Алексей Алёхин
Варенье из падалицы
1995
Быть поэтом, банкиром, спортсменом – все нелепо. Пассажир – вот призвание для человека.
Во рту с утра такой привкус, точно начитался дрянных стихов.
У обитающих в Москве популяций странных людей временами проявляются необъяснимые привязанности к тому или иному месту. Взять хоть подземный переход у Киевского вокзала. Всю прошлую зиму там каждый день собирались какие-то смуглые в чалмах. Теперь его вдруг облюбовали глухонемые.
Сидит за пишущей машинкой и вытягивает из себя роман, как паук паутину.
В Приказных палатах псковского кремля, если верить записям, изводили по два ведра чернил в год.
Декрет о переводе петухов на летнее время.
Вода источника имела столь безупречный вкус, что ее следовало бы подавать в крутобоких графинах и потягивать за беседой из запотевшего стекла, как вино.
На расписных подносах были разложены неведомые восточные сладости гаремного типа.
За время его отсутствия в городе все будто немного покосилось – так бывает в квартире с картинами, когда надолго уезжаешь: начинают криво висеть.
Дирижер то плавательными движениями разводил руками, то делал фехтовальный выпад. Со спины он был похож на выгребающего против течения пловца.
Бабочка благодарно облетела вокруг меня и запорхала дальше по своим делам.
По саду потянулся декадентский запах каприфолей.
Кое-что про Петербург
Всякий раз вернувшись в номер, обнаруживаешь на коврике под дверью россыпь разноцветных билетиков и визиток с предложением интимных слуг. И потом еще полночи вкрадчивые женские голоса обольщают по телефону.
Петербуржцы по типу, в сущности, русские англичане. Если вообразить себе обедневших англичан.
Нева слишком широка, и не собирает город в целое, а разъединяет его. Несоразмерность реки домам вдоль набережных создает ощущение громадного пустыря.
Иное дело – каналы.
И почувствовал себя несчастным, как женщина без зеркальца.
Вошла в своем дремучем свитере.
В клетке сидело звероподобное человекообразное.
Арбатская музыка
Кришнаиты в розовом расположились на потертом коврике перед магазином «Консервы». Грубоватые лица бритоголовых музыкантов странно сочетаются с нежными лепестками их одежд.
Один – с маленькими дзинькающими тарелками. Другой – с длинным гортанно выговаривающим барабаном. И третий – с какой-то сложной фисгармонией, мехи которой он сдвигает и раздвигает босой ногой. Он еще и поет в микрофон, укрепленный на бритой голове тонким металлическим обручем.
Заунывная, прозрачная, бесконечная и одинаковая, как текущая вода, мелодия, выводимая неожиданно чистым голосом при невидящем взгляде широко расставленных глаз. Она необъяснимо завораживает и не дает уйти.
Больше, чем покушение на оживающую в кармане и норовящую выпорхнуть на вытертый коврик пятисотрублевку. Нечто вроде плывущей по небу вереницы облаков, когда засмотришься. Понимаешь, что надо сделать усилие и отойти, и не хочешь, чтобы эта однообразно ветвящаяся музыка прекращалась.
Подзинькивают тарелки, постукивает барабанчик, обвивает, как лиана, фисгармония с ослепшим голосом. Где мой колокольчик. Дайте мне розовую одежду. Обрейте голову. Дзинь-дзинь-тук-дзинь…
На мое счастье, на том углу, где «Макдоналдс», грянул диксиленд. Они в эту пору всегда там собираются, старые лабухи, поседелые, пузатые, краснорожие обноски 60-х.
Фальшивящий на каждой ноте, повизгивающий джаз.
Непередаваемо пошлый в соседстве с заунывной небесной гармонией в розовом. Чудесно земной и плотский, мгновенно забивший ее жизнерадостными вскриками сакса.
Я облегченно вздохнул и спасся – или окончательно погиб, бросил повеселевшую денежную бумажку джазистам на пиво и отправился дальше по своим делам.
