Алексей Будищев
Евтишкино дело
– А где сторожевые собаки? – спросил он старшего рабочего. – Почему ты не выпускаешь их из ямы?
Работник вытер усы и попутно оправил нос.
– Как не выпускал, Ксенофонт Ильич? Я их давно выпустил; как солнышко закатилось, так и выпустил. Уж не ушли ли они на деревню? Нет ли там, Ксенофонт Ильич, свадьбы собачьей?
Ксенофонт Ильич впал в раздражение.
– Свадьбы, свадьбы, – передразнил он рабочего, подозрительно заглядывая в его глаза, – то-то у вас одни пакости на уме!
Ксенофонт Ильич нахмурился еще более и вышел из избы. Он прошёл за ворота и стал легонько посвистывать, прислушиваясь в перерывах. Но собаки не шли на свист хозяина. Они точно сквозь землю провалились, и на печальный зов Артамонова откликались только поросли лозняка, тревожно трепетавшие и шелестящие в темном русле оврага. Ксенофонту Ильичу казалось порою, что там возилось и щетинилось какое-то неуклюжее и беспокойное животное, и страх все более и более овладевал его сердцем. Он понял, что Евтишка пришел из Сибири, обрек его, Ксенофонта Ильича, на погибель и предусмотрительно удалил собак. «Прибрал собак в надлежащее место», прошептал Ксенофонт Ильич и, однако, нашел в себе силы выпрямиться во весь рост, притворно, как бы ломаясь перед кем-то зевнуть и произнести вслух:
– Если ты, братец ты мой, добираешься до моей головы, то я раскрою твою собственную!
Артамонов снова хотел было двинуться в обход, но внезапно присел с громко бьющимся сердцем, чувствуя, что его спину обдало холодным потом. Ему показалось, что какая-то тень метнулась из канавы к скотным сараям, скользнула вдоль стены и как бы слилась с одним из столбов, поддерживающих крышу. Ксенофонт Ильич, пригнувшись и стараясь мягче ступать, побежал к канаве, потом для чего-то возвратился назад, как заметавшийся с перепугу заяц и, наконец, снова повернул к сараю, внезапно исполняясь непоколебимой решимости. Однако у самых сараев он остановился и тихонько кашлянул. На него внезапно напал страх, и столкновение с Евтишкой сейчас и лицом к лицу показалось ему донельзя опасными. Ксенофонт Ильич снова кашлянул. Он надеялся, что Евтишка, прячась за столбами сарая, испугается, услышав его кашель. Он поймет, что о его прибытии знают и за ним наблюдают. После этого Ксенофонт Ильич тихонько поуськал, как бы натравливая на кого-то собак, и только после таких предосторожностей он, наконец, решился двинуться вперед. Он внимательно оглядел каждую ямку и каждый столбик, но, однако, не нашел ничего подозрительного. Тем не менее это его нисколько не успокоило, так как и в прибытии из Сибири Евтишки Ксенофонт Ильич уже верил безусловно, а отсутствие явных на то улик объяснял замечательной осторожностью злоумышленника. Он понял, что бороться с Евтишкою не так-то легко, как он думал. Все это повергло его в такое уныние что Ксенофонт Ильич немедленно пошел домой, беспокойно сверкая глазами и нашептывая:
– Возрос, окруженный злоумышленниками и, видно, умру среди злоумышленников! Подкапываются разбойники, выслеживают, нажитое горбом, собаки, из рук рвут!
Артамонов вошел в комнаты сильно взволнованный и озабоченный. Агафья Даниловна встретила его со свечой в руках. Она нахмурила свои тёмные брови.
– Чего вы ужинать-то до сих пор не приходили, я щи два раза из печки вынимала, все вас ждала.
Она поставила на стол свечку, сердито стукнув подсвечником.
Агафья Даниловна – служанка Ксенофонта Ильича, и все знают, что он живёт с нею, как с женою, вот уже 5 лет, с того самого времени, как Евтишка ушел в Сибирь. Агафья Даниловна совсем молодая женщина, красивая, белотелая и высокая, с полной грудью и красиво выведенными бровями, по-мещански, но не без кокетства одетая. В настоящую минуту она, казалось, была недовольна Артамоновыми и её красивые глаза, темные и продолговатые, как миндалины, глядели на него как будто с презрением. Она с недовольным видом пошла к печке.
– Чего вы забегались? или воров к себе в гости ожидаете? – сказала она, как показалось Ксенофонту Ильичу, с оттенком злорадства.
– Каждую весну вас точно лихоманка трясет. Совесть-то у вас нечиста, видно!
Ксенофонт Ильич увидел, как сверкнули в полумраке её глаза, и сконфуженно опустил голову. Его глаза беспокойно забегали. Он встал, почему-то на цыпочках прошелся по комнате и, внезапно остановившись и понизив голос, сказал:
– А ведь Евтишка-то пришел из Сибири! Вчера он баню поджёг, а нынче собак в надлежащее место прибрал. Да-с!
Агафья Даниловна засмеялась. Её глаза засветились неподдельным весельем.
– Он по-вашему, каждую весну приходит, – сказала она, ставя на стол горшок со щами. – Садитесь-ка вот лучше ужинать!
Ксенофонт Ильич почувствовал отвращение и к пище и к этой угощавшей его женщине. Ему показалось, что она прекрасно знает о том, что собаки прибраны Евтишкой в надлежащее место, и именно это обстоятельство наполняет ее весельем. Ксенофонт Ильич внезапно впал в раздражение.
– Я ужинать, Агафья Даниловна, не хочу, а все ваши каверзы и подвохи вижу насквозь и приму свои меры. Будьте, Агафья Даниловна, благонадежны!
Агафья Даниловна с недоумением оглянулась, а Ксенофонт Ильич, хлопнув дверью, вышел из комнаты. Он пошел по дому запирать окна и думал: «Сам себя злоумышленниками окружил. Отомстят они мне за доброту мою!»
– Надо быть хладнокровным, – шептал он, – но, однако, быть хладнокровным ему не удавалось, и, когда он лег в постель, предварительно сунув под полушку револьвер, его ноги были холодны, как лед, от охватившего его волнения. Впрочем, он все-таки скоро заснул, так как набегался за день, как гончая собака; но сон не принес ему облегчения, а, напротив, поверг его в неописуемый ужас. Во сне Ксенофонт Ильич видел каких-то диковинных зверей, которые гнались за ним по холодной пустыне с дикой злобой и удивительной настойчивостью. От них он забежал в ветхую лачугу, внезапно, как из-под земли выросшую перед ним. В избенке было темно, но Ксенофонт Ильич сразу догадался, что здесь сидит Евтишка. Он понял это по дикому ужасу, который внезапно вошел в него. Ксенофонт Ильич повел затуманенными глазами, и, действительно, увидел Евтишку. Он сидел бледный, но улыбающийся, с ножом в правой руке, и Ксенофонт Ильич сам подошел к нему.
