить мальчишке, на которого бесчеловечный Гитлер нацепил немецкую форму.
– Тебя же в госпиталь отправили, – сказал отец. – Почему ты с винтовкой ходил?
– Та ведь именная винтовка была, – заулыбался рассказчик. – Мне ее командарм подарил. Да и не в госпитале я обретался, а в нашем лазарете. Рана у меня совсем небольшая была…
Снайпер все-таки нашел раненого юнца. Тот лежал возле самого выхода из подвала, битком набитого ранеными пленными.
Снайпер присел рядом с юнцом и улыбнулся ему. Он показал пальцем на свою винтовку, потом на забинтованную ногу раненого и на себя. Жесты могли значить только одно – «это я тебя ранил». Но немецкий мальчишка вдруг понял гораздо больше – два дня назад русский мог легко убить его, но не стал этого делать. Он понял это, потому что русский добродушно улыбался, а в его глазах не было ненависти. И тогда немецкий мальчика робко и неуверенно улыбнулся в ответ…
Снайпер пришел в гости к раненному не с пустыми руками. Он принес тушенку, хлеб и бутылку молока. Его рота взяла «в плен» корову, которую хозяйственные немцы прятали в одном из бесчисленных подвалов, и командование батальона сочло возможным выделить снайперу, как раненому герою, целую бутылку. Правда, при условии, что он надоит молоко сам. Конечно же, все солдаты предпочитали спирт, но снайперу было нужно именно молоко.
На «концерт» в виде дойки коровы любовалась целая рота. Снайпер чуть ли не десять минут гладил капризную корову по спине, а стоящие рядом товарищи советовали погладить ее не по спине, а по ляж… то есть ножке или напялить на головы (себе и корове) фашистские каски. Герой-снайпер краснел от стыда, но терпел. Доить корову мешала рана на левой руке, но он снова терпел. Он вытерпел даже такую шуточку, когда кто-то из солдат, воспользовавшись его сосредоточенностью во время дойки, взял коровий хвост и принялся щекотать им шею «дояра».
– Это она с ним так заигрывает, – пояснил шутник товарищам.
А тот не видел шутника за своей спиной, зябко поводил плечами и ласково просил «немецкую сволочь» не лягаться…
Снайпер как мог обустроил жизнь раненого немецкого мальчишки – ему нашли более удобное место и даже шинель, которой у него до этого не было. Потом снайпер обругал матом немецкого хирурга, когда тот высказал опасения по поводу того, что, мол, рана на ноге мальчика слишком опасна и что… Тут хирург наконец-то решился взглянуть на русского солдата и побледнел от страха. Выслушав нелицеприятные замечания в свой адрес, он снова опустил глаза. Монолог был произнесен на русском языке, но суть его была бы понятна даже в том случае, если бы солдат высказался на монгольском. Хирург быстро пообещал сделать все возможное, чтобы спасти ногу раненного юнца. Он явно опасался русского снайпера, потому что тот производил впечатление опытного и беспощадного вояки. А такие всегда были опаснее офицеров.
Солдат приходил к раненому четыре дня, до тех пор, пока их роту не отвели с бывшего поля боя. На второй день он принес в импровизированный немецкий госпиталь гораздо больший паек – две буханки хлеба и две банки тушенки. Солдат отлично понимал, что мальчишка не сможет съесть все один, но в этом и был смысл подарка, – увеличенный паек был платой его раненым товарищам за терпимое отношение к юнцу, которого посещает враг и, возможно, за ту небольшую заботу, которую они тоже могли оказать ему.
Небольшая хитрость удалась – немцы, казалось, не обращали внимание на визиты русского солдата. Об этом ему рассказала едва ли не единственная медсестра советской армии в импровизированном немецком госпитале. Девушка отлично говорила по-немецки, у нее были грустные армянские глаза и тоненькая, как стебелек, шея. Она рассказала солдату, что немцы не говорят о раненном мальчишке ни слова. А когда один из них, все-таки счел возможным высказаться по этому поводу, его тут же одернули и спросили, а приносил ли он хлеб и тушёнку какому-нибудь раненному русскому Ивану зимой сорок первого года. Тот обиделся и замолчал.