– Вы что-то сказали?
– Нет, рыгнул.
Память памятью, а о людях напоминают вещи. Бабушкины часы с боем. Отцовский механический карандаш. Теткина серебряная ложка.
А с годами и они куда-то исчезают, будто растворяются во времени, как сахар тает во рту.
Каркающая французская речь.
Обводя взглядом комнату, задумался, вычисляя возможное местонахождение кошки.
И жили тогда на двух- и трехпалубных дачах.
Не то с банджо, не то с теннисной ракеткой в чехле.
Ее только немного портил длинный змеящийся рот.
Тот предзакатный час, когда кладоискатели со своими лопатами высыпают на позлащенные косыми лучами картофельные поля.
Маленький сухой листок, вися на невидимой паутине, быстро-быстро вертелся на ветерке – точно прял воздух.
Небо было пусто, и только по горизонту тонкая вереница облаков складывалась в далекие пирамиды, сфинксы и бредущий по сахарному песку верблюжий караван.
Вокзальная готика Праги.
Шел переулками еврейского квартала, где и живут, и говорят картаво.
Над крышами выползла раздавленная оранжевая луна, точно там грузовик проехался по апельсину.
В сильные холода городская река все-таки замерзает, и тогда по ней пускают маленький ледокол, чтобы у детей и пьяниц не возникло соблазна пройтись на тот берег по ненадежному, подтачиваемому с изнанки теплыми городскими стоками льду.
1996
Явился со своей весьма телесной женушкой…
Из всех искусств для нас важнейшим является – кулинарное.
Мелкий писательский чиновник из баталистов-маринистов, подвыпив, все жаловался на молодую жену, блядующую с турком с соседней стройки. «А раньше у нее мясник был из нашего гастронома…»
По вагону шествовала мороженщица, крича «а вот эскимо, эскимо!» таким противным голосом, что хотелось купить зараз весь ящик, лишь бы заткнулась.
Бо́льшую часть времени он проводил за своим массивным директорским столом, уставившись на его пустую поверхность, в позе «Девочки с персиками» – если б только девочка эта обладала бородой, девяноста пятью кило живого веса и беспрерывно курила сигареты «Lucky Strike».
Оплетшие куст вьюнки разом разинули свои белые ребристые граммофончики, точно готовые грянуть на весь сад маленькие духовые марши.
Сад терпимости.
Жопастенький контрабасист был копией своего инструмента.
Потолок курортного павильона украшал расписной плафон, причудливо сочетавший барочную форму с социалистическим содержанием: там были нимфы со снопами, фавны с отбойными молотками, амуры в детсадовских матросках…
На пляже водились мелкие белые камешки, похожие на выпавшие молочные зубы.
В будущую археологию наша эпоха войдет под именем «культуры пивных баночек».
Из-за угла выскочил автомобиль с подвернутыми веками.
Вышел из подъезда в новых версачевых штанах.
Подмосковный август выдался по-прибалтийски холодный и прозрачный, так что соседскую бабку, встретившуюся по дороге в магазин, подмывало приветствовать эстонским «тéре!».
Он целый день гулял в толпе, выискивая глазами женщин.
На перекрестках уже начали появляться решетчатые вольеры с полосатыми арбузами, наводя на мысль о зоопарке.
Танго «Дымок папиросы».
Хорошая дорога оставляет в нас больше следов, чем мы на ней.
В провинции деревянные дома отчего-то оказываются живучее кирпичных.
Над местностью нависли тяжелые, с луной навыкат, небеса.
К утру ей приснился эротический сон с хорошим концом.
Великий шелковый путь всегда кончается вещевым рынком.
Высокомерные юные поэты.
…А после обнимался в парке с застывшими зимними статуями, как Диоген.
1997
Он так потратился на лекарства, что не на что было похоронить.
Изгнанный из отечества сиракузский тиран Дионисий Младший спасался от голода, обучая ребятишек грамоте.
