Александра Яковлева
Сказки для долгой ночи
Наугад бросился Яромир в чащу. Сперва папоротники стегали по ногам на бегу, хватали за лодыжки, потом сплошь осклизлый мох пошёл. Потянуло болотным духом, хотя болот отродясь в этих краях не было. То тут, то там светились синим и зелёным диковинные грибы на тонких ножках. Красная луна величиной с полнеба плыла следом, перекатываясь по верхушкам деревьев.
Выскочил из-под ноги неверный камешек, упал кузнец, и завертелось всё в голове.
– Путь к Раде через лес найди – вот твоё испытание, – зазвучал голос ведьмы, и разлилась в глазах кузнеца чернота.
*
Рос возле дома куст жимолости. Ягод мать есть не велела: из них она сделала бы отвар для отца, чтобы того отпустила боль. Но ослушался Яромир и сорвал ягоды. А было-то их – сколько пальцев у него на руках и ногах. И не сладкие совсем.
Вот смотрит он на испачканную в ягодах ручонку и раздумывает, накажут ли.
– Мать дома? – раздался тут старческий голос.
Подскочил Яромир на месте, обернулся: стоят в воротах две женщины-странницы, молодая и старая. Грязные, в лохмотьях, в перьях и бусах. Расплакался Яромир, заревел так, что весь воздух из груди вышел.
На крик выбежала из сеней мать, подхватила сынишку и гневно уставилась на пришлых.
– Чего вам? Ступайте со двора, оборванки!
– Погадать тебе, хозяйка? – спросила молодая.
– Или порчу можем снять, – вторила старуха. – Робёночек-то вона, спорченный у тебя. Ишь, как заливается.
– Не был спорченный, пока вас не увидал! А ну, пошли, а то ухват сейчас возьму!
Мать замахнулась кулаком, едва не выронив Яромира.
– У, ведьмы!
*
– … Ведьма, – повторил Яромир за матерью и очнулся.
Сел на мху, потирая лицо. Что же делать? Куда идти? А Рада? Каково ей одной в лесу?
– Рада! Сердечко ты моё золотое, ненаглядная моя краса, где ты?
Никто не ответил, ничего не случилось. Встал Яромир, ощупывая себя: целы ли кости. Кости-то целы, да пучок полыни где-то выронил. Не осталось теперь ничего от подарка доброй женщины.
– Матушка! – позвал Яромир громко. – Ты руками лечила и все травы ведала. Приди ко мне, помоги!
Разнеслось эхо по незнакомому, враждебному лесу. И тут приметил кузнец крапивные заросли, и так тепло на душе стало: простая деревенская трава среди мхов да ядовитых грибов. Пригляделся – будто тропкой вьётся крапива. Пошёл по ней. Качнулись колючие стебли, приветливо шевельнулись листочки, засветилась земля под крапивой.
Так и шёл Яромир, глядя только под ноги, а по сторонам от него мелькали тени, слышались шепотки и вздохи, скрипело что-то, будто мертвец расправлял застывшие конечности. Болотный запах сменился гнилым зловонием.
Оборвалась крапивная тропка, погас путеводный свет. Стоит перед Яромиром тонкая белая берёзка посреди старых кривых деревьев, тянет ветви к нему. Дотронулся Яромир – кора у неё тёплая и подрагивает, будто живая.
– Вот моя Рада, – сказал кузнец, и все звуки вокруг стихли.
– Второе испытание. Освободи её, – велел ведьмин голос.
– Обманула, проклятая! Уговор был на одно испытание! Ну, смотри же, вернусь, головы тебе не сносить!
Не ответила ведьма. Увидел Яромир под ногами непонятно откуда взявшийся топор. Поднял его, словно за руку кто тянул, и замахнулся уже дерево рубить, но остановился.
– Освободи, сруби берёзу, – то уже Радин милый голос просит.
– Нет! – крикнул Яромир. – Ударю – и твоя кровь брызнет!
