Алексей Букалов
В зеркалах воспоминаний
Доктор Томас
Пациенты называли ее доктором от бога, и это было правдой. Евгения Яковлевна Томас была прекрасным диагностом, откликалась на каждый вызов в любое время суток, никому никогда не отказывала в консультации, не боялась браться за самые сложные случаи. Она любила людей, и люди отвечали ей взаимностью, на долгие годы сохранив о ней добрую память. Нередко бывало, что ее имя всплывало в самой неожиданной компании.
Однажды наши друзья затащили нас в гости к своим знакомым. Сидим, вкусно едим, беседуем. Я мельком взглянул на часы – было время позвонить маме, как я обычно это делал. Я извинился, сказал, что на секундочку выйду, и шепнул Гале: «Позвоню доктору Томас, узнаю, как она и что». Когда я вышел, хозяйка дома спросила: «Доктор Томас – это кто?» Галя говорит: «Это Алешина мама. Почему вы спрашиваете?» – «Ее зовут Евгения Яковлевна?» – «Да». – «Она спасла нашего мальчика. Врачи уверяли, что ему обязательно нужно делать операцию на сердце. Для решающей консультации к нам привезли кардиолога доктора Томас. Она сказала: это шумы, которые не имеют отношения к жизненным функциям, и никакой операции делать не надо. И сына не стали резать».
Еще я помню, как мы приехали в академический поселок под Москвой в гости к ее приятельнице Агнии Львовне Барто. Мы шли по просеке, и отовсюду, даже с деревьев, сыпались детские голоса: «Здравствуйте, Евгения Яковлевна!» Это были ее маленькие пациенты.
Растрогала меня и другая история, связанная с памятью о докторе Томас.
В Италию приехал Евгений Примаков, бывший тогда директором Службы внешней разведки России. В его честь посол Николай Николаевич Спасский, по прозвищу CNN, устроил в нашей резиденции приватный ужин – местные разведчики, советчики, всего шесть человек. Каким-то образом я тоже попал на него. Обстановка была очень теплая и сердечная. Примаков что-то замечательно рассказывал, он прекрасный рассказчик – ему есть что рассказать и есть что вспомнить. Мы сидим, слушаем. И вдруг Евгений Максимович говорит: «Я хочу предложить неожиданный тост». Все насторожились. «Я хотел бы выпить за матушку Алексея Михайловича, за доктора Томас Евгению Яковлевну, самого лучшего детского врача Москвы и Московской области». Я был потрясен. Я понимаю, у Примакова прекрасная память. Не только профессиональная. Я знаю, что моя мама когда-то лечила примаковских детей, в том числе и его сына Сашу, у которого было слабое сердце. Но сколько лет минуло с тех пор, сколько произошло событий – больших, важных и не очень, а он сохранил добрую память о детском докторе. В благодарность за эту память я на следующий день сводил московского гостя на выставку одной картины. По-моему, это была выставка Караваджо.
Но судьба доктора Томас складывалась не так уж безоблачно. В конце 1940-х – начале 50-х годов набирало обороты так называемое дело врачей. Крупнейших специалистов-медиков обвиняли в организации антисоветского «сионистского» заговора против высокопоставленных лиц ЦК КПСС и видных членов коммунистической партии. Газеты разжигали страсти, рассказывая о вредительских деяниях докторов. К людям в белых халатах, особенно с еврейскими фамилиями, стали относиться с опаской и подозрением. Потому что вдруг оказалось, что рядом со словом «врач» стоит слово «убийца».
Доктор Томас, как я уже говорил, работала в поликлинике Академии наук, где был соответствующий контингент. Но и там она, несмотря на высокую репутацию и авторитет, на себе ощутила отчуждение людей: пациенты просто перестали ходить к ней на приём. Помню один неприятный момент, который тогда очень задел меня. Мой школьный приятель Валера Калашников передал мнение своей мамы (она была, кажется, педикюршей), что я неподходящий друг для него, Валеры. Правда, нашей дружбе это не помешало, но осадок остался.
Примерно тогда же – во время борьбы с космополитизмом – фамилия перекрыла доктору Томас дорогу в аспирантуру, хотя у нее была очень интересная работа, связанная с исследованием, кажется, детской бронхиальной астмы, не помню точно. Она всю жизнь училась, ходила на какие-то курсы, совершенствовалась в профессии, хотела защитить диссертацию.