Так и прожила всю жизнь скороговоркой.
В бывшем общественном туалете открылся ресторанчик. Мы сходили туда и поедали форелей, отваливая от рыбин розовые пласты.
Крепился, крепился, да и выронил им в глаза наболевшее слово, как закипевший чайник выплевывает свисток.
Там еще был провинциальный филолог в черной нафталиновой тройке, с тщательно разбросанной по плечам волнистой шевелюрой, как пристало человеку артистическому. Вроде капельмейстера в беднеющем помещичьем доме.
Воздух в саду шевелился от мириадов крошечных мошек.
Время от времени откуда-то забредал бандитского вида лохматый кот с горящим желтым глазом, повадкой и видом напоминавший художников-авангардистов начала 70-х, кучковавшихся вокруг выставочного зала на Кузнецком мосту.
Лучшие мысли приходят в голову в пять часов вечера пополудни в заполненном солнцем саду, когда соловьи только еще начинают переговариваться о любви и красоте.
Господь мало того, что создал этот мир. Он еще и поддерживает его в приличном состоянии.
В нестройных стеклах только что построенного здания синими пятнами отражалось небо.
Поезд выстукивал по-японски: «сан-дэн», «сан-дэн»…
Большое, сталинской постройки, здание было все выпотрошено ремонтом, и во дворе, как стадо черно-пестрых коров, валялись вытащенные из квартир оббитые эмалированные ванны.
Самое чудесное, что Ему до нас есть дело!
Собака Баскервилей. Кошка Баскервилей. Мышка Баскервилей.
На поэтическом вечере, как всегда, вертелось множество переспелых девиц с обтянутыми в джинсы попами и запахом пота, не заглушаемым даже ихними зверскими духами.
Характеристика: Трудолюбив. Добычлив.
С тарелки на него глядели печальные глаза форели.
Состояние клинической жизни.
1998
Похолодало, задуло, и ветер гнал по льду замерзшей городской реки мелкий бумажный мусор и полиэтиленовые пакеты, время от времени взмывавшие вверх, как чайки, в невидимых воздушных водоворотах.
Когда через неделю потеплело, лед потемнел и сделался похожим на рыбью чешую.
Ветер был таким резким и ледяным, что всякое сказанное слово тут же срывалось с губ и остывающим облачком отлетало в сторону, чтобы пропасть в пространстве.
Заявление: мир тесен.
Молодой поэт вышел на сцену в таких громадных штанах, какие бывают разве что у гранитных памятников.
По сводам, как птицы по веткам, разлетелись херувимы в виде личиков с алыми крылышками, похожими на двух гигантских креветок.
С облака глядел православный Бог с красным банщицким лицом.
Вот явится к тебе Дьявол, и чем ты в него запустишь – шариковой ручкой, что ли?
Это бессмысленно, как спор Цельсия с Фаренгейтом.
Во дворе запахло весной и бензином.
Толстый кот любовался с подоконника подсохшим асфальтом и при этом еще ворковал, как голубь.
Стены комнаты были увешаны таким количеством разнокалиберных распятий, что наводили на мысль о языческом капище.
Что осталось от древнеегипетской цивилизации? Посмотрите папирусы: одна бухгалтерия. А вы говорите – искусство!
Где-то внизу, на фоне тянувшейся под самолетом тусклой земли, плавали, как медузы, легкие круглые облачка.
Адмирал Улисс.
Море перевернуло его вверх тормашками, закрутило в буруне и выплюнуло на берег.
Скажи, какому богу ты молишься, и я скажу, что ты за народ.
В те далекие времена, когда Фалес заезжал в гости к Гераклиту попить эфесского пивка…
На маленьком аэродроме самолеты с укутанными в тряпки мордами ждут случая полетать.
Вспомнились старые красные московские трамваи, похожие на дачные балкончики.
Со слезами навыкат…
Пропащий художник: на вернисаже ни одной хорошенькой женщины.