На следующий день солдат принес бутылку молока и медсестре… Именно эта девушка на четвертый день перевела просьбу немецкого мальчишки передать его матери невесомый серебряный медальон на такой же невесомой цепочке. Женщина жила в Берлине, советским солдатам еще только предстояло штурмовать город, и мальчишка очень боялся за нее. Он рассказал, что у него были два брата, они погибли и, если мать не узнает о том, что он остался жив, она попросту сойдет с ума от тоски. А еще он хотел, чтобы мама нашла его одноклассницу, фото которой было в медальоне. Наверное, им будет легче вдвоем…
Русский снайпер согласился… Это было глупо. Их часть не собирались перебрасывать под Берлин, он был ранен, да и вообще, просто невозможно было найти кого-то во время штурма огромного города. Война не знает пощады ни к солдатам, ни к гражданским людям, она – безбрежна и у нее нет дна. Что мог сделать солдат?.. Обратиться к своим друзьям? А что могли сделать они?.. Ну, разве что найти кого-то еще, кто был чуть-чуть ближе к ненавистному Берлину…
И тем не менее медальон нашел умиравшую от тоски немецкую женщину. Он прошел чуть ли не через десяток солдатских ладошек, нагрудных карманов, его приходилось оттирать от крови, но все-таки во время штурма Берлина он попал на нужную улицу и в нужный дом. Женщина сразу узнала медальон…
Потом в контратаку пошли эсэсовцы. Русские солдаты обругали немку матом и толкая кулаками в спину, отправили ее в подвал. Они были похожи на зверей, эти русские… Покрытые кирпичной пылью и грязью, возбужденные чуть ли не до безумия близостью смерти, они ни в грош не ставили чужие жизни. Дрожащая от страха немка просидела в подвале больше двух суток… Ей дали хлеба и воды только после того, как позволили выйти наверх. Наверное, старший из офицеров долго рассматривал ее колючими, злыми глазами, но так ничего и не сказал. С ней вообще никто ни о чем не говорил, только однажды девушки-связистки, уже после того, как стихли бои в их районе, попросили показать им медальон. Кажется, о нем уже знали все. Немка очень боялась, что русские девушки отнимут единственную память о сыне и с ужасом смотрела на склонившиеся над ее ладонью милые, розовощекие лица. Девушки не тронули медальон, а одна из них вежливо поблагодарила по-немецки. Потом штаб то ли полка, то ли батальона покинул разрушенное здание, но немку не оставили без присмотра… Ее взяли с собой и еще целых две недели, до пятнадцатого мая, она прожила при полевой кухне. Она мыла котлы, собирала деревянные щепки для походной печки и, как ей казалось, воровала кашу для немецких детей. Потом она поняла, что русские видят ее неумелое «воровство» и просто не обращают на него внимания. Тогда она впервые заплакала, потому что наконец-то поверила в то, ее не убьют русские, что не нужно воровать, что война все-таки кончилась и что ее сын вернется домой…
Я уже писал о том, что, слушая историю снайпера, мой отец прятал глаза, а мама рассматривала руки.
Когда солдат ушел, мама окликнула отца.
– Что тебе? – не поднимая головы, грубо спросил отец.
Мама подняла руку и повертела пальцем у виска.
– Твой дружок совсем ку-ку, да?
Отец промолчал, а на его покрасневших щеках заходили желваки.
Мама не была на фронте, но она видела снесенный войной почти до основания Воронеж. Она отлично знала, что такое война. Война ненавидит добрые сказки. Она уничтожает их воем пикирующих бомбардировщиков, артобстрелами, а тем, кому повезло меньше, она доказывает несостоятельность простодушных историй хриплым матом в рукопашных схватках. Война утверждает свою правоту голодом, пронизывающей до костей стужей и мертвой дорогой, проложенной по заснеженному и безмерному русскому полю средней полосы России. Нет, человек не слаб, но однажды в нем просто кончается теплота. Она кончается потому, что всему есть предел и часто этот предел оказывается крепче вымороженной на морозе бронебойной стали.
Отец поднял глаза и какое-то время рассматривал лицо мамы. У него были больные, какие-то обиженные глаза, а бледные губы на осунувшимся лице кривила усмешка. Отец вдруг закричал о том, что мама хотя и видела войну, но «ни черта не знает о ней». Он кричал о том, что «снайперы – это боги войны», что снайперская засада, это самое страшное, что может случится с человеком на войне и что даже танковая броня не может спасти от меткого выстрела.
К моему удивлению, мама молчала. Она молчала даже когда отец грохнул кулаком по столу и заявил, что «снайперов одинаково ненавидели и свои, и чужие» и что именно снайперы довели искусство войны до совершенства.
