Алексей Будищев
Светлый гость
II
Вскоре они вышли на небольшую полянку. Маленькая лесная хатка глянула на них своим единственным оконцем, тусклым, как слепой глаз. На её низкой крыше крутились снежные вихри, то осыпаясь, как дождик, вниз, то поднимаясь спиралью вверх, как дым в безветренную погоду.
Путники повеселели; даже по угрюмому лицу Македона прошло что-то светлое и радостное.
– Вот мы и дома, – сказал он, – печку бы поскорей истопить; иззяб я, Авенирка, как пес.
Авенирка хотел сказать товарищу в ответ что-нибудь очень грубое – и не сумел. У него на душе опять стало светло и весело.
– Завтра по деревням, – сказал он, помолчав, – Христа славить будут; пойдем, чуть свет, и по избам сбирать будем. В этот день много подают по деревням.
– В этот день жалостливы, – с сердитой усмешкой сказал Македон.
– И если я, – продолжал Авенирка, – хоша единый пятачок насбираю, сейчас же на семишничек свечечку куплю, на семишник – кремешек и на три копеечки – табачку.
Кремешек у меня, – добавил он, – совсем обился, а без огня в светелке нашей прямо, надо сказать, пропадешь!
Авенирка чирикал, как воробей, и заглядывал на ходу в глаза Македону. Тот не отвечал.
Пригнувшись, они вошли в дверь хибарки. Хибарка была крошечная, сколоченная кое-как из плохих осиновых бревнушек. Она даже не была проконопачена, и её земляной пол слегка был усыпан снегом, который ветер приносил сквозь щели. Путники сложили на пол хворост. Они двигались в этой хатке, как мыши в норе. Ветер дул в щели, порошил снегом и завывал монотонно и жалобно. Отсюда можно было подумать, что лес одержал над ним полную победу и отбил ему все внутренности. Македон и Авенирка помахивали руками и притоптывали ногами, разминая окоченевшие члены.
В хате было холодно, хоть волков морозь. Очевидно, она предназначалась для осеннего жилья дровосеков и могла хоть сколько-нибудь защитить от дождя и осенней измороси, но путникам она казалась чуть не палатами.
Македон и Авенирка – беглые. Они бежали из Сибири, куда были сосланы по приговору суда, и, бежав, блуждали все лето в двух уездах, около родных мест. Иногда они нанимались в поденщики на самые грязные работы, иногда побирались Христовым именем или кормились продажею лаптей, и всегда, не стесняясь, захватывали все, что плохо лежит. Хибарку эту они нашли случайно три дня назад, когда спасались от розысков из соседнего уезда. Наткнувшись на неё, они тотчас же поселились в ней, намереваясь прозимовать в ней всю зиму вплоть до красных дней, до зеленого шума, до тёплого солнца, до птичьих песен.
Бродяги размялись, оттерли руки, расшевелили ноги и стали набивать давно остывшую печку хворостом. Темные стены хибарки угрюмо глядели на их движения. На закоптелой притолоке белел выведенный мелом крест, а сбоку на стене мелом же нацарапанная надпись сообщала безграмотными каракульками:
Акулина Савишна Вечорышна давишна, Мареа Ильинишна Сиводнишна нынешна.
Ниже была нарисована лошадь, с хвостом в роде метлы, и баба, очень похожая на самовар. На лавке, у тусклого окошка, лежали два посконных мешка, женский стоптанный башмак, пустая косушка, зазубренный косарь и солдатский пояс. Под лавкой, низкой и узенькой, стоял черенок, и лежала подкова без одного шипа. Далее, в красном углу, на треугольной полочке стоял почерневший и облупленный образ, краски которого стерло время и съели голодные тараканы. Кроме этого, в хатке ничего не было – никакой мебели, никаких украшений.
Между тем, бродяги уже достаточно набили печку хворостом. Авенирка отвернул полу дырявого полушубка, чтобы вынуть из кармана штанов кисет с кремнием и огнивом, Сейчас он выбьет огонь, затопит печку и пригреет свое иззябшее тело. Македон задумчиво остановился перед печкой, засунув ладони рук в рукава полушубка, и его лицо приняло то выражение, с каким люди глядят на горящие дрова.
– Хорошо у огня-то, – лениво говорит он.
Авенирка пошарил в кармане штанов и побледнел. Его лицо жалобно сморщилось, руки беспомощно повисли. Он почмокал губами и вдруг ударил себя руками по полам полушубка.
– Македон, – сказал он, бледнея, – кисета нету, в лесу обронил!
Македон двинулся к нему и побледнел тоже.
– Врешь? – вскрикнул он и впился глазами в лицо Авенирки.
Тот опять хлопнул себя по бокам руками.
– Как перед Богом, Македон, в лесу обронил.
– Так ищи, собака! – крикнул Македон, не отрывая глаз от лица Авенирки.
Тот виновато развел руками.
– Нигде, Македонушка, нету.
Он заморгал глазами. В глазах Македона загорелись две зелёные искорки. Он сделался похожим на волка.
– Нигде нет, щучий сын, – крикнул он злобно, – о щах, пустая душа, думаешь, бани, крыса лесная, хочешь! Э-эх! – он замахнулся кулаком, но поймал в глазах Авенирки слезы и только презрительно двинул губами.
Между тем, Авенирка подбежал к двери, упал у порога на четвереньки, поползал, выщупывая пол, затем, распахнув дверь, выбежал вон и через минуту снова возвратился в хату.
– И в сенях, Македон, нету; в лесу обронил! – прошептал он, разводя руками, и всхлипнул.
Македон мрачно смотрел на него.
– Идем в лес по следу искать, – проговорил он и снова крикнул в самое лицо Авенирки: – Пропадем мы без огня-то! Слышишь? Пропадем!
– Идем, – всхлипнул Авенирка и, внезапно повернувшись к образу, снял шапку и прошептал:
– Господи, заступники, святые угодники!
Он перекрестился, опять сказал «Господи», сильно втягивая в себя воздух, и надел шапку.
