Алексей Будищев
Бедный паж
– Спасибо тебе, родимая наша, – бормотала Аксинья, подперев щеку рукою, – спасибо, ангельская душа, спасибо, спасибо, спасибо!
Тараканы бегали по бревенчатым закоптелым стенам, гудели мухи у огромной печи, и неприятно пахло кислым тестом и запахом овчины. Володя глядел то на стены избенки, то на Зою Ипатевну, возившуюся в свете солнца возле мальчонки с опухшей скулою. В ее прозрачных глазах светилось столько ласки и нежности и с такой бережностью и любовью прикасались к ушибленному месту осторожные и нежные руки, что Володя охотно согласился бы немного пострадать, чтобы очутиться в положении этого раненого мальчика.
– Ну, вот и готово, Володечка, – услышал он, наконец, голос Зои Ипатьевны, – а ты, Аксинья, не рюмь, чего воешь. Через неделю Петрушенька оправится и будет играть со мною в горелки, а я зайду на этих днях раза два, чтобы перемыть ему язву, пока она не станет подсыхать. Слышишь? Однако, понюхайте, чем пахнут мои руки, – протянула она Володе обе свои ладони почти к его губам, – слышите, как отвратителен запах ксероформа? Но ничего! Не морщитесь, сейчас я надушу их персидской сиренью, и вы еще с охотой будете целовать эти самые руки! О, да, да! Не краснейте, как мак! Еще будете целовать!
– Ангел наш райский, золотые рученьки, Божье сердце! Красота неописанная! – бормотала Аксинья точно молилась и вытирала глаза грязным фартуком.
Володя поспешно прошел в дверь вслед за Зоей Ипатевной, торопясь быть ближе к ней, упиваясь ею, как счастьем.
– Вы как будто очарованы мною? – спросила она его, когда они шли узким переходом в две тесины. – Ой, Володечка, не очаровывайтесь через верх! Я не хочу незаслуженных симпатий! И, вообще, Володечка, будьте осторожнее с людьми! Их души по большей части половинчаты и двухстворчаты, как раковины улиток, и за одною из этих створок живет порою голубоглазый ангел, а за другой – чертяка с паскудным, облезлым хвостом. О, да, да! Так-то, мой милый немецкий булочник, так-то, мой прекраснодушный вас ис дас!
Вся залитая солнцем речонка точно смеялась, и, смеясь, звенели стрижи, прорезывая зигзагом золото радостного и горячего блеска. Показались, мохнатые важные липы с своею темной прохладной сенью, где монотонно гудели шмели. Здесь сразу же опахнуло благодатной, мягкой свежестью. Зоя Ипатьевна, раскрасневшись от быстрого хода, опустилась на пенек.
– Ф-фу, – в изнеможении протянула она, отпячивая нижнюю губку, – у-у, как здесь хорошо. Чуточку передохнем, Володечка, и идемте обедать. Ведь вы не жалеете, что остались у нас?
– Нисколько не жалею, – искренно вырвалось у Володи.
– Поспеете еще к Сильвачеву…
– Поспею…
– Поспеете… да…
Глаза Зои Ипатьевны глядели совсем утомленно и расслабленно, и розовыми стали ее щеки.
– Зоя Ипатьевна, – позвал ее вдруг Володя, чуть побледнев.
– Что такое? – вскинула та глаза, точно просыпаясь.
Володя, запинаясь, выговорил:
– Я только сейчас узнал, как прекрасна ваша душа, Зоя Ипатьевна, как вы добры, и какие чистейшие помыслы… – Володя не договорил и испуганно запнулся. – Вообще, я только сейчас узнал…
Зоя Ипатьевна закрыла глаза руками, жадно глотала воздух и тяжко расплакалась.
Володя глядел на нее, ничего не понимая, и хлопал глазами. Гудели шмели, и старые, престарые липы скорбно шумели о чем-то, навевая прохладу.
Отнимая от глаз руки, Зоя Ипатьевна сказала:
– Порою мне кажется, Володечка, что я живу на свете пятьсот лет, вот как эта липа, и что во мне горят нечестиво все грехи всех моих многогрешных предков! И когда я думаю об этом, Володечка, мне хочется повеситься вот на этом сучке! Вам жалко меня, о моя аккуратная, чистенькая немчура? О, мой немец-перец-колбаса! Жалко?
