Алексей Галахов
Сороковые годы
V
С Николаем Федоровичем Щербиной познакомился я в конце пятидесятых годов в Петербурге. Он часто посещал мое семейство по четвергам в день, назначенный для приятелей и знакомых. Каждый приход его был праздником для наших гостей, так как он угощал их произведениями своей сатирической музы, имевшей в виду преимущественно пишущую братию. К. Д. Кавелин помирал со смеху, слушая сочиненное им на славянском диалекте «Сказание о старце Михаиле»[16]. Впечатлению не мешал даже природный недостаток автора – заикание: напротив, оно сообщало особую оригинальность рассказчику, который сохранял полнейшую серьезность. Случалось, что у него экспромтом являлись эпиграммы на некоторые знакомые лица, и плодом такого внезапного вдохновения он тотчас делился с присутствующими. Таково, например, четверостишие на Л-ва, преподавателя математики в военно-учебных заведениях, занимавшагося, кроме того, философией и даже покушавшагося занять кафедру этого предмета в С.-Петербургском университете:
Он Пилат студентской дружбы[17],
Он философ наших лет,
Он полковник русской службы,
Русской мысли он – кадет.
Кто знал Л-ва, тот вполне признает меткость и верность последнего стиха.
Вот характеристика одного из поэтов, или, вернее, поэтиков: «это – благонамеренная, прогрессивная в гуманном и социалистическом направлении посредственность; это – канарейка, поющая с органчика социализма) пауперизма, гуманизма, прогресса, – канарейка, постоянно верная в начале принятому ею камертону». Нередко приходилось ему в гостях схватывать что либо забавное и тут же выражать его оригинальным образом. Однажды, сидя на диване, он облокотился на шитую подушку, очень туго набитую, жесткую: «это не подушка, сказал он, а «Путь ко спасению»[18]. Заметив понижение деятельности одного из самых почтенных профессоров, он охарактеризовал его именем Новиковского журнала «Покоящийся трудолюбец». О сотрудниках «Москвитянина» сороковых годов (иначе «молодой редакции» этого журнала) он говорил: «это не славянофилы, а спиртофилы». Редакция не осталась в долгу:. она отвечала удачной эпиграммой. Зашла как-то речь о привычке редактора одного из лучших журналов ежедневно гулять по Невскому проспекту в 8 или 9 часов утра. «Неправда, – возразил Щербина:– он гуляет лишь в те дни, когда камердинер ему докладывает, что в воздухе пахнет пятиалтынным». Всем известно его стихотворение к тени Булгарина, с просьбой решить, кто из двух тогдашних литераторов продажней и подлей. Особенно забавен был рассказ Щербины о том состоянии, в каком он обретался на вечерах у одной писательницы-поэтессы, любившей читать произведения пера своего. Скука одолевала присутствующих, но не дождаться конца чтению было невежливо. Щербина решился прибегнуть к хитрости: он начал садиться у двери, ближайшей к выходу, чтобы, улучив добрый момент, скрыться незаметно. Раза три стратагема удавалась, но потом хозяйка заметила ее и приняла свои меры: она клала бульдогов у обеих половин выходной двери. Как только Щербина привставал, намереваясь дать тягу, так бульдоги начинали глухо рычать и усаживали его снова на кресло…
Дорожа талантом привлекать внимание слушателей своими рассказами, Николай Фодорович имел слабость завидовать тем, которые могли состязаться с ним, а иногда и превосходить его в том же искусстве. Однажды, среди разгара его сатирического красноречия, посетил нас И. А. Гончаров, воротившийся из своего путешествия. Разумеется, он заполонил внимание гостей любопытным рассказом о виденных им странах, так что Щербина, как говорят теперь, стушевался. Я взглянул на него: он был печален и вскоре ушел.
При выдающейся наклонности к сатире, Щербина обладал верным чувством изящного, что и доказал как оценкой появлявшихся произведений наших поэтов, так и собственными стихотворениями, которые не были заурядными. но выдавались и внешней формой, и чувством или мыслью. Автор их действительно принадлежал к числу мыслящих и по взглядам своим склонялся всего более к славянофилам. Он преследовал каждого прогрессиста, который восхищается всем новым, потому только, что оно ново, и который выставлен на посмешище словами поэта:
«Что ему книга последняя скажет,
То на душе его сверху и ляжет».
