Алексей Ухтомский
Доминанта
Часть II
Ступени духовного опыта
Из дневников, записных книжек и писем разных лет
Две сокровищницы мысли
(1887–1916)
Надо признать, что материалистическая тенденция осуществляется сама собою: это лошадь, представленная самой себе, когда путник опустил повод! Все превратить в свое ближайшее хозяйство, не думать ни о чем другом, кроме его эксплуатирования, свободного и безответственного! О, если бы на цветы да не морозы! Все это, идущее «само собою», без труда над собою и без сомнений, нарушается только «независящими обстоятельствами» – любовью и смертью, – этими «началами философии», началами вынужденного в человеке!
1887
Возвращаясь воспоминаниями к прошлому, мы обыкновенно с любовью перебираем пережитое нами. «Все то нам мило, что прошло». Но иногда, напротив, является мысль: как все это незначительно и бесцельно, – даже самое крупное из пережитого нами. Мы сами виноваты, если приходим к такому печальному выводу. Самое великое и задушевное, если мы не сумели воспользоваться им для своего нравственного и вообще духовного роста, теряет для нас цену, но вместе с тем мы теряем и это «великое и задушевное».
1896
На индивидуальную человеческую жизнь применим взгляд как на временное соединение воедино бесконечно разнообразной сущности природы; это случайно явившееся единство крутится в общем вихре природы, во имя инерции пытается сопротивляться внешнему разнообразию сил, горит собственною своею минутною жизнью и именно в силу своей самозамкнутости, наконец, сгорает и самопожирается. Индивидуальная жизнь есть пожар кусочка кальция в океане мировой жизни, есть какое-то туманное пятно в необъятном небесном пространстве.
1896
Вместе с жизнью человек создает себе так называемое «мировоззрение», т. е. «теорию мира». Но он должен быть всегда готовым, на какой бы ступени развития ни стоял, – отнестись к своему ближнему, отбросив всякую теорию. «Человек прежде всего практик», – говорит Гёфдинг, и потому его теоретические воззрения должны всегда дать дорогу нравственным.
1896
Забвение – есть успокоение; это так, но ведь это успокоение искусственное; раз явившееся впечатление, раз замутившаяся поверхность сознания уже никогда вполне не успокаивается и не исчезает. Человек хочет забыть то, что он сделал; но это ему никогда вполне не удается. Всякое человеческое действие потому и важно, потому и заслуживает строжайшего обдумывания, что, раз проявившись, никогда не исчезнет, никогда не обратится в «ничто». «Человек уже никогда не будет иметь возможность начать свою жизнь сначала. Он не может уничтожить ничего из того, что он думал, говорил и делал» (Вернер). Наслаждение не воспроизводится памятью; страдание раскаяния – есть преимущественное действие неумолимой памяти.
1896
Во всяком случае, как пространственный мир реальности есть нечто неопределенное, куда порывается погружаться пытливый ум человека, так и мир психический, разлитый в этом мире пространства, остается для нас навсегда не миром устойчивой определенной жизни, но миром, постоянно требующим познавания, следовательно, движения вперед, борьбы… В тумане этого мира где-то затерялись начала, где мы поклоняемся реализации наших идеалов; но эти воплощения наших идеалов уже потому не могут служить нам концом пути, что у нас не может быть с ними идеального общения, – что они «утеряны в тумане».
1896
В духовной жизни много поразительно непонятного, переходы душевных состояний, не уловимые для рефлексирующего разума, но лишь понятные для поэтического духа, превосходят всякое воображение. Понятно, насколько завлекательно в научных целях принять все это бесконечное разнообразие феноменов – за прямую функцию материальной жизни.
1896
Философия есть наука гениев. Лишь в их руках она всегда бессмертна. Великие философские системы не умрут для мыслящего человечества.
Когда философская школа «вымирает», – это значит лишь, что кафедра попала в руки посредственностей.
Поэтому истинный ученый, действительно живущий интересами знания, никогда не отвернется презрительно от философии. Напротив, его надежды направлены на нее.