На тропинке, ведущей с речки, повстречалась идущая за руку парочка, такая смущенная и розовая, точно они перепачкались, кувыркаясь в стогу Моне.
На эстраду в яркой бабочке и мятом смокинге выскочил птица-говорун.
Эйнштейн умер и предстал пред Всевышним.
– Ты подошел ближе всех к пониманию Творения, за это – любое желание.
– Господи, покажи мне Формулу мира.
– Гм… Ну, раз уж обещал… Смотри.
Из облака является каменная скрижаль, Эйнштейн погружается в изучение испещривших ее символов. То удовлетворенно вскидывает густые брови, то досадливо крякает. Вдруг останавливается, возвращается перечесть строку, на чем-то спотыкается вновь, недоуменно поднимает глаза:
– Создатель! Но тут – ошибка!
Всевышний морщится:
– Я знаю…
Такое настроение, будто меня пересадили в аквариум с мутной водой.
Пошли мне, Боже, желаний. А я их уж как-нибудь утолю.
В кресле, безмятежно перепутав лапки, дремала кошка.
Увидев одногорбого верблюда, он спрашивал: «Это что – одногорбый верблюд?»
Венера Милосская с руками Девушки с веслом…
1999
Самолетная девица с брезгливым лицом разносила липкую газированную воду.
Читатель-гуманист.
На сцену вышла женщина с худым лицом и полным телом.
Промерзший троллейбус, скрипя, пробирался по Садовому кольцу, а у меня за спиной беспрерывно тараторили две матерые московские тетки, перескакивая с Лужкова и евреев на гречневую крупу и какую-то Нинку-стерву, не дающую сыну житья.
По набережным огромные самосвалы возят серый московский снег.
Г. Ноголь, романист.
Все цивилизации не случайно зародились в теплых краях. Это на ленивом юге возможно, подкрепившись горстью оливок и овечьим сыром, прилечь в тени и поразмышлять о похождениях богов или про то, что человек – мера всех вещей.
А полежи-ка на снегу под колымской сопкой!
Плоские невские пейзажи.
Небо в разводах светлой синевы, как потолок перед побелкой.
Каждую весну, копая огород, я вынимаю из земли один и тот же камень, похожий на косточку сустава. Нынче я его снова выбросил.
На панихиду в гробообразный Малый зал ЦДЛ пришло больше народу, чем бывало на поэтических вечерах покойника.
Под ногами хрустели коленчатые обломки гвоздичных стеблей.
Живые собратья по перу выискивали в толпе журнальных редакторов, чтобы, пользуясь оказией, всучить рукопись.
Женщины переживали неудобства от занавешенного по случаю похорон зеркала, не позволившего поправить прическу.
В церкви смог только разглядеть из-за спин маленькую женственную руку архангела Михаила.
Теперь мы все – жители разрушенного Карфагена. Ликуй, Рим!
На клумбах лениво зевали лилии.
Нынче поезда кричат высокими женскими голосами. В моем детстве у паровозов были зычные басы.
Поливку сада я поручил Господу, и Он меня не подвел.
Яблочный червячок – это теперешний формат змея-искусителя? Впрочем, и грешки измельчали…
За рулем громадного, в дымчатых стеклах, джипа, дежурившего у церкви, сидела, углубившись в газету, здоровенная монашенка-шофер с грубоватым угрюмым лицом вроде тех, какие носят обычно вахтерши общежитий.
Любил себя страстно, но без взаимности.
Говорил долго, но так непонятно, что нечему было возразить и не с чем согласиться.
Из полированных дверей выскользнул официант и беззвучно покатил по офисному коридору накрытую крахмальной салфеткой тележку с торчащей из ведерка опростанной шампанской бутылкой. Так из операционной вывозят готовый труп.
Пахнуло чужой богатой жизнью.
Древо Познания переработали на целлюлозу.
