Алексей Будищев
Евтишкино дело
Артамонов очнулся. Он сидел на постели, свесив желтые с красноватыми коленями ноги и слегка подрыгивая ими. Ксенофонт Ильич сосредоточенно заглянул в окошко и поймал себя за странным занятием. Он шевелил губами, шептал и повторял за Евтишкой последние слова его рассказа буква в букву. «Так вот он каков есть человек Ксенофонт Ильич. С виду святоша, курицы не обидит, а сам живого человека съел со всем его хутором, землей и женою!»
Ксенофонт Ильич даже заподозрил, уж не повторил ли он за Евтишкой весь рассказ, но тотчас же разубедил себя в этом и прошептал:
– Я только кончик скопировал, кончик только.
Он зашевелился. К нему вошла Агафья Даниловна, заспанная, в одной юбке.
– Чего вы кричите, – сказала она, – точно вас резать собрались? Только людей пугаете!
Ксенофонт Ильич захныкал.
– Спросонок, я должно быть. Сны меня, Агашенька, нехорошие замучили!
Агафья Даниловна пошла, почесываясь, назад.
– Вот то-то сны, – обронила она по дороге, – не упекали бы людей в Сибирь, так и спалось бы лучше.
Она исчезла в дверях. Ксенофонт Ильич посидел на постели, припоминая рассказ Евтишки. Теперь он уже не сомневался, что Евтишка пришел из Сибири. «Хочет со мной покончить, – думал Ксенофонт Ильич, – меня ограбить и вместе с Агафьей Данильевной в Сибирь бежать. Да. С деньгами и в Сибири хорошо». Ксенофонт Ильич поспешно оделся, сунул в карман пиджака револьвер и вышел на двор. Ему нужно было, во-первых, обойти сад и выследить логовище Евтишки, а во-вторых, пойти и разбудить кого-нибудь из рабочих, чтобы вместе с ними накрыть выслеженного Евтишку. Однако Ксенофонт Ильич надумал разбудить раньше рабочего и посоветоваться с ним, что делать. Для этой цели он пошел к конюшне, где спал Федосей. Этот рабочий любил говорить о божественном и поэтому пользовался его доверием. Ксенофонт Ильич шел осторожно, крадучись и постоянно оглядываясь, как бы боясь, что сзади схватят его чьи-нибудь цепкие руки. Ночь была темная. Порывистый ветер гнал по небу косматый тучи. Они шли на юго-запад, достигали горизонта и там останавливались, как вода у плотины. Ксенофонт Ильич вошел в конюшню.
Федосей лежал на сене прикрытый зипуном, но не спал. Увидев Артамонова, он приподнял голову и облокотился на локоть. Это был худой и долгий, как жердь, мужик лет сорока, с рыжеватой козлиной бородой и узкими серыми глазами.
– Это вы, Ксенофонт Ильич? – спросил он Артамонова, щуря глаза.
Ксенофонт Ильич опустился рядом с ним на сено.
– Я, Федосеюшка. Не спится мне, Федосеюшка. Томлюсь я, как перед часом смертным.
Федосей вздохнул.
– От греха это, Ксенофонт Ильич, от греха. Все-то мы грешны. Все о копейке печёмся, о земном думаем, ангела своего распинаем. Ангелу-то больно, душенька-то мучается, вот мы и не спим. Охо-хо, Ксенофонт Ильич!
Федосей зевнул.
Ксенофонт Ильич смотрел на него, беспокойно сверкая глазами.
– Все мы во грехе – повторил он. – Вот и я всю-то жизнь копеечку чеканил, братец ты мой. До озверения, милый ты человек, дошел. Живого человека совсем с его хутором сел! Вот он каков есть человек, Ксенофонт Ильич! – неожиданно для самого себя добавил Артамонов.
Федосей привстал.
– Верно, Ксенофонт Ильич, верно, – прошептал он с восторгом, – ибо в писании сказано: «воззритесь на птицы небесные…»
Федосей не договорил, его перебил Ксенофонт Ильич.
– Вот он каков есть человек Ксенофонт Ильич, – торжественно произнёс он и, внезапно припав к коленям Федосея, захныкал:
– Тошно мне, Евтишенька.
Ксенофонт Ильич вздрогнул, потому что Федосей отстранил его голову с своих колен и сказал:
– Да какой же я Евтишенька, если меня Федосеем зовут.
В то же время Ксенофонту Ильичу показалось, что в глазах Федосея зажглись и мгновенно погасли лукавые предательские огоньки.
– Разбойник! – крикнул Артамонов, чувствуя, что его подвели, и приходя в сильное раздражение, – Живорез, предатель! Все вы заодно, мерзавцы и злоумышленники!
Он порывисто встал и вышел из конюшни, чувствуя в сердце приступ бешеной злобы.
– Все вы подлецы, – шептал он, еле удерживаясь, чтобы не заплеваться от охватившего его презрения к людям.
– Все вы подлецы из одного теста сделаны. Евтишенька теперь с сотоварищем каторжным в саду, в бурьяне, сидит, нож на меня точит, Агафья Данильевна сладко спит, разметалась, Евтишеньку, острожную душу, в объятия к себе ждет, а Федосеюшка, блаженный разбойничек, взялся у них страх на меня нагонять, словами-наговорами разум мой затемнять. Только врёте, злоумышленники, голыми руками меня не возьмете, скользок я и увертлив! Смотрите, свои головы на плечах берегите, крепко ли они у вас к плечам приставлены, поглядывайте. Палка-то, родимые, о двух концах! В револьвере-то, милые, шесть пуль!
Ксенофонт Ильич, нашептывая все это, уже ходил из угла в угол по кабинету на цыпочках, с презрительной усмешкой па бледных губах и скрестив за спиною руки. Его глаза беспокойно перебегали с предмета на предмет. Ксенофонт Ильич почесал бритый подбородок и внезапно остановился у окна. В саду, в бурьяннике, он увидел вспыхнувший огонек. Огонек вспыхнул, затрепетал, как бабочка крыльями, затем сделал дугообразное движение и превратился в светящуюся точку. Ксенофонт Ильич в минуту сообразил в чем дело. «В бурьяннике, – подумал он, – сидит Евтишка и закуривает папироску». Он злобно улыбнулся и прошептал:
– Палка-то, миленький, о двух концах.
Он хотел было двинуться с места. Ему пришло в голову прокрасться в сад, открыть логовище Евтишки и пристрелить его как бешеную собаку. Он оправил на себе пиджак и опустил в карман руку, чтобы освидетельствовать, хорошо ли заряжен его револьвер, но револьвера в его кармане не оказалось. Ксенофонт Ильич засуетился, заметался по комнате, беспокойно сверкая глазами и ища утерянный револьвер. «Куда бы он запропастился?» думал он и, наконец, сообразив, в испуге остановился посреди комнаты.
– Да ведь револьвер-то, – прошептал он, – Федосеюшка у меня из кармана вытащил, когда я с ним в конюшне сидел. Ловко же они, братец ты мой, дело это обстряпали! Безоружного, как барана какого-нибудь, меня зарезать хотят. А все Евтишенька, все он! Это он обещаньями преступными Федосея купил!