1897
Вл. Соловьев говорит, что как из жалости развивается альтруизм, так из стыда – аскетизм. По-моему, следует расширить понятие аскетизма до самоотрицания во имя идей: иными словами, аскетизм – отказ от приятного во имя высших нравственных соображений, все равно, будет ли это касаться моего личного поведения (этика стыда) или общественного (этика сострадания). Итак, основою аскетизма, смотря по обстоятельствам, будет являться то стыд, то сострадание. Но надо заметить, что этика сострадания есть лишь этика самоотрицания, ибо «сострадательный» человек лишь «не будет делать зла», «не судит», «не похулит» и т. п. Лишь с внешнеформальной точки зрения – все это можно назвать положительно-нравственной деятельностью. Я назову это вторичными нравственными фактами (фактами этики a posteriori[88]).
Очевидно, есть нравственные факты, не сводимые на чувство сострадания, стыда, и тем не менее – факты, без сомнения, нравственного порядка. Таковы факты любви в собственном смысле, – факты не самоотрицания, но самоутверждения. Итак, рядом с этикой сострадания и стыда есть этика любви со своими особыми максимами и воззрениями. Факты любви суть первичные нравственные факты (факты этики a priori). <…>
Всякая этическая система, знающая лишь сострадание, но не любовь – как самостоятельный факт, – является лишь половиною истины.
1897
Выше себя по достоинству человек ничего не знает вокруг себя. Но признает ли он себя богом великой водной массы океана, плавая по ее поверхности? Или, стоя перед необъятной глубиной звездного неба, почувствует ли он себя богом ее? Конечно, нельзя ответить в этом отношении за людей; несомненно – были люди, считавшие себя богами моря, отдаленного от них многими милями и многими стенами, богами неба, закрытого от них потолком, и богами вселенной, ограничивающейся для них – раболепствующим человечеством. Несомненно лишь одно, – что постоянное общение с действительностью и бескорыстная любовь к ней, веками культивируемая привычка жить идеалами правды – эти два постоянных и традиционных признака научного духа развили по крайней мере в ученых постоянство вкуса к истине, чтобы, воздав по достоинству человеческому гению и добродетели, признать неизмеримо выше их начало, правящее вселенной.
1897
Впрочем, для науки остается весьма важная проблема – выяснить возможность религиозного опыта <…>, а потом и исследовать этот вид опыта. И то и другое войдет в предстоящую, единственно научную обработку вопроса о религии – в психологию религии. Своим сочинением я хотел лишь выяснить, насколько было возможно, что это именно единственный путь для науки – в решении вопросов, поставленных в истории и в личном опыте каждого из нас.
1897
Рационализм несет в себе порок индивидуалистического самоупора: cogito ergo sum[89]. Все прочее для него «среда» для упражнений sans gene. В эту среду для безответственных операций входит и народ, и природа, и вообще все бытие, за исключением самого оперирующего. Рационалистический социализм силится создать сверхиндивидуальную общую жизнь имманентными силами того же рационалистического индивидуализма, т. е. заранее ловя свою тень и всевозможную задачу: прекратить симптомы порока, не посягая на основной корень порока внутри деятеля. Там, где оборвано предание Христовой церкви, человечество быстро скатывается в животное состояние.
1897
Бытие есть то, что пребывает, – было, становится и будет.
Не я диктую своею мыслию Бытию его законы. И содержание и форма законов Бытия дается моей мысли из Бытия, ибо и сам я лишь элемент бытия, а моя мысль есть моя часть.
Когда я понял, что не моя мысль диктует миру его законы, я тотчас перестал быть «идеалистом». Ибо идеалист – диктатор Бытия.
Чтобы спасти свою позицию, идеализм говорит, что он знает и диктует лишь формальные истины, истины по содержанию ему не даны; и при этом он старается уничтожить истину содержательную, то, что надо назвать материею Истины. Для идеализма лишь форма божественна, материя для нее – пустота. Для нас, напротив, формальная истина есть пустота, и лишь содержательная материальная истина во плоти говорит нам слово Истины. <…>
Истина содержательная постигается лишь в истории: в истории каждой отдельной системы и в истории Бытия в целом. Это значит, что лишь в непрерывном и ответственнейшем, живом участии в живой реке предания от отцов к детям дается нам искомое. Что участие в истории требует от нас не абстрактных фантомов, но нас целиком, с нашей деятельностью и волением, видно уже из того, что попытка каждого высказывания о прошлом истории тотчас становится историей же, прибавлением нового исторического факта к прежним со всею роковою неизменностью того, что однажды прошло.