Отбросил он топор и обнял тонкий ствол, словно хотел свои силы передать деревцу. Вдруг вспыхнула берёза жарким пламенем. Закричал Яромир, но не отпустил. Трещала и плавилась кожа, занялась одежда, тяжёлый запах горелой плоти наполнил лес. Не в силах больше стоять на ногах, сполз кузнец на землю, не разжимая объятий.
– Не спасу, так хоть умру подле тебя…
Стал рыжий огонь красным, затем ослепил белизной, стёк по стволу берёзы и просочился в землю. Смотрит Яромир – что за диво? Ни ожога на нём, и одежда цела, только память о недавней боли выворачивает суставы и заставляет сердце трепыхаться. А в объятьях у него – Рада без чувств.
– Последнее испытание – домой вернуться до первого луча. Обоим, – сказал ведьмин голос.
Вздрогнула Рада и открыла зелёные очи.
– Яромир, – улыбнулась. – Ты пришёл за мной! Как долго я спала и какие страшные сны видела!
– Прости меня, не уберёг твой подарок. Живёт теперь ведьма на селе с твоим лицом.
Легко вскочила Рада на ноги, будто и не стояла только что берёзкой.
– Так пойдём и расскажем, что она натворила. Пусть народ решает.
– Найдём ли дорогу? – спросил Яромир, поднимаясь следом. – Лес будто и не наш вовсе.
– А это смотря какими глазами глядеть.
Взяла Рада Яромира за обе руки и, привстав на цыпочки, коснулась его губ робким поцелуем. Взвихрился вокруг них чистый свет с прожилками золотых нитей, закрутился коконом, а после прорвался и затопил лес сиянием.
– Что же это? – ахнул Яромир, не веря глазам и от удивления позабыв ответить на поцелуй. – Что за колдовство?
– Истинная любовь – самые сильные чары, – ответила Рада. – Смотри.
Встал перед ними обычный лес, серый, предрассветный. Истошно каркнул вдали ворон, и оборвался его хриплый крик. Взявшись за руки, побежали Рада и Яромир в сторону деревни наперегонки с первым лучом.
– Не успеем, Рада, вон уже зарево над деревней!
– Нет, не рассвет это!
Они бежали и бежали – откуда только силы брались? Едва ступили ноги на разбитую телегами дорогу на окраине Холмогорья, как из двора во двор перекатилась по деревне петушиная песня да прошёлся меж домами солнечный ветер. А вот и первый луч показался.
Шум и крики стояли в деревне. Суетились люди, носили коромыслами вёдра, на бегу расплёскивая воду. Ещё не добравшись до места, знали Рада и Яромир: то полыхает ведьмин дом.
Рвалось пламя из дверей и окон, плясало по двору и билось в ворота, словно пытаясь выйти наружу, взвивалось в небо из печной трубы и стекало по скатам крыши. Гудел огонь, хрустел избяными брёвнами.
Сдались деревенские, отступили и молча глядели, как догорает дом. Позади всех стояли Рада и Яромир.
– Что ж ведьма? – спросил кузнец, тронув за плечо знакомого мужика.
Тот вздрогнул.
– Да кто её знает. Никто не видал, чтоб выбегала. Может, потом найдём.
Выгорел дом вместе со двором дотла, одни горы пепла остались. А случилось то взаправду или люди сочинили – никто теперь не скажет. Что было, то прошло да полынью поросло.
Ольга Дехнель
Сказки о тех, кто ушёл (и тех, кто нашёлся)
1
Однажды старшая ведьма говорит мне: в поисках пропавших слов иди к берёзам. Или туда, где много красивых женщин.
Мне и грустно, и смешно. Нет ничего красивее женщин, вот только место я уже знаю. Дорогу к нему помню хорошо. И никогда не пойму одного: почему в лагере «Берёзки» совсем нет берёз.
Поворот на него мне знаком до усталой пелены перед глазами, по осени он будто залит яичным желтком – такое всё яркое. Когда я выпрыгну из автобуса, кто-то ещё успеет бросить мне в спину: «А вы к кому?» Я отвечу со смешком: «Навестить друга».
Друг снится мне ненавязчиво, раз в полгода, не чаще: просит привезти фиолетовую толстовку, погадать, смотрит знающими глазами, а иногда плачет, как ребёнок, – ребёнок и есть. Ещё один мальчик, который никогда не повзрослеет, такие живут не только в сказках.
