Алексей Галахов
Лермонтов

Полная версия

Вместе с влияниями чисто-отрицательными и недужными проникали к ним проблески идей, открывающих будущее. Новые идеи находили себе обильное разъяснение во многих произведениях литературы, и переводных, и оригинальных – в нравственных романах, в роде Мармонтелева Велизария, Новой Киропедии и тому подобных, в лирических стихотворениях, например у Державина, и более всего в героических трагедиях, от Сумарокова до Княжнина, заключившего свою драматическую деятельность Вадимом. В этом смысле, важность литературного памятника определялась не столько его художественным значением, сколько отношением к пущенному в оборот воззрению: какая-нибудь трагедия Николева, Сорена, производила впечатление и пользовалась успехом наравне с другими.

Не остались без изменения и понятия о других явлениях государственного и общественного быта. Законодательные меры избрали себе руководством Дух законов Монтескье. Система педагогическая, от схоластической рутины в учении, от грубого обращения с воспитанниками, перешла к естественности и гуманности. Здесь начала, заимствованные у Локка и Руссо, не только вошли в инструкции, но и обращены в дело при устройстве воспитательных и учебных заведений.

На ряду с французскою философическою литературой, идет влияние мистицизма и масонства, которое, не довольствуясь исключительным участием мыслительной способности, обращалось к внутреннему чувству и фантазии. Задачею его было нравственное совершенство человека, как человека, освобождение его от всего внешнего и случайного, устроение его во всей красоте его собственной сущности. Плодом такого самосовершенствования была деятельная любовь к ближним, которая стремилась удовлетворять материяльным и духовным их нуждам, а из духовных более всего потребности просвещения. Расходясь с энциклопедизмом иногда до враждебных отношений, масонство тем не менее приходило во многом к результатам тождественным: отвлекая свое внимание от различия людей, относительно их убеждений, состояний и пола, оно тем самым определительно полагало свободу совести, общественное братство и семейную правомерность. Оно не становилось в оппозицию ни церкви, ни государству; напротив, уважая постановления того и другого, осуждало всякое им противодействие: оно хотело только наделить человека тем, чего не могли ему даровать все иные корпорации. Так как нужно было много благоразумия и твердости, чтобы держаться в указанных границах, то союз мало-помалу терял свой прежний вид и назначение, уклонялся в сторону и из своей первоначальной сущности выраждался в другую, чем справедливо заслуживал неприязненность правительственной власти и порицание своих благоразумных членов. У нас деятельность товарищества, открывшагося, как полагают некоторые, при Анне Иоанновне, хотя начатки его могли восходить и ранее, и закрытого в царствование Александра (1823), хотя существование его могло длиться и после этого года, не приведена еще в полную известность. Она выказалась учреждением Дружеского Общества, образованием многих достойных молодых людей, заведением школ, изданием сатирических и мистических журналов, причем всегда имелось в виду главнейшим образом очищение нравов, в противоположность послаблению безнравственности, господствовавшему в тех или других общественных кругах. Память о ней необразованного большинства сохранилась в испорченном слове фармазон.

Не одним путем школьного и литературного образования настраивались мы на европейский лад: было у нас и непосредственное сближение с Европою, сближение массы, не отдельных путешественников, в знаменитую войну с Наполеоном. Военное сословие сосредоточило тогда в себе все, что Россия имела более образованного, от первых поэтических знаменитостей – Жуковского и Батюшкова, и что, по чувству патриотизма стало под знамена против Наполеона. Перед участниками в этой борьбе совершились мировые события, пребывание за границей короче познакомило их с жизнию заграничною в разных её сферах. Это знакомство служило для них особою школою, источником сильного развития, при помощи которого яснее усматривается пустота неразвитого существования, пребывающего на одном и том же месте и враждебно смотрящего за всякий успех. Из уясненного взгляда на вещи формируется в последствии определенное мнение, которое при умножении капитала мысли становится мнением общественным, разумеется, в пределах общества образованного. Этим мнением, как меркой, определялось относительное достоинство лиц и предметов. Вновь явилось старое и новое поколение, не в том уже смысле, в каком при Петре Русские, им выученные, противополагались до-петровской Руси, и не в том, в каком при Екатерине II люди, вкусившие от французской философической литературы, противополагались своим отсталым согражданам, а в том, в каком Чацкий не может сойтись с Фамусовым, Тугоуховским и Хлестовой. Это, с одной стороны, остатки Екатеринина века, с другой – новые личности века Александрова. Без новоевропейских идей, усвоенных нами в непосредственном сближении с Европою, нельзя объяснить значения комедии: Горе от ума, выраженного в лице Чацкого, и И. В. Киреевский совершенно прав в своем делении нашей литературы XIX века на отделы, положив началом второго из них – 1812 год.