Ведь как было хорошо удумано, а опыт не подчиняется! Такова трагедия абстрактной теории. И это потому, что объективный опыт всегда нов!
Ведь до чего все было хорошо удумано, а вышла одна пакость! Такова трагедия практической теории, теоретически-деспотизирующей морали. И это потому, что она принципиально движима методом Прокруста.
1897
Необходимо ли для научного духа, чтобы действительность была мертвой, безумной машиной? – вот начальный вопрос, с решением которого будет видно, можно ли научному духу идти заодно с христианско-религиозным. Если для адепта науки необходимо, чтобы действительность была мертвым предлежащим, к которому надлежит примениться (который надо изучить), то «религия науки» не может оставаться христианскою: она всецело замыкается в человеке и человечестве. Для христианина действительность жива: и она может войти с ним в личные отношения.
Впрочем, для нелицеприятной науки остается один факт: одна и та же «действительность» породила в одних этот дух обороны и приспособления, который некоторые называют собственно научным духом, в других – дух религиозного почтения. «Действительность» – достаточно устойчивое понятие, чтобы оправдать себе право на существование: его означение и соозначение в общем не подлежат спору. От него-то может отправиться реальная задача мысли (очевидно, уже психологическая), каким образом одна и та же вещь могла породить столь различные настроения в людях. Таким образом, блистательно оправдывается raison d’être[90] науки, не отрицая никакого религиозного духа.
В основе христианства и научного духа («религии науки») лежат два различные настроения; из различия этих настроений объясняется вся разница между зданиями, воздвигаемыми христианскими религиозными деятелями, и зданиями, воздвигаемыми наукою. Изучение этих настроений как таковых есть дело Психологии.
1898
Исполненное достоинства, непоколебимое осуществление принципа «будь, что будет, а делай, что надобно», принципа, – где именно человеческое достоинство не унижается божеским величием, составляет все содержание нравственной жизни. Я не знаю действительности, знаю лишь, что, что бы она ни была, она не заставит меня ничем отступить от моих обязанностей; я смело могу встретить этот удар в сердце, который рано или поздно нанесет мне «действительность»: чтобы со мною ни было, я исполню, что надобно. Ясно отсюда, что высшая нравственность возможна безусловно при «религии науки», при настроении обороны и приспособления к неведомой и враждебной действительности.
1898
Мы привыкли думать, что физиология – это одна из специальных наук, нужных для врача и не нужных для «выработки миросозерцания». Но это столь же неверно, как и положение, что не дело врача, а дело специально священника или метафизика, – вырабатывать миросозерцание. Теперь надо понять, что разделение «души» и «тела» – есть лишь исторические основания имеющий психологический продукт, что дело «души» – выработка миросозерцания – не может обойтись без законов «тела» и что физиологию надлежит положить в руководящие основания при изучении законов жизни (в обширном смысле).
1898
Проблема бытия Божия – проблема именно Психологии религиозного сознания. Ведь тогда, когда Бог представляется нам грубосущественным, все равно теистическим или пантеистическим, как Его рисует древне-иудейская поэзия или эпос индусов, – вся теология отзывается для научного духа мифическим характером и внушает от этого ему предубеждения против себя. Но взгляните понаучнее, пополнее, попроще на то, что должны были разуметь под именем Бога пророки, что – Иисус Христос, вникните в психологический тон этого имени, какой оно имеет в Евангелии и у пророков, и вы поймете, вы почувствуете, что значит «Сын Божий», для вас найдется нечто понятное и в диалектике древних богословов.
Следствие. Психология как частный случай биологической дисциплины и тем более как высшая, сравнительно с биологической, ступень опыта, сопряжена с новыми приращениями к той, что имеет место в физиологии; вследствие этого «психофизиология» возможна и необходима как математическая часть физики;
но физиология никоим образом не поглотит психологии. Равно и принцип неовиталистов «Nemo physiologus sine psychologus»[91] может быть оправдан в том смысле, что и физиолог не должен забывать, что его теория содержит много возможного, однако психологически неосуществимого, как геометр должен знать, что многое, возможное в его теории, исключается физикою из рассмотрения; однако, очевидно, психологические теории не дадут ровно ничего полезного для физиологических исследований, равно как физические теории отнюдь не помогут геометру в его работе.