Доктор Томас очень достойно принимала все жизненные удары и неприятности. Когда Сашка, мой младший брат, уехал в Америку, ей пришлось уйти из академической больницы. Но она не опустила рук, продолжала работать, теперь уже в городской поликлинике кардиологом. И принесла очень много добра людям. Жизнь она прожила длинную, красивую. Похоронена здесь, в Риме. На памятной доске ее написано: «Доктор Томас. 1918, Мельбурн – 2014, Рим». Я считаю, что у неё замечательная биография.
Как я стал «итальянцем»
В МГИМО я хотел поступить только на скандинавское отделение. Не потому, что меня так уж привлекали скандинавские страны. Просто у нас в школе был один мальчик, который хорошо учился и поступил в МГИМО именно на скандинавское отделение. А ведь старшие товарищи – это всегда пример. И когда я уже сдал успешно экзамены, нужно было написать заявку-просьбу – на какое языковое отделение ты претендуешь. Я, естественно, написал «скандинавское» и спокойно уехал куда-то перебирать книги – институт отправлял будущих студентов на такую работу-практику. Потом три недели провел на юге и вернулся к началу учебного года, к общему собранию первокурсников.
Был 1958 год, Институт международных отношений только что объединился с Институтом внешней торговли. Видимо, таким объединением была вызвана и реорганизация учебной программы. Но мы-то этого не знали. Помню, как я подошел к доске со списками отделений и не нашел скандинавского. А нет скандинавского – значит, нет и меня. И пока я, оглушенный, стоял, ничего не соображая, кто-то из моих будущих сокурсников крикнул: «Да вот же ты, Букалов! Посмотри! Ты в итальянском отделении».
Ну и я, не раздумывая, поскольку был, наверное, наглый, помчался в деканат, к начальнику курса. У каждого курса в МГИМО был начальник – этакий Иван Палыч. Он ходил в военной форме, но без знаков отличия, демобилизованный. И дисциплина на курсе называлась «Иван Палыч дисциплина». Я этого ничего не знал, подошел и довольно самоуверенно сказал: «Иван Палыч, я вот писал на скандинавское отделение, а нету там такого». Он спрашивает: «Как твоя фамилия?» – «Букалов». – «А ты школьник?» – «Школьник». Школьников нас среди первокурсников было очень мало. В основном – демобилизованные из армии, люди со стажем работы. И он: «Тебя записали в итальянское отделение?» – «Там так написано». – «У нас вообще-то школьников пишут на сложные языки, на восточные. Значит, давай сделаем так: я считаю до трех, и, если на счет «три» ты еще будешь в деканате, я тебя записываю на индонезийский язык». На счет «два» меня там уже не было. Так вопреки своей воле я попал на итальянское отделение.
Учительница главная моя
Я попал к Юлии Абрамовне Добровольской, человеку совершенно уникальному. Она заняла очень важное место в моей жизни, а в последние годы стала просто моим большим другом. Юлия Абрамовна умерла в возрасте 99 лет в Италии, и до последнего ее дня мы разговаривали с ней по телефону, обсуждая самые разные темы. Учеба у Юлии Абрамовны – это было не просто окно в итальянский мир, это было окно в мир вообще.
Началось наше общение 1 сентября 1958 года, когда в маленькую аудиторию в МГИМО вошла красивая рыжеволосая женщина, и мы, пятеро разновозрастных парней, сразу влюбились в неё и благодаря ей – в итальянский язык, а потом и в Италию.
Жизнь ее похожа на увлекательный роман. Юля – дочь лесничего и школьной учительницы – родилась в Нижнем Новгороде «вместе с Октябрьской революцией в 1917 году», как она сама говорила, и вместе со страной прожила всю ее вековую историю…
Совсем юной она приехала в Ленинград, поступила в университет, была ученицей Владимира Проппа – выдающегося советского ученого-фольклориста, лингвиста и филолога с мировым именем, изучала немецкий и английский языки. В 1936 году, когда в Испании началась Гражданская война и сотни советских добровольцев бросились на помощь республиканцам, Юля по какому-то ускоренному 40-дневному курсу выучила испанский и уехала в сражающуюся страну. Считается, что именно ее в образе юной рыжей переводчицы советского комиссара описал Эрнест Хемингуэй в знаменитом романе «По ком звонит колокол».
