Алексей Будищев
Бедный паж
Прямо над собой он увидел горящие сухим пламенем глаза и яркие, крепко стиснутые губы.
IV
– Вот, – возбужденно срывающимся голосом выговорила Зоя Ипатьевна, зажимая Володины деньги в своей руке, отваливаясь к стволу дуба и шаря рукой вдоль юбок, очевидно, ища карману чтобы спрятать туда деньги.
Ее щеки стали ярко розовыми, глаза блестели и ноздри раздувались от тяжелого дыхания.
– Вот… Вы можете обо мне подумать что хотите… Но я не отдам их вам назад ни за какие кары! Думайте, что я потерянная женщина. Думайте, что я воровка! Нищенка! Что хотите думайте, – говорила она, с трудом переводя дыхание.
Влажно лоснились ее виски и чуть шевелились возбужденно прекрасные брови над прекрасными лучистыми глазами, теперь похожими на глаза сумасшедшей или бредящей в жару. Володя не сводил с нее глаз и сидел, точно весь опустошенный, будучи не в силах еще прийти в себя, еще не находя правдоподобной оценки всему происшедшему.
– Вот, – повторяла Зоя Ипатьевна, – вот, вот… Думайте, что хотите обо мне, как хотите…
Ее рука уже нашла карман и готова была уже исчезнуть там вместе с деньгами, но в эту минуту в Володе, который, как автомат глядел на это деревянными глазами, вдруг проснулся немецкий мужик, бережливый скопидомок, очень высоко ценящий каждый медный пятак. Сейчас он точно потерял из виду женщину и видел только деньги, которые вот-вот могли исчезнуть от него навсегда. Кто смеет взять их у него? Его собственные деньги? Кто смеет?
Володя тупо и глухо вскрикнул и вновь с дикою злобой бросился на женщину. Левой рукою он уцепил ее у кисти правой, той, которая зажимала еще деньги, а правой он схватил ее вокруг талии и, сипя от бешенства, пытался примять ее к земле, одолеть, скрутить, вырвать свою собственность.
– Володя, Володя, Володя, – забормотала женщина, сопротивляясь изо всех сил, переваливаясь на живот и пряча под собою руку, зажимавшую деньги.
– Вот, вот, вот, – выдыхал теперь и Володя бешено, беспощадно одолевая женщину, – отдай, – затем закричал он, – слышишь? Отдай! Отдай деньги!
Он задохнулся, потряс женщину за локоть, больно толкнул ее оземь, надавил в ее спину коленом, и опять дважды, стискивая зубы, толкнул ее о землю.
– Отдай деньги, – сказал он.
Женщина простонала, но это теперь только удесятерило грубую злобу Володи. Как-то вывернув губу, он опять неистово засипел, как исходящее от злобы животное, и вдруг, совсем потеряв от ярости голову, он схватил молодую женщину за волосы.
– Отдай, – уже завизжал он, как зарезанный, брызжа слюной.
И потянул ее за волосы к себе. И тут же он услышал сквозь душный угар, как эта женщина жалко и беспомощно разрыдалась. Ярость тотчас же погасла в его сердце, и немецкий мужик умер в нем. Ему стало совестно самого себя до слез, до колотий в горле. В его глазах точно рассветало.
– Грубый немецкий мужик, – плакала, между тем, потрясая плечами, Зоя Ипатьевна, – возьми свои деньги, грубый немецкий мужлан, посмотри, ты ведь до крови ободрал мне руку! Дикий, грубый зверь!
И она опять припадала лицом к высохшей прошлогодней листве.
Володя стал на колени и на коленях придвинулся к плакавшей женщине.
– Простите меня, Зоя Ипатьевна, простите меня, миленькая, ненаглядная, красавица моя, – забормотал он, прижимая обе руки к сердцу, со слезами в глазах. – Простите меня, ненаглядная моя…
– Грубый немецкий мужик, ты до крови ободрал мне руку, – плакала Зоя Ипатьевна. – Посмотри!