1898
Откуда общепринятое теперь различие in genere[92]«знания» (науки) и «веры» (религии)? Оно, очевидно, – случайного (исторического) происхождения, не заключается в самих понятиях: ведь всякое знание – психологически есть «верование» (Джэмс, Пейо и т. п.), а «верование» в истории всегда было высшим откровением, чистым знанием действительности. Лишь историческими особенностями интеллектуального прогресса человечества объясняется это явление, что часть интеллектуального запаса человека, отставая и отрываясь от живого и идущего вперед русла понятий и «верований», становится сначала «высшим знанием», в противоположность общедоступному, вседневному, опытному знанию, затем – «верой» и «религией» («священным преданием») в противоположность «знанию» – в специальном смысле. (Это «сначала» и «затем» в своем историческом противоположении – схоластика и Вольф, с одной стороны, Кант – с другой.)
1899
Можно сказать, что религия противоположена знанию, поскольку ее интерес – не покой системы, а сама действительность, в ее девственной простоте и жизненности. Наука идет своим идеалом и работою в одну сторону;
религия, желая не коллекций, а жизни, – в противоположную.
1899
Этика самозабвения – или романтическая болтовня, или грустная аномалия. Настоящая этика, конечно, считает главною целью воспитание и самовоспитание добрых инстинктов в человеке (досознательных качеств души). Но, раз развившись, перешедши в поле сознания, они должны быть ясными и живыми идеями, органически сросшимися с Я. Значит, в здоровой нравственной деятельности интерес к Я вполне ясен, и лишь там мы действуем нравственно хорошо, где действуем хорошо для себя. Отсюда очевидна доля истины у Святогорца, когда он говорит в одном месте, что надо спасать сначала себя, а потом других.
1899
Мне хочется врезаться в самую глубину этих мест, где люди считают себя думающими теперь по-преимуществу. Сам я имею над чем подумать. Прошлый опыт жизни, когда я его живо вспоминаю, приводит меня в содрогание силой вопросов, которые им во мне возбуждены. В этом-то пережитом, в громадной силе этого пережитого, в чем, конечно, первое место занимает для меня тетя, ее конец, – кроется то, что достаточно сильно, чтобы всегда сохранить мой дух на страже, всегда возобновить, поддержать во мне свободный дух философа, не преклоняющийся пред средой, где он живет.
Два пути, две сокровищницы мысли известны мне и современному мне человечеству, в которых оно может черпать ответ на вопросы жизни: первый, завещанный мне воспоминанием и лучшим временем юности, – путь христианской и святоотеческой философии; второй – в науке, который есть метод по преимуществу. Почему, откуда это роковое разделение путей, имеющих одну цель впереди себя? Не составляют ли эти два пути по существу одно? – вот вопрос, всю полезную важность которого я пойму, вероятно, лишь когда буду ближе к его решению, но которым занимаюсь прежде всего.
1899
Когда физиология трактует о жизни, о характерных признаках жизни как об обмене веществ, <…> то ее выводы отсюда нисколько не трогают вопроса о жизни – непосредственного сознания и философии. Жизнь, интересующая непосредственное сознание и философию, – жизнь человека остается здесь вне сферы зрения, мысль попадает мимо нее, и то, что в гробу продолжает быть характерным, с биологической точки зрения, признаком дорогого мне человека – белковина, которой нет в соседней земле; равно, – что в нем продолжается «жизнь» в этих «низших организмах» – червях, без сомнения, ничего не говорит мне о жизни дорогого мне человека. Определение жизни, – которое надо черпать из опыта, если мы хотим войти в существо, в положение возбуждаемых ею вопросов, – определение жизни основывается на ценности ее, но ценности этого понятия для обозначения действительности.
1899
Мы верим и только верим. Но в мелочах обыденных верований мы видим то их подтверждение, то ошибки: я верю, что листы моей тетрадки лежат по порядку, но мне вера окажется правдою лишь тогда, когда в конце переписки у меня не будет перепутанных страниц. С этой возможности проверки начинается наука.