Все вещи в ее доме жили медленной, как бы восточной жизнью.
Заложив руки за спину, по двору прохаживалась ворона.
Это был один из тех людей, что обладают способностью заполнять собой всякое пространство: гостиную, зал собрания, дачный сад, если их опрометчиво пригласили за город. И даже целиком небольшие равнинные пейзажи.
И жили душа в душу – как Мазох с де Садом…
Что-то мелькнуло в памяти, подобно тонкой девичьей тени, прошелестевшей в дни его детства на велосипеде по дачной улице.
Старик брел по колумбарию, как по библиотеке, разглядывая корешки…
2000
…Ему уже сыграл небесный джаз.
Потрескавшееся родовое дерево прабабушкиного комода.
Саксофонисты сгрудились у края сцены и отправили по барханам свой «Караван», покачивая золотыми хоботами.
Темнота в глубине комнаты мыркнула, и оттуда выкатилась кошка.
В постели вместе с платьем она сбрасывала весь свой светский форс и превращалась в сюсюкающую провинциальную девчонку.
В витрине лежала пластмассовая женская нога в ажурном чулке.
– Девушку ждешь?
– Ага.
– Беленькую или черненькую?
– Жду – беленькую. Придет – черненькая…
По комнатам разбрелась породистая мебель.
Эмиграция занесла ее в маленький французский городок, в среду местных обывательниц, занятых деторождением, обихаживанием мужей и хождением в церковь. На какое-то время она почувствовала себя среди них чем-то вроде миссионера: пыталась впустить в их беспросветное благонравие чуток светскости, здорового феминизма и вообще суждений об окружающем мире, почерпнутых не из клерикальной газеты. Но потерпела крах и сбежала вместе с дочкой в Париж, где стала жить с югославом-контрабасистом.
Жизнь его утратила молодое изящество и сделалась неповоротливой и громоздкой.
Припомнил, как в детстве ходили в антирелигиозный музей, где им показали заспиртованного ангела.
Дом лужковской архитектуры с такой высокой башенкой, что в ней уместен был бы человек с подзорной трубой.
Взяла в руки гитару и запела, открывая круглый рыбий ротик.
По набережной прогуливался человек с такой маленькой черно-белой собачкой, точно вывел на поводке морскую свинку.
Пересадка в Цюрихе
Бодрая, как фокстерьер, путешествующая французская старушка. Элегантные джентльмены с орлиными профилями международных воров. Детина с вьющимися бачками и с блондинкой, похожей на сообщницу.
После зал опустел, и только в креслах топорщились оранжевыми страницами брошенные «Файнэншл таймс».
И бармен, пощипывая бороду, прогуливался у себя за стойкой вдоль батареи крепких напитков.
Амстердамский аэропорт до того велик, что кажется больше самой Голландии.
Похоже, у голландцев с Ним договор: Он им всякие удобства и житейские блага, а они чтоб оставались всегда малыми голландцами. Вроде того контракта, с каким носятся эстонцы, литовцы, латыши, – вот только Он не подписывает. Потому что голландцы заключили его, еще будучи большими.
Так что все голландцы – малые. Что не мешает им бывать подчас весьма здоровенными мужиками и иметь таких же баб лошадиной стати.
Есть города, родившись в которых невозможно не стать художником. К примеру, Амстердам.
Раньше голландские ветряные мельницы перемалывали воду, теперь вертящиеся двери музеев перемалывают деньги.
Повсюду, как в палеонтологическом музее, были разложены святые мощи.
С годами уголки губ у него опускались все ниже, пока не замерли на отметке «Великое разочарование».
Упитанный ребенок хлебал столовой ложкой чай с молоком из кружки с розочками, покрякивая, как купчиха.
На яблоко ловить свежеподросших Ев…
Вдоль парапета порхала диковинная белая птичка, но, угодив в затишье за гранитным выступом, упала на воду и умерла, оказавшись простым клочком бумаги.
Дом был набит стариками и старухами.