– Но этот человек все-таки смог… – отец оборвал свою последнюю фразу.
Это были чужие, холодные слова, которые были сказаны совсем ни к месту. Я тогда воспринял их именно так.
– Знаешь, Коля, а ведь ты не автоматчик, – сказала мама.
Она всегда умела находить очень неожиданные слова.
– Ты – пулеметчик, потому что слов у тебя много, но вдруг зубы почему-то заклинило, – пояснила мама. – Врал твой друг, понимаешь?.. Врал. А теперь иди-ка охладись на веранде, вояка, а я пока со стола уберу.
Отец безропотно встал и вышел. Мама убрала со стола. У нее было хмурое лицо, и я вдруг с удивлением заметил какую-то обиду и на ее лице. Примерно такую же, как и у отца – обиду и недоумение.
Мы были на кухне вдвоем. Тикали ходики. В окно светило густое, приземленное солнце. Мама сердито гремела посудой в раковине.
Она вдруг громко и возмущенно сказала:
– Нет, я все понимаю, – война и все такое прочее – но врать-то зачем?!..
Я осторожно сказал:
– А может быть, он не врал?
Мама оглянулась и посмотрела на меня так, словно я только что вошел на кухню.
– Еще один герой-автоматчик нашелся! – пренебрежительно сказала она.
Мама передернула плечами и отвернулась. Даже со спины она была похожа на гордую королеву. После того, как посуда сердито громыхнула десяток раз, мама вдруг сказала странные слова, которые я запомнил на всю свою жизнь:
– Будь моя воля, взяла бы я этих героев, да ремнем по ж…. за их придумки!
Я смутился… Но вдруг понял, что физическая боль умирает с солдатом на поле боя, но есть еще другая боль, которая остается на долгие годы с его близкими. Она – почти бессмертна, потому что сопровождает человека долгие-долгие годы.
Время тянулось бесконечно долго. Я не мог уйти, чтобы заняться своими делами. Я не совсем понимал, чего же я жду…
– Сволочь какая, а?! – снова возмутилась мама и вдруг всхлипнула. – Врать-то врал, конечно, но все равно за живое задел… Зачем?!
Мама все-таки пожалела незнакомую немку и ее сына. Да, она видела войну, она видела все, что принесла война, и от этого было еще больнее. Ведь там, в далеком Кёнигсберге, в апреле 1945 года, немцы стреляли в русских не за тем, чтобы только ранить. Та Великая Война никогда не была игрой в войну. Там не было места сказкам. И все мы отлично понимали, что русский снайпер все-таки убил мальчишку в немецкой форме. За ту секунду, во время которой снайпер решает жить человеку или нет, он может рассмотреть только его экипировку и положение тела, но не лицо человека. И даже если он рассмотрит это лицо у снайпера просто нет времени на гражданскую жалость…
Прошел год, и как-то раз, на рыбалке, отец спросил меня:
– Ты дядю Костю помнишь?
Я спросил, какого дядю Костю?
– Ну, того… Снайпера, – отец долго раскуривал притухнувшую папиросу, не отрывая взгляда от поплавков. – В мае умер… Война догнала. Его то ли тупой осколок, то ли камень в Германии задел. В общем, опухоль в районе позвоночника образовалась. И слишком близко к кости, неоперабельный вариант, что ли?.. Год назад рана ожила, и врачи ничего не смогли сделать.
Я не знал, что ответить.
Отец продолжил:
– Может быть, он потому и про немецкого мальчишку и его мать придумал?.. Ну, понял, что смерть пришла, а потому и мальчишку пожалел. Мол, жаль, что… Понятно, в общем, что жаль. Молодой ведь совсем парнишка был. А медальон Костя, наверное, уже с убитого снял, – отец вздохнул.
Ему было тяжело говорить, и он с трудом находил нужные слова. Чувствовалось, что они не устраивают его… Слова казались слишком обыденными, простыми и совсем не глубокими.
– Жаль его…
– Кого? Дядю Костю?
– Всех… И даже тех гадов в Кёнигсберге. Словно бессмыслица какая-то творилась. А с другой стороны, ну, как иначе-то?!.. – отец сплюнул окурок папиросы в воду и ругнулся. – Я не знаю. Это война, в общем… С одной стороны ты, вроде как должен быть сильным, а с другой… – долгая пауза. – А с другой в чем эта сила?..
Я никогда не страдал от недостатка воображения и перед моим мысленным взором вдруг предстали спины автоматчиков, идущих в атаку.