1899
Где разница между верой и знанием? Ты читаешь, ты слышишь, то говорят: ты узнаешь. Ты высказываешь содержание своей души и твоего сердца: ты веришь.
1899
Наука – это принципиально связное миропонимание, или (как теперь привыкли говорить более конкретно) «жизнепонимание». Поэтому – проступок против основного принципа науки, когда хотят понять жизнь с ее какой-нибудь одной стороны. Так грешит современная физиология, современная биология, так грешил и грешит материализм всех времен.
1899
Насколько для религии характерно синтетическое мышление, настолько для науки по преимуществу аналитическое, и обратно, насколько религия спускается к фактам в форме их анализа, настолько наука поднимается к идеям путем синтеза. В существе всякого религиозного человека мы именно видим уважение, придание царственного и всесильного значения именно идеям в противовес фактам. Наука же знает лишь всесильное, подавляющее значение фактов и сомневается в значении той или иной идеи.
Если покажется слишком внешней характеристика религии как мышления, то ее можно определить как «деятельность на основании мышления по идеям». Хотя в вышесказанном implicite[93] разумеется, что религия, уважение к идеям, – есть деятельность во имя идей; а наука, уважение к фактам, – есть деятельность во имя фактов.
1900
Я до некоторых пор был уверен, что «действительность» и для меня, т. е. и «в мое время», – та же самая, что была при Аристотеле или при Канте, например, или, например, та, что с такой ужасающей подробностью описывается в романах Достоевского. Тогда и оставалось отправляться лишь от этой «все той же действительности», например, по Канту или по Достоевскому, и выяснять развивающуюся от нее мысль. Это убеждение, может быть, и выразилось в той формуле, в которую я верил при писании кандидатского сочинения, что «действительность для всех одна и та же, причем интересно изучить, как от одной и той же действительности развиваются человеческие миропонимания – религиозное и нерелигиозное».
Но с известного момента я почувствовал, что сама «действительность» для меня может быть не такою, какою она была для Аристотеля, Канта или Достоевского;
она разве только во имя обобщения признается одною и тою же для всех людей, конкретно же и вживе она для меня уже не та, что, например, лежит под понятиями Достоевского. Современное научное настроение именно в вере в возможность все новой и новой действительности, откуда и вытекает требование научного настроения – не ограничивать действительность окончательными (категорическими) понятиями (помимо «описывающих»), недоверчивый страх к метафизике.
Впрочем, получила историческое признание, признание по знанию, «действительность» общих условий жизни людей, именно общая ее картина, общее ее описание. И этой описательно принятой действительности достаточно, чтобы опять была оправдана моя прежняя задача, но именно лишь для психологии явлений жизни, например для «психологии религиозного опыта».
1901
Самый общий момент того эмоционального порядка переживаний, которые называются «нравственными», является понятие «так надо». В большинстве случаев жизни человек находит себя на распутье, находит себя «свободным», т. е. встречается с необходимостью свободы. И то, какой путь из предлежащих перед ним он выберет, он называет «надлежащим», мотивы же выбора составят начало его «нравственного кодекса».
1903
То, что из «трости колеблемой» делает определенную личность – определенного деятеля, – и есть, вообще говоря, «нравственность».
1903
Доказать, что у собаки еще нет полного сознания свободы, предлежащей перед нею и обязательной для нее, – значит обеспечить ответ, есть ли у собаки нравственность или нет. Думается, что у собаки, может быть, есть лишь слабые и очень смутные моменты такого сознания свободы. С другой стороны, несомненно, что в спорах этого рода неясность происходит оттого, что спутываются два различных понятия нравственности: 1) нравственность как сумма нравов того или иного существа и 2) нравственность как сущность данного лица, позволяющая нам ожидать от него определенных поступков. Когда мы говорим о людях, о той или другой эпохе, о том или другом племени – вспоминая и анализируя по их поступкам их «нравы», мы, в сущности, разумеем такую «нравственность» (феномен), который, конечно, присущ и животным. Когда же мы верим, что данное лицо ни в коем случае не поступит при грядущих условиях иначе, как одним определенным образом, мы говорим о таком самоопределении человека, которое in concreto[94] никогда не приходилось никому предполагать у животного.