Работа в Испании стала для нее, конечно, серьезным опытом. Не только языковым, но и человеческим. Она встретила очень много интересных людей, открыла для себя самые разные и неожиданные стороны человеческих характеров и отношений. И годы спустя рассказывала об этом то воодушевленно, то с какой-то грустью.
Потом – работа в ТАСС, в справочной редакции иностранной информации. На пяти языках она читала иностранные газеты, отбирая новости для журналистов. А затем началось страшное. Война в Испании, как известно, закончилась поражением республики и установлением диктатуры Франко. На наших «испанцев», возвратившихся домой, обрушились репрессии. Те, кто был ответственен за военную сторону этой бесславной эпопеи, были расстреляны. Пострадали не только военные. К стенке был поставлен, например, известный журналист Михаил Кольцов. Арестованными оказались многие добровольцы, воевавшие в Испании. И Юля попала в ГУЛАГ. В обвинительном заключении было сказано: «Находилась в обстоятельствах, в которых могла изменить родине». В лагере работала в «шарашке», переводила какие-то материалы, документы. Ее вытащил оттуда будущий муж, генерал Добровольский. Он был крупным начальником каких-то военных заводов. И началась новая жизнь. После ХХ съезда партии Юлия Абрамовна была полностью реабилитирована и пошла на работу сначала в иняз, если не ошибаюсь, а потом в МГИМО преподавателем итальянского языка.
Когда мы встретились в студенческой аудитории, она писала свой ставший знаменитым «Практический курс итальянского языка», и нам была отведена роль подопытных кроликов. Юлия Абрамовна с успехом проверяла на нас собственные методы обучения, заставляла вслух читать итальянские газеты (увы, только коммунистические – “Unita’” и “Paese Sera” – другие не продавались), нараспев декламировать классическую и современную поэзию. Счастливое совпадение, когда уроки были не только трудом, но и праздником, веселой игрой. Лексику мы учили, горланя дурными голосами итальянские народные и эстрадные песни. Потом эти знания закреплялись на кинопросмотрах, на «итальянских концертах» певицы Виктории Ивановой, близкой подруги нашей учительницы. Вообще, ее замечательные талантливые друзья принимали посильное участие в педагогическом процессе. Например, когда Юлия Абрамовна решила поставить кукольный спектакль по сказке «Пиноккио», известной у нас в вольном пересказе Алексея Толстого, своими навыками ловко обращаться с деревянными человечками поделился с нами сам Зиновий Гердт. Кстати, именно благодаря его репетициям я всю оставшуюся жизнь «играю в куклы» – всерьез занимаясь увлекательной историей невероятных приключений Пиноккио в России.
Частенько Юлия Абрамовна устраивала для нас необычные мастер-классы. Никогда не забуду, как однажды она привела нас в Дом дружбы (она была членом правления общества Дружбы СССР – Италия) на круглый стол, посвященный проблемам современного театрального искусства. В знаменитом особняке на Арбате, в красивой деревянной гостиной за большим столом по одну сторону восседали звезды и корифеи итальянского театра – Джорджо Стреллер, Анна Проклемер, Джорджо Альбертацци, Паоло Грасси, по другую – советского: Николай Охлопков, Андрей Гончаров, Георгий Товстоногов и другие мастера. Юлия Абрамовна усадила нас вдоль стены и велела наблюдать за тем, что происходит. А происходила оживленная творческая дискуссия о том, нужны ли репертуарные театры, как ставить современные пьесы и классику, как работать с актерами. А вокруг стола расхаживал невысокого роста молодой человек с микрофоном и наушниками, который, никого не прерывая и не перебивая, синхронно – не последовательно, а синхронно – без остановки переводил ораторов. И делал это блестяще. Таким образом, вся эта дискуссия, которая могла растянуться часов на десять, уложилась в два с половиной. После заседания корифеи пошли обедать, а мы, просто ошарашенные увиденным, спросили Юлию Абрамовну: «А зачем вы нас привели сюда?» Она сказала: «Просто я хотела вам показать, что это можно делать». Для нас это было как сигнал: учитесь, вы тоже сможете.