Его видно уже с дороги, с остановки, но я, вопреки всему, замедляю шаг. Ветрено. И действительно, мне встречается много красивых женщин, мужчин и даже детей. Все смотрят будто сквозь меня: я далека от них, как от нас далёк Марс.
Я ставлю перед ним стакан с кофе и открываю свой – осень, она только для кофе и друзей. Он мне улыбается с чёрного, и я скалюсь в ответ: «Ты меня прости, но фото отстой». Я говорю это каждый раз, и каждый раз он беззвучно смеётся.
Мы с ним застыли на пороге сказки, и, может быть, он теперь мой Вергилий, а я его Данте. Мы отправляемся в путешествие. Случайный лист бросается мне в лицо, а его волос не касается вовсе, когда я спешно и сбивчиво рассказываю о новостях: «У нас тут другой мир, а тебе в твоём всегда девятнадцать».
Мой язык любви – съеденный лимон из вашего чая, вовремя захваченный кофе, упоминание о вас в моём тексте.
Мой язык любви – моя память. Я помню о вас всегда, ваши истории продолжаются и повторяются со мной. И мне чуть легче оттого, что цветы в вазе у друга свежие.
Мы говорим долго, я всё больше болтаю, он всё чутче молчит. На пороге сказки пасмурно, возможно беспощадное листопадение.
Это мне кажется всегда особо смешным: чтобы попасть в детский лагерь, где нет берёзок, нужно проехать кладбище. Автобус едет из мира в мир, по маршруту «жизнь – смерть – жизнь», за горизонт и границу сказки, через сухое подсолнуховое поле и жёлтый осенний коридор.
2
Кот был стар и сер, пах семнадцатым летом, духами Своего Человека и пылью.
Кот был примечателен дурным характером, старческой ворчливостью, безупречными манерами, а более всего тем, что сильно любил Человека.
Кот знал, что это лето будет для него последним, и каждый вечер пел Своему Человеку песню об одном: ты была всей моей жизнью, спасибо, что разделила со мной часть своей. Кот прижимался тёплым боком к бедру и спал, спал, спал. Ему снились белые сады, старые друзья, ему снились котята, снилось детство и тёплое место, снился мир, где ничего не болело, а лапы снова были лёгкими и могли нести как угодно далеко.
Кот собирался в дорогу долго: держало враз ставшее неподъёмным и глупым тело. Он ел, потому что его просил Человек, и дышал, кажется, тоже только поэтому. Слышал, как плачет Человек в соседней комнате, – и поднимался. А когда не смог подняться – пополз: «Человек плачет. Глупый, любимый Человек. Что с тобой опять случилось?» Коту было плохо, и когда Человек, скрючившись, ложился рядом с ним на полу в ванной, он мог только вздыхать. «Иди отдыхай, ну что ты грустишь?»
Кот ушёл быстро, был счастлив скинуть тяжёлое пыльное тело. Уйти – это заснуть. «Что ты плачешь, глупая? И я тебя люблю», – Коту думалось, что, наверное, это лучшие слова, которые можно сказать друг другу, при встрече и просто так. И даже на прощание. Я люблю тебя.
Кот уснул, не закрывая глаз, сохранив в янтарно-жёлтом отражение Своего Человека.
Котёнок пах маминым молоком, шампунем и детством. Он ещё совсем ничего не знал, даже собственное имя, но, как и все котята, видел удивительно яркие сны. Во сне он всё бежал, бежал кому-то навстречу, неловко переставляя лапы, спотыкаясь и падая. Пока не выкатился под лапы кому-то большому, укутанному серебром. Кому-то, кто казался безграничным. Вот так выглядит Старший?.. В серебряном мехе, с умным янтарным взглядом? Вот так пахнет Старший? Огромной любовью и покоем?