1903
Тело и его поведение и обычаи могут воспитываться и следовать за тем, что созрело и решено внутри. Но и дух и воля воспитываются тем, что сложилось и как воспитано тело и поведение.
1904
Стихии мира – законы его самоустойчивости, монограммы его самоутверждающегося бытия, поскольку человек хочет понять космос как самозамкнутую в себе, самодовлеющую целость, – по аналогии с тем, как он хочет понимать и устроить себя в своем самоутверждении.
Мир как «консервативная система» – отражение самоутверждающегося духа в человеке, который мыслит о мире сообразно своим господствующим вожделениям.
1905
Относительно религии надо сказать, что ею улавливается одна из сторон действительности, недоступных до сих пор научному настроению. В этой стороне действительности человек еще не может разобраться так, чтобы говорить о ней научно. Но эта действительность есть.
1906
Если бы реальный опыт не нарушал и не ограничивал вожделения теории, выпал бы главный корректив жизни и мысли! В этом и Диалектика, в этом и Собеседование человека с Истиною, что она всегда впереди его теории и планов, всегда уходит от их уловления и тем влечет человека за собою все вперед!
1906
Это христианское требование искони, со времен праотцов и пророков и до мучеников и отцов иночества: переделывать себя и свою жизнь в мире, чтобы видеть в Бытии то, что до сих пор застлано от глаз мглою невнимания. Не Бытие переделывать по себе, но себя переделывать по Бытию, пока не войдешь в исторический рост предания, восходящего к зрению Истины. Тогда впервые способен будешь увидеть человека рядом с тобою, как он есть независимо от тебя, и прозябание дольной травки, и гад морских подводный ход, и внятен станет голос Истины надо всем.
1906
Я всегда с любовью относился к человеческим верованиям; в них под большей или меньшей исторически наросшей скорлупой всегда можно различить свежее чувство к тому, что человеку дорого, чего требует его дух. Нет более интересной задачи, нет более интересного материала для понимания интимной сущности человеческого духа, как человеческие верования. И при этом ясно, что подходить к этим верованиям надо не по книгам, не по научным сочинениям об этих верованиях, а там, где верования сохраняются и живут в их, так сказать, естественном состоянии, т. е. у самих верующих. В наших научных сочинениях (за исключением Varieties Джемса) по отношению к верованиям еще нет плодотворного метода, и там, в этих «объективно-научных» изложениях, мы имеем пред собою, так сказать, денатурированные верования.
Если вы хотите узнать человека как идеалиста, то подойдите к нему со стороны его верований, со стороны его естественных верований.
1907
Величайшее счастие для современного человека, величайшее здоровье его души – в том, чтобы сохранить в себе научный идеализм, всецелую принадлежность ясной и светлой научной истине в своей душе, т. е. не к натуралистическому «завалу фактами», а именно к научной ясности и свободе духа.
1907
Жизни, требующей разъяснений, – тьма. Того, кто разъясняет, – единицы. Только эти единицы истории – гениальные люди – помогают нам разъяснить жизнь. Очевидно, что нельзя требовать, чтобы гениальный человек занялся исключительно разъяснением моей, вашей жизни, каждого из нас в отдельности. Для этого потребовалось бы по гениальному человеку для каждого из нас.
Оттого эти гении истории и созданное ими «знание», «наука» роковым образом разъясняют жизнь лишь «в общем виде». Для нас, для каждого из нас в частности, остается задача воспользоваться для себя этими «общими» разъяснениями. Но сокровищница, которой – мы чувствуем – надо служить, сокровищница общего знания, которую мы несем для будущих людей – эта наша «наука», – это постепенное «разъяснение жизни в общем виде», – это наша цель, наша лучшая человеческая задача, как бы мало, быть может, ни могли мы внести в нее от себя.
1909
Каждый отдельный человек является уполномоченным от всех, от всего человечества и от человеческой природы; всякое его наблюдение или высказываемая им мысль идут от лица всего человечества, представляют из себя достояние всего человечества. Поэтому искоренять и устранять наблюдения и мысли тех или иных, может быть, не нравящихся нам людей – оттого, что они нам не нравятся – есть большое преступление и дело слепое, как сама смерть, пред лицом всего исторического человечества.