Юлия Абрамовна, или Юля, как мы ее называли, щедро делилась с нами не только знаниями, но и друзьями. Она очень много переводила с итальянского, и прежде всего художественную литературу, перевела произведения практически всех современных итальянских прозаиков. И позже, уже в последующей жизни, в ее московском доме на улице Горького и на миланском проспекте Порта-Романа я познакомился с многими совершенно замечательными итальянскими, я бы сказал, выдающимися персонажами – Альберто Моравиа, Джанни Родари, Ренато Гуттузо, Марко Вентури. Постепенно друзья Юлии стали и нашими друзьями. Это был настоящий подарок жизни. За долгие годы она сделала мне очень много таких подарков. Но об этом чуть позже.
Дипломат
После окончания МГИМО моя дипломатическая карьера складывалась довольно успешно. Правда, мне с итальянским языком не удалось попасть на работу в Италию, как я мечтал, потому что для этого нужна была серьезная «лапа». Ну а те, у кого её не было, отправлялись в Сомали. И вот в 1962 году в этой африканской стране, которая за два года до моего туда приезда обрела независимость, я и начал дипломатическую службу. Был референтом, атташе посольства СССР в Сомали. Здесь я провёл пять лет и получил репутацию заправского африканиста. Потом меня перевели в Третий Африканский отдел МИД, после чего я три года работал первым секретарём посольства СССР в Эфиопии. Я с удовольствием вспоминаю это время.
Однажды у меня в римском офисе раздался телефонный звонок: «Алеша?» – «Да». – «Это Володя Михайлов говорит». Фамилия настолько распространенная, что я начинаю разговаривать, пытаясь понять, кто это. Невежливо не узнавать. Наконец я спросил: «Володя, прости, но мы откуда с тобой знакомы?» – «Ну как же – мы в Эфиопии вместе служили. Я был стажером». А это как со школьниками – младших хуже знаешь. А здесь – ты первый секретарь, а он – стажер. Я помню, что была группа стажеров с амхарским языком, но кто из них Володя Михайлов? «А откуда ты мне звонишь?» – «Из Коломбо». – «Шри-Ланка?» – «Да, я здесь послом работаю». – «И чем я могу быть полезен?» – «Да вот мне надо подсказку. С печенкой не очень хорошо. Слышал, что есть хороший минеральный курорт в Италии. Хочу приехать, у меня будет отпуск». – «Я тебе сейчас дам жену, она тебе точно скажет, где это и как называется; она работает гидом, иногда своих туристов туда направляет». Галя сказала ему, что действительно есть такой курорт Кьянчано-Терме.
– Будешь в Риме, позвони, пообщаемся, – сказал я ему, прощаясь.
Через месяц он позвонил, пришел к нам домой обедать. И он мне сказал такую странную фразу: «Понимаешь, я тоже не всех помню, с кем работал. Но тебя я запомнил».
– А почему?
– Ты был свободным человеком.
– Володя, это неправда. Свободным человеком я стал намного позже.
– Нет, это тебе кажется. А вот со стороны…
– А в чем это выражалось?
– Во всём, в мелочах. Например, у тебя был телевизор дома. А нам телевизор не полагался. Телевизор был только у посла. Ты приехал – телевизора нет, ты поехал в duty free, купил телевизор, и когда спросили «Зачем?», ты ответил: «Мой сын будет смотреть Sesame Street по-английски». И еще объяснил, что приедет твой сменщик и ты ему продашь. Так и получилось.
– А что еще?
– Ну вот мы все ждали, когда в субботу завхоз затопит баню, а у тебя был абонемент в бассейн.
Абонемент в бассейн был особой роскошью. Бассейн находился рядом с императорским дворцом. И туда, через специальную калитку, приходил один из наследников, принц, внук императора. Я с ним был знаком, мы здоровались, обменивались словами. Так что это была еще и светская тусовка. Но за абонемент надо платить. А совслужащие ох как не хотели этого делать.
– Еще мы ждали, чтобы в субботу играть в волейбол, а ты уезжал куда-то на озера. Мы ездили на «Волге», а ты на «Ситроене».
Конечно, попав в этот мир, ты скован массой правил, условностей, ограничений. Это трудно, особенно если ты молодой. И в то же время, если тебе интересно в этом мире жить, это замечательная возможность учиться, узнавать, открывать что-то новое для себя и в себе, и не нужно создавать искусственные ограничения. Я считаю, что сомалийский, и особенно эфиопский, опыт для меня бесценен и в профессиональном, и в человеческом плане. В Сомали, кстати, я очень хорошо запомнил правило и привычку, которую пронес в течение многих лет. Я никогда не ходил по солнечной стороне улицы. Даже зимой в Москве. Потому что в Сомали это убийственно – ходить по солнечной стороне. Но это так, мелочь. Главное, я получил массу замечательных впечатлений и приобрёл много сомалийских друзей.