Старший Кот осторожно прижал брыкающийся комок лапой, словно говорил: «Обожди». И Котёнок затих. Он смотрел вопросительно, лизнул, спрашивая: «Можно?» Старший Кот лёг рядом – Котёнок запомнил этот надёжный тёплый бок, – и заговорил тихо-тихо: «Когда придёт Твой Человек, ты её непременно узнаешь. Она будет пахнуть совсем как я. И ни за что не дотронется до тебя, не помыв перед этим руки. Она очень ранимая и ищет тебя каждый день, даже если сама этого ещё не знает. Не оставляй её одну, и ты сам никогда не будешь одинок. Она любит…»
Старший Кот говорил долго-долго, шептал на ухо, мурлыкал песенку, и кому-то, кто сейчас был очень далеко, она показалась бы знакомой. Утро пробиралось в сон Котёнка, точно настойчивая муха. Со Старшим прощаться не хотелось, ведь увидеть его – огромная честь. Просыпаясь, Котёнок спросил тихо, словно боясь спугнуть остатки сна:
«А она будет любить меня?»
«Так же, как любила меня».
«А как?»
«Так, что я подарил ей всю свою жизнь и не жалею ни об одном дне. Ты узнаешь её сразу. Ничего не бойся, и когда почувствуешь, что тебя зовут, – иди».
Котёнок проснулся – Старший Кот побыл с ним ещё немного утренним серебряным туманом, а после растаял. С ним растаял и сон. Сны забывались легко, особенно когда дни были такими яркими. Забылся и Старший Кот, и его наставления. Котёнку жилось хорошо, его первое лето, жаркое и беспокойное, то и дело хватало его за хвост, заставляя вертеться юлой.
В дверь вошёл Человек. Вытирая на ходу мокрые руки, улыбаясь неуверенно. Котёнок замер. Среди множества братьев и сестёр его, небольшого и нескладного, можно было заметить не сразу. А если сидеть и ждать, когда тебя заметят, то можно прождать всю жизнь. От Человека пахло любовью, немного мамой – и тем серебряным туманом, в который ушёл кто-то надёжный.
Котёнок поднялся на лапы. Он долго смотрел. А после – побежал. Выкатился Человеку под ноги, весёлый и голенастый. И замер. «Моё. Смотрите, моё».
Рука была тёплой. Дотронулась до него бережно, прошлась по мягкой шёрстке, пощекотала живот. Котёнок запел. Песня была ему знакома, однажды он услышал её во сне.
Человек ушла – и вернулась через неделю: «Этот – мой».
Котёнок тогда не понял, а после ужасно гордился: «Смотрите, мы с Моим Человеком говорим на одном языке!»
Котёнок впервые спал на Своём Человеке, как взрослый: раскинув лапы, доверчиво зарывшись мягкой мордочкой в руку. Дома пахло любовью, совсем как от рук Человека. Много позже он узнал, что имена у них со Старшим Котом начинались на одну букву.
Глаза Котёнка перецвели в янтарный. Он встретил свою первую осень в настоящем доме, где из каждого угла смотрело если не приключение, то по крайней мере клочок серебряного тумана. Котёнок встречал их всех. И очень любил Человека.
Мара Гааг
Звери тумана
Ранним октябрьским утром из тумана выходят Звери. Тела их тонки и прозрачны, очертания едва различимы на границе ночи и дня. Шурх! – взлетает крупная птица, задевая крылом осиновую ветку. Листья сыплются вниз, хрустят под невидимыми лапами и копытами.
Звери тычутся мокрыми носами в случайных прохожих. Те ёжатся, вздрагивают – ух, какая влажность, до чего густой туман!
Девочку в рыжем свитере ведёт за руку женщина. Она хмурится, тянет дочь через туман за собой. Проходит сквозь мохнатого мамонта, что качает бивнями в воздухе, нанизывая кольца солнечных бликов. Шерсть мамонта впитывает свет, переливается оттенками сепии. Олень испуганно прыгает в сторону – вместо рогов у него красный коралл и вьются вокруг золотые рыбки. Полосатые ужи ныряют в древесную кору, как в воду, а под деревом зевает во все острозубые пасти трёхголовый кот. Звери тумана странные, красивые и, возможно, опасные. Девочка смотрит во все глаза. Она не знает, но чувствует: это древнее волшебство, октябрьская магия, что дарит вдохновение художникам и писателям, поэтам и музыкантам. Всем, кто умеет смотреть сквозь границы миров.