Отнюдь не либерализм, но признание своего обязательства пред лицом всего человечества делает человеческое лицо неприкосновенным.
1910
Позитивно-идеалистически-номиналистическая точка зрения изначально эгоцентрична и солипсична, носясь в порочном круге «Я» и «не-Я» с упором на «Я», «я мыслю», «я существую», «мне все равно, существовал ли и мыслил ли кто-либо до меня»! Вот поистине диалектическая фигура: тот, кто переносит центр тяжести на Бытие вне себя, начинает отчего-то мало считаться с ближайшими фактами. А тот, кто в особенности занят ближайшими фактами, начинает почему-то сосредоточивать центр тяжести в особенности на себе и своем разумении! Норма, очевидно, где-то посредине! И не в компромиссе, а в живом собеседовании человека с себе подобными и с Бытием. Рационалист видит непреложный закон только в себе и заставляет реальность вращаться около своей теории как центра. Бытийственник видит непреложный закон только в Бытии и заставляет себя и свои теории вращаться около Бытия как центра. Рационалист говорит: я определяю Бытие. Бытийственник наоборот: Бытие определяет меня и мое сознание. Рационалист корректирует Бытие по себе. Бытийственник корректирует себя по Бытию. Правда в средине, т. е. в живом собеседовании человека с Бытием, включая в последнее всех остальных людей и живое вообще. Человек говорит Бытию: ты выдаешь меня, ибо ведь я действовал так, веря твоим законам. А Бытие отвечает: ты не вполне понимал мои законы, и тебе надо пострадать, чтобы перейти в лучшее зрение и понимание. Ни Бытие не есть мертвый и слепой закон, ни человек не есть марионетка в руках слепого закона, ни его теоретическое разумение не есть последний разум мира. Норма в живом Собеседовании, в котором открыты уши каждого для всех прочих и в котором строится история.
1910
Идеализм есть замена действительности идеей, признание примата идеи над конкретным Бытием.
Всякая теория, замкнутая сама на себя и самоудовлетворенная в себе, становится идеалистической. С этого момента перед ней стоит во всей остроте вопрос: зачем еще продолжается жизнь действительности и тянется эта, все одна и та же, отныне скучная и ничего нового не способная дать канитель, когда все уже известно и все, что могло быть сказано, – сказано?!
Другой человек мне больше не нужен, как вообще не нужен мне более никакой новый опыт, ничто конкретное, раз теория дала мне заранее все Бытие. Здесь, очевидно, рационализм = идеализм + солипсизм.
Самоутверждение.
Самообеспечение.
Самоудовлетворение.
1911
«Естество» в своем самоутверждении противится деформирующему влиянию другого «естества», которое вне его. Но лишь в этой связи с другим оно участвует в жизни мира. Деформируясь от другого, оно умирает. Но тем более, не подчиняясь жизни мира, оно теряет смысл и умирает тем более.
1911
Ум может быть внешним образом очищен влияниями писаний и истины; но прочное и подлинное очищение внутреннего человека – это переработка сердца.
1911
Мир управляется свободою и любовью. Ищущие же своего удостоверения и обеспечения стремятся опереться на мертвые постоянства, и тогда в основе мира предполагают мертвые формы. Вот последствия эгоцентризма.
1911
«Сознательным» в обычном смысле мы называем то, что в момент возникновения уже приводится нами в связь с предыдущими деятельными состояниями мозга. «Бессознательное» же нимало не отличается по существу и по способу возникновения, однако по той или другой причине (недостаток внимания, недостаток ассоциативных связей) остается инертным до времени или навсегда уединенным актом, но способным к ассоциативной связи при наличии (образовании) соответствующих (подходящих) связей. И сознательное может переходить в бессознательное, снова всплывая при посредстве памяти и подходящих связей.
1911
Рефлексы это только следы прежней деятельности и прежних выработок, какие были присущи организму в его приспособлении к среде. С этой точки зрения центры, остающиеся в распоряжении обезглавленного животного и могущие отсуществить его рефлексы, являются нарочитыми хранителями следов, – аккумуляторами следов от прежних действований организма!