К сомалийцам я относился с каким-то внутренним восхищением. Это действительно очень красивый народ с крепкими корнями и богатой культурой. При этом письменность у них появилась уже в мою бытность, незадолго до провозглашения независимости. Это был народ с богатым устным языком – очень богатым, образным и афористичным. Он полон сравнений, легенд, сказок, прибауток. Я, к сожалению, сомалийского языка не знал, хотя и брал уроки, чтобы мог объясниться, спросить, как куда-то пройти, например… Но я увлекся сомалийским фольклором, даже кое-что перевел на русский язык, а позже выпустил книжечку «Сомалийская тетрадь», куда включил переводы из устного народного творчества.
В Сомали мне довелось побывать снова много лет спустя уже в качестве журналиста. И это, я считаю, особый подарок судьбы. Я приехал буквально на несколько дней как корреспондент журнала «Новое время», чтобы взять интервью у Сиада Барре, президента Сомали. Предыдущее интервью я брал у него, когда работал в МИДе. Я поселился в гостинице, собрался сходить на море, но вечером мои посольские знакомые пригласили меня на прием, посвященный какому-то событию, связанному с ООН. Разговорился с молодой дамой, оказавшейся послом ФРГ, и когда я сказал, что вернулся в Сомали спустя много лет, она полюбопытствовала:
– А для чего, если не секрет?
Я не стал говорить про интервью, потому что согласия еще не получил.
– Ну, в океане покупаться.
– Упаси вас бог! У моего инженера откусили ногу на прошлой неделе. Сейчас там акулы.
– А раньше там акул не было.
– А ваши соотечественники построили мясозавод на берегу океана и выбрасывают из него внутренности в море, и акулы переходят через кораллы, через которые раньше боялись переплывать.
Шли дни, сомалийцы не спешили дать согласие на интервью, а время подпирало: у меня был авиабилет с фиксированной датой. Помню, я сидел в баре, помню даже в каком, разговаривал со своими знакомыми, и вдруг в группе сомалийцев, что устроилась в углу, встал молодой человек, подошел, поздоровался и сказал, обращаясь ко мне: «А вас случайно, не Аласо зовут?» Аласо – по-сомалийски Алексей. «Случайно Аласо, – говорю, – а почему вы спрашиваете?» – «А там сидит человек, который узнал вас по голосу». И называет мне имя – Мохаммед. «Вы же работали в посольстве, а он был секретарем президента. Он вас помнит. Вы не можете к нему подойти?» – «Может, он сам подойдет?» – «Он не может, он слепой». Я встал, подошел к нему, он сказал, что узнал меня, спросил, как я поживаю. «Хорошо, вот я приехал». – «А зачем?» – «Взять интервью у духа (уважительное обозначение) для журнала “Новое время”, но вот пока ничего не получается».
– А когда ты уезжаешь? – спрашивает он.
– Послезавтра.
– А где ты остановился?
Называю гостиницу.
– Ну, я что-нибудь придумаю. – И пояснил: – Я секретарь правящей социалистической партии, которая взяла власть.
На следующий день за мной приехал джип, отвез меня во дворец. Я взял интервью. Так что надо дружить с местными жителями.
Вообще, конечно, африканская обстановка замечательная, хотя жизнь здесь полна опасностей – и для белого человека, и для сомалийца, и для африканца. Я помню жуткий случай, свидетелем которого стал сам. Это произошло в курортном местечке примерно в ста километрах от Аддис-Абебы – мы с сыном поехали туда отдохнуть. Рядом с нами оказался американский военный – в Эфиопии была американская военно-воздушная база Кейстейшн, и ребята с базы в это местечко приезжали ловить рыбу. А в здешних водах жил крокодил, о котором почему-то тогда никто не вспомнил. Крокодил медленно, абсолютно беззвучно и очень долго приближался к рыболову, в какой-то момент хвостом сбил парня в воду и напал на него. Сразу приехала полиция, начали искать. Нашли. Крокодила. Американец уже был внутри него. С сапогами. И это не сказки. Вспоминаю, как в Сомали я сам невольно устроил гонки со страусом. А это довольно опасное занятие. Я спокойно ехал по шоссе на газике. Вдруг откуда-то появилась гигантская птица и пристроилась рядом, очень мешая мне и раздражая. Я прибавлял скорость, и страус прибавлял скорость. Обогнать его я не мог. К счастью, в какой-то момент ему просто надоели эти игры на перегонки, он свернул и ушел. Но я его так и не обогнал… Смешно, что я сейчас это вспомнил.