Осеннее солнце всё ярче, день ближе. Дымка тает, а вместе с ней и призрачные Звери. Девочка решается. Тайком вдыхает туман, пьёт из воздуха через невидимую соломинку, как молочный коктейль. Октябрь сразу ставит на ней метку: золотит веснушки на носу, добавляет рыжих искр в глаза и волосы.
– А мамонты бывают жёлтыми? – спрашивает она у матери. – А рыбы могут плавать по воздуху?
– Идём скорее! – одёргивает та. – И прекращай выдумывать!
Звери тумана проникают девочке под кожу, сворачиваются уютно меж рёбер, в животе, вдоль позвоночника, тепло пульсируют вместе с сердцем и шепчут изнутри: «Не прекращай! Выдумывай! Ты нужна нам. А мы – тебе».
Ведьма и город отражений
Поезд прибывает на рассвете. Ведьма покидает его не спеша: торопиться некуда, конечная станция. Шурша юбками, она спускается с подножки на серый вокзальный бетон. Ведьме восемнадцать, она впервые приехала в Город.
Зов, который она услышала за много километров отсюда, снова звучит. Ведьма радостно улыбается. Она едва не потеряла его в убаюкивающем сердцебиении поезда. Эти железные гусеницы, которых теперь заставляют вместо горячего угля есть электричество, как будто существуют в собственном времени и пространстве. И не любят, когда кто-то отвлекает пассажиров.
Хорошо, что поезда всегда едут по рельсам и не сворачивают.
Город Ведьму не встречает, ему нет дела до её цели. Здесь полно своих искателей и потерявшихся, дельцов и бродяг. Башни из стекла и бетона царапают острыми крышами небо, цепляют рассветные облака. Ведьма никогда не видела таких высоких зданий и очарована. Мерцают призрачным светом неоновые вывески, повсюду стекло и отражения. Ведьма видит себя, такую маленькую, в этих огромных зеркалах. Она танцует, строит рожи своему двойнику в расписанной иероглифами витрине. Интересно, что за ней – китайский ресторан? Или салон с безделушками из далёких стран? Хочется посмотреть, но Зов звучит настойчивей, как будто боится, что Ведьма собьётся с пути или опоздает. Поэтому она усмиряет любопытство и идёт дальше по мощёному тротуару. Город вокруг просыпается, гул машин сливается в нестройную мелодию. Стрекочут светофоры, перемигиваются яркие рекламные щиты.
Ведьма думает, что Город – это тоже Лес, только из камня, стекла и электричества.
Но очарование длится недолго. Как только солнце встаёт над горизонтом, улицы заполняются людьми. Люди толкаются, обгоняют друг друга, бормочут и громко думают. Ведьме кажется, что она вот-вот утонет в человеческом потоке. Она пытается выплыть, но оказывается прижатой к зеркальной витрине. Зов в голове почти не слышен за галдежом, а в витрине появляются монстры.
Они тёмные и страшные, поглощённые равнодушным городским нутром. Концентрат людских пороков и злобы, которое стекло запечатало в себе, будто в банке. Скалят рты, тянут к Ведьме когтистые лапы, пытаясь выцарапать ей глаза и душу. Ведьма перебегает улицу – и там стекло, а в нём те же монстры. Она пытается не смотреть, но они повсюду, идти с закрытыми глазами в потоке людей и машин не выходит.
Ведьма напугана и растеряна. Забыла, зачем она здесь, и не понимает, как выбраться. Кто-то толкает её в спину, и она падает, больно обдирая ладони об асфальт. Городу всё равно, как и Лесу, когда в него попадает чужой. Люди проходят мимо, пока Ведьма пытается встать, а монстры из зеркал – лишить зрения и чувств. Это неравная борьба. Ведьма проигрывает, пока кто-то не протягивает ей руку.
Это старик, его глаза слепы, а на губах сочувственная улыбка. Ведьма смотрит в незрячее лицо и не понимает, откуда он знает о том, что с ней происходит. Старик ободряюще хлопает её по плечу. А потом, опираясь на трость, достаёт из кармана тёмные очки и протягивает Ведьме. «Держи, – говорит его улыбка. – Не сдавайся Городу».
