Все лицо Адонина было розовым от спора, пылкого негодования, а Юхванцев морщил кожу лица в мелкие сухие складки и насмешливо-сухим, точно костяным голосом спрашивал:
– Да? Да? Да?
И улыбался каменной улыбкой.
Убежал Адонин от Юхванцева после этого спора почти в слезах, с бурным негодованием на людскую жестокость. И ночью долго не мог заснуть. Когда же его тело пригрелось и сладко растомилось нежной постелью, эта людская жестокость показалась ему совсем отвратительной, возбуждавшей тошноту. И ему внезапно пришло на мысль нечто до такой степени оригинальное, что он не удержался от нервного хохота.
– Идея! – шепотом воскликнул он, – идея!
Через полчаса он шепотом же повторил:
– Ей Богу же, это стоит испробовать!
И опять громко расхохотался.
Ему пришло в голову: что если он попробует украсть что-нибудь у Юхванцева, какую-нибудь безделушку стоимостью рублей в сто, и разменяв ее на деньги, отдаст их первому обездоленному нищему, одетому в жалкую пародию на человеческое платье, какому-нибудь жалкому мальчонке, с гноящимися глазами, несчастному, как приниженная собачонка?
Адонину так живо представилась радость этого мальчонки, радость почти похожая на ужас, когда он увидит в своих руках целую пачку веселых кредиток, что он снова громко расхохотался и вслух выговорил:
– А Юхванцев пусть будет немножко наказан за жестокие принципы. А я на себе испробую… Будет ли мучить меня совесть за мой поступок?
Совсем рассеяв сон, он закурил папиросу и долго еще, поглядывая в потолок и пуская кудреватый дым, думал:
– Впоследствии непременно нужно будет во всем признаться Юхванцеву. Исповедаться ему во всех своих чувствах и ощущениях до и после.