С двадцатых годов начали появляться у нас переводы Байрона^[20] прежде в журналах, потом отдельными изданиями. Некоторые пиесы его, помещенные в Вестнике Европы 1820 г., составили особую книжку, которую переводчик их, Каченовский, напечатал под названием Выбора из сочинений лорда Байрона (1821). Затем последовали: Шильйонский Узник, Жуковского (1822), Абидосская Невеста, И. Козлова (1826), Паризина, Вердеревского (1827), и проч. Примеры художественных подражаний Байрону, разумеется измененному сообразно особенным принадлежностям подражателя, даны впервые Пушкиным: Кавказский Пленник страдает хилым разочарованием, Алеко (в Цыганах) слабодушным отчуждением от общественных уз, Онегин пресыщением жизнию и вследствие того скукою. По образцу Байрона и Пушкина выводились у нас, более или менее достойные в поэтическом смысле, герои переходной эпохи, с разными оттенками. В Чернеце Коаиов мрачное и гордое отчаяние гяура переложил на романтическую унылость. Замечательны, по своему отношению к действующим лицам Пушкина и Лермонтова, две стихотворные повести Баратынского: «Бал и Цыганка (названная в первом издании Наложницею). Герой первой из них, Арсений, носил на челе следы печальных размышлений и мучительных страстей»; подобно Ларе и Измаил-Бею, он «оставил родину, но чуждый предел, где он искал развлечения, не исцелил его сердца, не разогнал невольного мрака его души.» Во второй повести, Елецкой «находился под гнетом тяжких и черных мыслей»; он «впал в заблуждения не столько сердцем, сколько умом», случай обыкновенный в жизни слабовольных натур, которые, «дав волю страстям, дали волю и уму», что еще хуже, по собственному приговору Елецкого. Любопытно, что и у Пушкина и у Баратынского, как бы в упрек и стыд мужскому слабоволию, проистекающему от преждевременной развитости, противопоставлены решительность и сила женщины, сохраненные их непосредственностию или малым развитием: какое различие по этому предмету между Черкешенкой и пленным офицером, Алеко и Земфирой, Ниной и Арсением, цыганкой Сарой и Елецким! Если мы присоединим сюда повести и рассказы Подолинского: Борский, Нищий, Див и Пери, то будем иметь на виду все главнейшие литературные произведения, в которых, более или менее сходственно, выступали черты героев Лермонтова. Между тем ни одно из этих лиц, предшествовавших Печорину, не производило такого решительного впечатления, как Печорин. Причин этому следует искать, во-первых, в более глубоком анализе, которому поэт подверг душевное состояние героя нашего времени; вовторых, в самом однообразии созданных им лиц, тогда как ни у самого Пушкина, ни у его последователей не было исключительного пристрастия к означенному типу: рядом с ним существуют у них и другие типы, привлекающие тоже внимание читателей; в третьих, в самой энергии начертанного характера, на котором сосредоточена сила творческая, и по которой, как было уже замечено, Лермонтов может быть справедливо сравниваем с Байроном. У того и другого везде властвует одна и та же фигура: ни сами поэты не выпускают её из виду, ни читатели не сводят с неё глаз. Все остальное служит ей обстановкой, приносится в жертву, ради художественного её возвышения, как в самой жизни героев все жертвовалось их эгоистической силе. Лермонтов относится к своему созданию таким же образом, каким Байрон к своим созданиям: оба истощили свою мысль и фантазию на любимый идеал, в котором различали многое родственное их духу.

В истории образования той духовной настроенности, о которой мы рассуждаем, не должно быть пропущено участие немецкой философии и немецкой поэзии. Еслибы знакомство с первою было рационально и прочно, тогда конечно и в последствиях не оказалось бы шаткости, которая бессильна сделаться точкой опоры и для мысли и действия. Но так как мы усвоивали ее (если только прилично здесь слово «усвоение») отрывками и урывками, учились в ней, говоря словами Пушкина: «чему-нибудь и как-нибудь», взяли голые выводы и положения, не сознавая, откуда явились выводы и во что развиваются положения, то итог нашей философской образованности вышел не только скудным, но и чем то внешним. Он только способен был увеличить капитал внутреннего колебания. Под немецкою поэзией разумеется здесь стремление некоторых поэтов наших к Гете, на которого, при новых началах эстетики, разработанной немецкою философиею, смотрели как на одного из верховных представителей чистого искусства. Его миросозерцание отразилось и в стихотворениях Баратынского, который впрочем пришел к тому же воззрению самобытно, и в стихотворениях Тютчева, изданных 1854 года и напомнивших собою прекрасную эпоху нашей поэзии – эпоху Пушкина. Многие лирические пиесы Баратынского, преимущественно элегии, выражают ясно предустановленность и вследствие того неизменяемость всего сущего. Сборник же стихотворений, получивших знаменательное название Сумерек, самим этим названием, и еще более содержанием, дает знать о сумрачном состоянии духа поэта. Неумение или невозможность совладеть с тем, что дает нам с одной стороны опыт жизни, весьма часто печальный, а с другой – мысль, I думающая над опытом, породила элегии самого темного цвета, дышащие такою безнадежностью и отчаянием, такою утратою веры в какой-либо идеал, которые ни в чем не уступают скорби Арбенина, Измаил-Бея и Демона. У Тютчева воззрение Гете обнаруживается глубоким сочувствием к природе, в её явлениях и сущности. Характеристика же духовного состояния эпохи представлена им коротко, но метко, в небольшом стихотворении: Наш век. Оно начинается следующими словами:

 
Не плоть, а духи растлился в наши дни,
И человек отчаянно тоскует;
Он к свету рвется из ночной тени
И, свет обретши, ропщет и бунтует, и пр.
 