– Ненаглядная, простите, – вопил Володя, потрясая руками, между тем, как слезы беспрерывно падали из его глаз – простите, ненаглядная, красавица, вы, которая лучше всех… вы…
Он обнял ее руками около колен и припал губами к ее чулкам, изнемогая от мучений.
Зоя Ипатьевна оборвала свой плачь, восторженно оглядывая его.
– Ты? – выговорила она, еще сотрясаясь от рыданий, – ты? Ты так больно мне тогда…
Володя плакал и целовал ее ноги, пока его голову не наполнило красным, горячим туманом, закрывшим от него весь мир.
А потом он очнулся, точно вновь возвращаясь на землю.
Зоя Ипатьевна сидела возле него, ласкала рукой его волосы и монотонно говорила:
– Теперь эти деньги мои?
– Да, – выговорил Володя.
– А если хочешь, я могу их отдать тебе обратно.
– Не надо.
– А то отдам?
– Не надо.
– Как хочешь. Отцу ты можешь сказать, что выронил их по дороге в Сильвачево. Так? А он ведь очень богат…
– Да. Скажу, выронил…
– Бедный. Все-таки мне тебя жалко. Вдруг тебе достанется от отца? Из-за меня…
– Не достанется…
– Поклянись, что ты не жалеешь о деньгах.
– Не жалею! Клянусь!
– Милый! Ты очень милый!
Володя припоминал, как сквозь сон, блуждающий, полный тоски и счастья взор женщины и раздвинутые, такие жаркие губы. И понуро он сидел, не смея поднять глаз, сладко опустошенный, с податливой, как оттаявший воск, волей. Зоя Ипатьевна вновь стала нежно ерошить его волосы, но эти ее прикосновения казались лишними и ненужными теперь.
Когда они возвращались, наконец, к часовенке, Григорий уже сидел на козлах. А Марочка и Авва лукаво переглянулись при их приближении, и оба сразу тихо рассмеялись, гримасничая.
– Они уже подглядывали! – шепнула Зоя Ипатьевна на ухо Володе. – О-о вот он, мой крест! Они всегда подглядывают!
Обратную дорогу Володя сидел у колен Зои Ипатьевны и покорно, собачьим взором глядел ей в ноги… А та порой дружелюбно поталкивала его коленом в плечо и озорковато, шепотом выкликала ему на ухо:
– Володька! Гофманка! Завтра приедешь? Ты мой хороший, сладкий? Да?
А Марочка и Авва все переглядывались и тихо смеялись. Когда показалась усадьба, Авва запел:
– Солдатушки, браво ребятушки, где же ваши тетки?..
– Тоже воображает себя певцом – гримасничала Марочка, – фи, резиновый живот!
– А ты – косой заяц, нанес яиц, – отгрызнулся Авва, – вывел зайчат, косых чертят!
И зевласто, как отец, загорланил во всю глотку:
– Наши тетки – полштоф водки, вот вам наши тетки!..
Смеркалось в поле.
У крыльца пегаш остановился как вкопанный, сразу же, по-собачьи, развесил уши. Пока Марочка и Авва, сердито переругиваясь, взбегали на крыльцо. Зоя Ипатьевна, толкнув Володю в затылок, успела-таки прошептать ему на ухо:
– Прости, что я нажгла тебя на такую уйму! Ты простишь? Ты ведь не злой? Правда?
Володя молча глядел в ее глаза.
Протурьев расхаживал по балкону, махал им обеими руками и, самоуслаждая себя, зевал, перекашивая бритые губы.
– В вашем до-ме, в вашем до-о-ме уз-з-нал я впер-р-рвые…
Володя вошел на балкон, но тут же застенчиво откланялся мужу и жене.
– Домой пора, – говорил он им обоим, пряча от обоих глаза.
– А то бы в картишки? – орал Протурьев, вращая красными белками. – На самом деле, если бы, в картишки?
– Правда, в картишки бы? – тянула и Зоя Ипатьевна, лениво и грустно.
Но Володя откланялся и, придерживаясь за перила, сошел с рассохшегося балкона. И торопливо стал заседлывать своего бурого иноходца.