Ведьма принимает дар. Прилаживает дужки за уши и привыкает смотреть сквозь дымчато-зелёные стёкла. Поблагодарить не успевает: старика уже смыло людской волной. Ведьма вертит головой по сторонам, натыкается взглядом на зеркальную витрину и на всякий случай зажмуривается. Но монстры не нападают. Они больше не видят её: стекло тёмных очков вступает в противостояние с отражениями и побеждает.
Зов снова звучит в её голове, громко и настойчиво, совсем рядом. Теперь ничто не мешает Ведьме помнить о цели: она приехала в Город, чтобы найти своё место. Гомон сотен людей больше не беспокоит, гудки машин и подземный шорох метро сливаются в гармоничный фон. Ведьма поправляет юбки, отряхивает грязь с ладоней, и решительно сворачивает в переулок.
Скромная вывеска, деревянная дверь. Когда Ведьма заходит, звенит колокольчик. Женщина в старомодном платье у конторки оборачивается на звук. За её спиной – лабиринты книжных полок. Ведьма смотрит на них, затаив дыхание, а Зов довольно умолкает. Цель достигнута.
– Вы на собеседование? – спрашивает доброжелательно женщина. – Я вас ждала.
– Да, – отвечает Ведьма, снимает тёмные очки и улыбается. – Я буду новым библиотекарем.
Гравитация
– Кто мы сегодня? – спрашиваешь ты. Мы идём по пустой улице. Нас двое недавно, но кажется, будто всегда.
Закатное солнце выкручивает регулятор яркости до предела. От льющегося сквозь осенние листья золота больно глазам.
– Сегодня мы не в своём уме, – отвечаю я. Чувствую себя безумным шляпником, потому что октябрь щедро отсыпал мне даров. В волосах застряли мелкие листья, похожие на монетки, а ещё кленовые серёжки и пара сухих веточек.
– Почему? – спрашиваешь ты с любопытством. Знаешь, что это значит: новая история, которую можно примерить на себя, как костюм на Хэллоуин.
– Потому, что мы сами себе предоставленные, лишённые могущества боги, для которых былое величие превратилось в непосильную ношу.
– Так уж и непосильную?
– Всё дело в гравитации, понимаешь?
Ты киваешь. Удивительно, что ты всегда меня понимаешь – меня и мои истории. Сейчас мы, не сговариваясь, следуем за новой, и она ведёт нас по пожарной лестнице к небу.
Отсюда отличный вид на закат. Но тебе всегда мало, я вижу это по искрам в глазах. Осторожно трогая носком край крыши, говоришь:
– А ведь у нас были когда-то крылья, наверняка. Иначе почему так хочется сигануть вниз камнем, у самой земли их расправить и взмыть к солнцу? Да так высоко, чтоб ослепило.
– Может, память о крыльях и есть непосильная ноша? – спрашиваю я. – Ноша старых богов.
Мы сидим на краю, болтаем ногами над щекочущей пятки пустотой. Влюблённые боги, так ничему и не научившиеся. Снаружи – ничего особенного, изнутри – древнее бездны морской. Перебираем сотни жизней и смертей, как старушки у подъезда соседские покупки. Смеёмся и иногда плачем: кто из нас придумал гравитацию и зачем? Без неё было лучше.
Паутинкой на ветру колышутся звуки, фразы и блики. Слова рисуют облаками в небе: дымчато-серое на оранжево-красном. Шепчут губы, помнящие чужие поцелуи, случайные и ненужные. А ещё – злые слова, нелепые обиды, глупые споры. Рассказать бы о них, покаяться, только некому. Нет никого и ничего выше этой крыши, смотри сверху, любуйся закатом, наслаждайся бессилием.
Темнеет медленно, тягуче. Вот станут видны звёзды, и я станцую тебе на краю крыши босиком по Млечному пути. Ты сидишь и смотришь, следишь за каждым движением, отгоняя мысль о том, что кто-то из нас придумал гравитацию.