Уже появилась на лотках молодая морковка мальчикового размера.
Летний асфальт некстати напоминал о зиме белыми шрамами от дворницких скребков, долбивших лед.
Европейская народная мудрость: иди за японцами, и попадешь в музей.
В фонтане брюхом вверх плавали дохлые русалки.
У здешних официантов до того развито чувство достоинства, что посетитель, просто спросивший пива, уже себя чувствует назойливым.
«Жар-птица» – это из сказки. А вот «жар-рыба», видимо, из меню.
На юге Франции познакомилась с бедным русским эмигрантом, замученным налогами на роскошь.
– Ты что-то сказал?
– Нет. Я просто громко подумал.
«В этом месте у меня очень нервные окончания…»
Господь уже присматривался к его жизни, как плотник прикладывает рейку к глазу – выверяя прямизну.
Будто вокруг затылка щелкал ножницами невидимый парикмахер.
Небесные прачки понапустили над садами мыльной белизны.
По-деревенски бесцельно протарахтел мотоцикл.
Тусклое золото пижмы напоминало военно-морской позумент.
По небу, одергивая свои вздувшиеся серые хламиды, семенили беременные тучки.
Оса пролетела так близко, что даже подула крылышками на ее голое плечо.
В ночном небосводе застряла телега Большой Медведицы.
Завели кошку, а не гладите!
В августе все подоконники завалены палыми яблоками, и дачи делаются похожи на бильярдные.
Коленчатый ход поездов.
На сцене расселся ансамбль народных инструментов, все как один с глуповатыми лицами.
«Что-то мне на теле тоскливо!» – пожаловалась ей подруга.
Судя по запаху, до меня в приемной сидел человек в калошах.
Я и не думал, что снова встречусь со знаменитым слоненком Москвичом, в детстве виденным в зоопарке. Только теперь, в Зоологическом музее, у него были стеклянные глаза и широкие портновские стежки на брюхе.
Товарняк прогрохотал так близко, обдав мазутным ветром, что на миг он почувствовал себя Анной Карениной.
С платформы валила толпа толстосумчатых баб.
Шелестя по асфальту когтями, пробежала собака.
Пьяненькая девчонка-строитель из лимитчиц, в перепачканном краской комбинезоне, пристает к прохожим с целой гроздью водочных бутылок в авоське, предлагая отметить получку. Те отмахиваются. Удивленно-отчаянно она только бормочет вслед:
– Ну и город! Выпить не с кем!..
Небесный Дизайнер.
Значит, так: водка, сигареты, цветы, гондоны. Вроде для дома все купил.
Играл ли Ду Фу в фут-бол?
Вообще-то все искусство – реклама. Творения Божия.
Готовясь к переходу в мир иной, не мешало б подучить мертвые языки, вроде древнегреческого. Там будет масса интересных собеседников.
Прошел какой-то, важно раскачивая шубу.
Тот самый переулок, где Берия охотился на старшеклассниц.
Говорящие часы заговорили с инопланетным акцентом.
Выйдя в отставку, майор написал книгу авангардистских стихов, составленных из паролей, запомнившихся за все годы службы. Она имела успех у критики, а также у зарубежных разведок.
Весь мир казался ей одной громадной спальней.
Из романа «Машина времени»:
– Сослать в 37-й!..
На шкафу в кабинете астрономии пылился зеленоватый глобус Луны, похожий на заплесневевшую головку сыра.
Мысли в голову приходят, но такие короткие…
Из тех губастых бабьих лиц, которые улыбнутся влажным ртом, и вид такой, будто раздвинула ноги.
У них денег – жопы не клюют!
Некто Нектович.
Мышей бояться – книг не писать.
Утреннее поучение сыну: «Мир не спальня, а столовая. И человек в ней – едок».
Из-за распухшей губы он приобрел какое-то древнерусское произношение.
Театральный режиссер Гуревич просил называть себя запросто: «Гуру».