Зоя Ипатьевна рассмеялась, хотя ее глаза были еще влажны.
Володя молчал. Она спросила еще раз:
– Вам жалко меня?
И вдруг резко скомандовала:
– Подойдите сюда! Ближе! Ну! Я говорю вам!
Володя подошел вплоть, совсем побелев.
– Целуйте эту руку! И потом эту вот сюда! – приказала Зоя Ипатьевна.
Володя прильнул к ее руке, задохнувшись.
– Не а-а-атпирайтесь! Вы мне писали, – исступленно задудел голос Протурьева. – Не а-а-атпирайтесь!
Володя поднял глаза и увидел Протурьева. Тот стоял у акаций в десяти шагах и, размахивая красным платком, орал как оглашенный, кривляясь как паяц, моргая бровями и всею щекой.
– Ну, идемте обедать, – проговорила Зоя Ипатьевна строго и холодно.
И глаза ее стали строгими и холодными.
«А он, должно быть, совсем пьян! Назюзюкался-таки! – думал Володя о Протурьеве. – Ишь!»
III
Обед был неряшливый и невкусный; толстыми, несуразными кусками нарезанный черный хлеб валялся ворохом прямо на неопрятной скатерти в желтых, бурых и зеленых пятнах. Протурьев брал из этого вороха кусок за куском и неряшливо, торопясь и давясь, ел, плохо прожевывая, брызжа и капая зелеными щами из щавеля. Дети его от первой жены – тринадцатилетняя Мара или Манефа, и десятилетний Авва, или Аввакум, – сидели рядом с отцом и подражали ему в торопливости и неряшливости. Отец то и дело окликал их, упрекая в обжорливости и того, и другого.
– Авва! Марра! – то и дело повторял он, – а после обеда вам чего прикажете давать: касторового масла или каломеля? Наш весь род, – пояснил он для Володи, – отличался обжорливостью. Так, например, мой дед умер, объевшись на первый день Пасхи.
Верите ли, он съел пол окорока ветчины и двенадцать крутых яиц. А мой отец однажды на пари съел сорок два блина! Ого, что это были за титаны! Моя первая жена, впрочем, была очень болезненна, питалась почти одними просфорами и все время разъезжала по монастырям. У нее не хватало немножко тут, – постучал себя Протурьев по лбу, – и она любила давать имена своим детям или в честь архиереев, или в честь игумений. У нас еще умерли: Иов, Келестин, Дорофей и девочка, которую звали в роде, как балюстрада, – так мудрено, что я вот даже совсем забыл! Марочка! Авва! А после обеда по ложечке касторового масла? Да?
Длинноногая Марочка скосила левый глаз и обидчиво ответила:
– Неправда! Я всего только третий блинчик… Хочешь – побожусь?
– Не тринадцатый? – расхохотался Авва, надувая малиновые щеки. – Ты начинаешь считать прямо после десятка?
– Неправда, я всего третий, – опять повторила Марочка и густо покраснела, кося глаз.
– Извините, обед весь, – проговорила Зоя Ипатьевна и встала из-за стола, встряхивая салфеткой.
Протурьев повернулся к образу и громко запел молитву после обеда.
– Мотив моего собственного сочинения, – сказала он затем Володе, отирая бритые, обвисшие губы. – Правда, мотив очень недурен?
В саду под липами Зоя Ипатьевна сказала Володе:
– Пока муж спит, поедемте в лес порвать земляники? К Сильвачеву вы еще поспеете. Поедете в восемь, вернетесь домой в десять. У вас ведь в десять ужинают?
– В десять, – кивнул Володя круглым подбородком.
Что-то тянуло теперь его к женщине властно, так бы и не ушел от нее, так бы все и глядел в ее глаза. И взманивала эта поездка в лес какими-то розовыми посулами, от которых бросало в трепет.
– Что же, поедемте в лес, – выговорил он твердо. – К Сильвачеву я еще поспею. Даже если поеду туда в девять!