Точно такое состояние только в другой сфере жизни, символически изображено в Парусе, который счастья не ищет, и не от счастья бежит, который просит бури, как будто в бурях есть покой, ему желанный и им искомый.

Увлечение байронизмом сменилось увлечением так называемою школою французских романтиков, в лице их главного представителя В. Гюго и его последователей – Дюма, Женена, Сю, Бальзака. Последний особенно нравился и оказал действие своим психологическим анализом жизни и характеров. Обычай его не оставлять неизведанными даже малейших душевных движений, проникать в самые сокровенные изгибы сердца, не довольствоваться простым началом и концом, но отыскивать начала начал, рассматривать концы концов, положили и в нашей беллетристике основу психологическому её направлению, при котором интрига романов и повестей, как дело второстепенное, подчиняется анализу страстей и характеров – предмету главной важности. Таким образом чтение повествовательных поэтических произведений, бывшее легким развлечением, занятием досуга, обратилось в труд, своего рода головоломное упражнение. Мы получили вкус к рассказам, где история смешана с рассуждением, тонким развитием тончайших ощущений. Нам нравилась эта внутренняя анатомия, как материал и орудие для нашей пытливости.

Слово романтик, которым означался поэт, отрешившийся от академических правил, признававший законность не одних ложно классических французских форм, с любовью обращавшийся к средним векам, то слово, которое относилось и к В. Гюго и к Пушкину, приняло в последствии иной смысл: оно стало означать реакционера, то-есть человека, желающего не только возвратиться к прошлому (не из одних поэтических видов), но и реставрировать прошлое в противодействие настоящему и из неприязни к будущим успехам.

Позднее перешло к нам общественное направление поэтической деятельности, чрез посредство романов Жорж-Санда. Большая часть этих романов была, как известно, только особенною формой для выражения идей той доктрины, с которою мы знакомились и по другим источникам и в других формах, независимо от романов Жорж-Санда.

Этим оканчиваем мы обзор главнейших моментов нашего умственного движения. Мы рассмотрели эти моменты кратко, на сколько они касаются означенного настроения: полнейшее изображение их принадлежит истории отечественного просвещения. Моменты эти были вместе моментами наших заимствований у Европы: ими наше общество примыкает ко всем другим образованным европейским обществам. Но по особым историческим причинам мы брали готовое, разработанное другими, вследствие чего и не могли ни так привязаться к нему, ни так сильно укрепить его в своем умственном достоянии. Кроме того, предметы подражания довольно спешно сменялись одни другими, отчего большая часть их ложилась в нашем сознании рыхлою насыпью, а не твердо-убитою плотиной, и мы дорожили ими скорее как фактом развития, чем как основой для образа мыслей и действий. Наконец, – и это почти самое важное, – все эти сведения, обогатившие нас в течение различных моментов нашего образования, не были в надлежащем обороте деятельной жизни, иногда потому, что оказались недостаточными, скудными для практического приложения, иногда потому, что не было приготовлено почвы для собранных семен, иногда наконец потому, что покушение к деятельности поражалось в самом его начале, осуждалось на бездействие. Рядом с сомнением в успехе, которое испытывает постоянно личность не твердая в понятиях и опытности, не уверенная в самой себе, являлось и препятствие внешнее, налагавшее свое veto на те или другие попытки и пробы. Сколько причин для колебания мысли, для ослабления чувства, для пассивности воли, не имевшей случаев искуситься в определенных, решительных проявлениях!

Но тип Героя нашего времени не был бы совершенно полным и живым, еслиб он, входя в круг общеевропейского настроения русского образованного общества, не представлял никаких особенностей последнего. Национальные черты заметили мы в самом начале первой статьи нашей, – необходимый элемент при определении поэтического образа. К обстоятельствам, общим для нас вместе с другими Европейцами, присоединяются обстоятельства наши собственные, так сказать домашния, имевшие место в известный период времени.

В среде духовной атмосферы, которая отличается напряжением мысли и ослаблением воли, пытливостию ума и недостатком энергии, нужной для деятельности, являются иногда люди исключительные, не в пример большинству. Их также коснулась зараза времени; в натуре их также совершилось раздвоение, по которому одна её половина живет в полном смысле этого слова, а другая мыслит и судит; их также разумела Дума, оплакивая пустоту и мрак современного поколения: однакож, по особенным дарам природы, они возвышаются над общим уровнем, и не могут помириться с окружающим их миром. К числу таких людей относятся герои Лермонтова, преимущественно Печорин.