Щербина уважал предание и ценил лишь тот прогресс. который совершается на основании историческом, без разрыва с прошлым. На этом пункте он разделял взгляды Хомякова, Аксакова и Киреевского. Свидетельством этого, между прочим, служит изданная им книга: «Пчела», т. е. сборник для народного чтения и для употребления при народном обучении. Самое название напоминает древне-русскую литературу. Содержание книги расположено по важнейшим предметам любознательности и душевной пользы русского человека, коренные стихии которого сохранились среди простого народа. Книга состоит из четырех отделов, и один из них «общеславянский», заключающий в себе сведения о славянах вообще, о Кирилле и Мефеодии, некоторые песни болгар, сербов, словаков, чехов.
VI
Кудрявцев (Петр Николаевич), по характеру и образованию, не походил ни на своих друзей и одномысленников, ни на лиц другого направления. Он чтил в особенности Грановского, который, с своей стороны, относился к нему с любовью и уважением; он состоял также в неизменно дружеских отношениях к Каткову и Леонтьеву, но вместе с тем отличался от них, в свою пользу, существенными качествами. Это была личность исключительная, человек-особняк.
Одаренный врожденным изяществом, он еще с детства выступал из среды своих сверстников, привлекая к себе мягкостью нрава, пристойностью обращения, какой-то степенностью или серьезностью. В нем не было ничего резкого, порывистого, безразсудного, свойственного почти всем его сверстникам, или, по крайней мере, большинству их. Рано лишась матери, он в отце своем, священнике Даниловского монастыря (в Москве), нашел умное и попечительное о себе радение, в котором долг отца совмещался с нежною любовью матери. Сын, платил ему тою же монетою.
В школе (духовной семинарии) он держал себя исключительно, вовсе не похоже на поведение своих товарищей. Учился он, разумеется, очень хорошо, но не в этом главное его отличие: важно то, что он не старался выказывать ни учителям, ни товарищам своих знаний. Он не был тем, что называется «выскочка»: спрашивал его преподаватель – он отвечал, не спрашивал – он не поднимал руки, по тогдашнему школьному обычаю, давая тем знать, что я, дескать, знаю урок, а товарищи мои не знают. Таким обычаем, может быть, и поощряется школьный успех, но в то же время развивается тщеславие, корыстное соревнование, из малых ребят готовящее взрослых членов общества, любящих подставлять ногу своим сослуживцам.
Чувство долга глубоко лежало в его душе. Как в собственном образовании на всех его ступенях он был исполнителен, так впоследствии и в своей педагогической практике он относился к своему делу серьезно, не дозволяя себе манкировать принятою на себя обязанностью или относиться к ней кое-как. В этом отношении он был истый «классик», тогда как его сослуживцы отличались «романтизмом», т. е. нередким отлыниваньем от уроков под разными предлогами»
Петр Николаевич принадлежал к натурам сосредоточенным. Он не любил распахиваться не только перед незнакомыми, но даже и перед людьми ему близкими, чем капитально отличался от москвичей, падких на сближение с новыми лицами, легко переходящих от вежливого вы к бесцеремонному ты и лезущих с первого же визита на дружбу или даже в родство. Он знал, чем большею частию оканчивалось такое быстрое, закадышное знакомство. Происходило это у него не от застенчивости или нелюдимства, а от того, что он дорожил своими задушевными связями и сходился лишь с такими личностями, которые были ему по плечу в отношении двоякого ценза – образовательного и нравственного.
Вследствие такой прирожденной замкнутости внутренний мир Петра Николаевича туго поддавался точной характеристике. Один из повествователей среднего разряда вывел его в каком-то рассказе, который и отправил к Белинскому, прося его выразить свое мнение. «Вы напрасно, мой милый, – отвечал ему критик, – воображаете, что личность Кудрявцева может быть легким сюжетом для психического анализа: ее надобно узнать да узнать, а это не скоро дается». Жалко, что такой умный человек, как П. В. Анненков, не познакомившись с Кудрявцевым обстоятельней и увидев его впервые у Белинского, назвал выражение лица его «каменным»[19]. Он сильно ошибся: трудно было найдти человека, который бы принимал более живое участие в горе, постигавшем не только его друзей, но и простых знакомых. Все, сходившиеся с Петром Николаевичем, никогда не расходились с ним.