Столица Эфиопии Аддис-Абеба стала в некотором роде африканской столицей, после того как там открылась штаб-квартира Африканского единства. Сейчас она называется уже более стандартно – Африканский союз, по аналогии с Европейским союзом. Интересно, что после свержения монархии в лице Хайле Селассие I и непродолжительной Гражданской войны зазвучали требования перевести столицу Африканского единства в европейскую столицу. Сразу начались интриги, лоббирование правительств разных стран. Но я, например, знаю, почему организация Африканского союза, его штаб-квартира остались в Аддис-Абебе. Просто административному аппарату, который состоял из представителей разных африканских стран, не хотелось покидать это злачное место. Почему? Потому что здесь они находились в долгосрочных командировках, работали в секретариате не напрягаясь и могли жить в своё удовольствие. В Аддис-Абебе были самые дешевые проститутки всей Африки. Там были улицы красных фонарей, и африканские дипломаты сделали всё возможное, чтобы не менять столицу. Это моя информация, её я имею от эфиопов.
На самом деле это, конечно, была очень интересная контора. Я несколько раз в качестве пресс-атташе советского посольства присутствовал на сессиях Организации Африканского единства. Но одно мне запомнилось особенно. То была последняя сессия с императором Хайле Селассие, по-моему. Он пришел на открытие, выступил с небольшой приветственной речью и сел на свое почетное место, в ложу.
Штаб-квартира организации, где проходило заседание, занимала импозантное здание, оформленное выдающимся эфиопским художником Афеворком Текле. Его грандиозный триптих площадью 150 квадратных метров получил всемирную известность. Это монументальное произведение, посвященное прошлому, настоящему и будущему Африки, – одно из самых впечатляющих творений Текле.
Мы – гости и пресса – сидели на балконе. Сверху нам хорошо было видно, что происходит внизу.
И вот в этом великолепном зале начали появляться иностранные лидеры, которые вслед за Хайле Селассие должны были приветствовать гостей. Первым появился Жан Бедель Бокасса, президент Центрально-Африканской республики, который известен тем, что по своим наклонностям был людоедом. Жестокий и самодовольный человек. И я единственный раз – мне этого показалось достаточно – увидел его на трибуне. Когда он вышел, на него никто не обратил внимания. Неказистый, маленький, щуплый какой-то африканец – ну мало ли кто там вышел! Его это очень обидело. Он приподнялся на цыпочки, поднял руки и так потряс ими, обращаясь к залу, что зал засмеялся и зааплодировал. После этого президент прочел какую-то безумную речь на тему «Да здравствует свободная Африка» и уступил место другому экзотическому персонажу, которого я тоже запомнил. И не только потому, что он выступал после прекрасного Бокасса. Это был Иди Амин, диктатор из Уганды. Огромный человек, чемпион по боксу, он сразу привлек к себе внимание, потому что вышел и произнес следующую речь, насколько я её запомнил. Он сказал:
– I am African president and I love all Africans.
Пока он это говорил, его взгляд упал на первый ряд, где сидела делегация Танзании во главе с Джулиусом Ньерере. А это был заклятый враг Иди Амина, потому что приютил у себя бывшего министра Уганды Милтона Оботе. Абсолютная неприязнь, даже ненависть была взаимной. И когда Амин сказал, что любит всех африканцев, он увидел своего заклятого «друга» и решил усилить эффект. Он спустился с трибуны, подошел к первому ряду и с чувством произнёс: «Even the president Nireira!» Ньерере начал сползать вниз, под стул, а Амин пытался вытащить его оттуда, чтобы поцеловать. Это был настоящий цирк! Такой, что невозможно себе представить. Я не помню, они все плохо кончали, конечно, но Иди Амин… Ходили слухи, что Иди Амин был каннибалом и хранил в холодильнике в своей резиденции части человеческих тел. И это – организация Африканское единство.
