Александра Огеньская
Чьи-то крылья
– Ты должна лечиться. Есть же лекарства. Давай поедем в город и заплатим денег, пойдём к лучшему доктору!
– В городе, – отвечала мать, – я совсем умру. Тут мне лучше.
У Стафена был уже тогда билет в деревенскую библиотеку – свой собственный, а не мамин. А в библиотеке – компьютер с доступом в интернет. И там Стафен сидел, пока не выгоняли, и искал для мамы врача, который бы приехал и её исцелил. В деревне, кстати, появился новый фельдшер, не местный, и поселился в домике на другой окраине. Стафен его издали видел, но сделал вид, что не узнал.
… И в один день мама позвала из комнаты и велела:
– Не иди в школу, сиди во дворе, хорошо? Я позвала тётю Еленку, она скоро придёт.
И Стафен как-то сразу понял, что и к чему. И просто смотрел на мать во все глаза. Она его поняла и слабо сжала его руку.
– Ничего больше нельзя сделать. Если бы я только могла… Но это не лечится. Прости.
И начала умирать.
Прибежала тётя Еленка, с которой мама была почти как сестра. Стафен послушно вышел во двор и сел в кресло, в котором все последние месяцы сидела мать. Было ли ему страшно? Наверно, нет, не страшно, а просто целиком и полностью поглотил тот ужас, который Стафен испытал, когда понял, что такое смерть.
Чёрный ужас, и слышались приглушенные стоны, шепот и вскрики, и через какое-то ещё время прибежал тот новый фельдшер с медицинской сумкой, мимоходом положил Стафену руку на плечо, исчез в доме.
Стафена никто не звал, не говорил, что там, а в окно он не заглядывал, потому что боялся и робел.
Дуб стал вдруг весь целиком желто-коричневый, хотя стоял ещё только май, совсем недавно лопнули почки и повылезли свежие молодые листики.
Пожелтел и начал осыпаться.
Стафен, возможно, тихо плакал, но точно не знал и не помнил. День шёл к обеду, потом к ужину, потом к ночи, а Стафен всё сидел, голодный и испуганный, и нервно прислушивался.
Высунулась из окна Еленка, растрёпанная и страшная. Велела:
– Иди скорее к матери, она зовёт. Давай, Стаф, иди.
В кровати, которая была теперь слишком широка и глубока, провалившись вроде как, лежала женщина, которая на маму не походила. Тощая, вместо лица – череп с запавшими глазами, а руки комкали то ли платок, то ли ещё какую тряпицу.
– Возьми моё, – прошелестела мать ужасным, диким голосом.
– Что? – переспросил Стафен. – Что – взять?
А она совала ему в руки эту тряпицу.
– Моё. Мой дар. Мою силу. Возьми от меня. Стань… стань… Будешь? Хочешь?
Стафен не понимал, но замотал головой.
– Нет. Нет, мам, не надо.
Еленка охнула над ухом.
– Бери. Мать даёт, бери.
– Нет.
У мамы были уже не пальцы, а скрюченные когти, как у яги из сказки или у вампира.
Стафен испуганно попятился. Но убежать ему не дали. Тот фельдшер схватил за плечи.
– Мать даёт тебе свою силу. Бери. Ты должен.
– Я… я – нет. Я не буду. Не стану…
Такой животный, нечеловеческий ужас был у Стафена в жизни впервые. И, может, в последний раз. Он хотел, чтобы всё кончилось, а маминой силы не хотел. Нет. Нет. Это её, не его. От ужаса он как-то вывернулся из цепких рук, как-то же, не чувствуя ни ног, ни всего себя, побежал. Бежал, ничего не замечая, и наступила ночь. Каркали вороны, на небе зажглись звёзды, а лес – обычный хвойник – стал страшным и холодным.
И тогда Стафен окончательно разрыдался, и рыдал, пока, кажется, не заснул или просто впал в бесчувствие.
Очнулся, когда ударила молния и загрохотал гром. Полился дождь, вмиг вымочив и лес, и Стафена, и превратив землю под ногами в хлюпающее болото.
Мать, почувствовал Стафен, умерла.
Совсем.
Страшнее всего потом стало вот что: Стафен долго не мог чувствовать. Совсем и ничего. Ни голода, ни горя. Он до мелочей помнит похороны – стоял яркий летний день. Было жарко, в чёрной рубашке пот тёк между лопатками, щекотал и раздражал. Воротничок натирал. Все плакали. Тётя Еленка, отчужденная и строгая, ничего Стафену не говорила, кроме каких-то неважных, бытовых вещей: ешь, иди, сядь и жди, а дальше между Стафеном и Еленкой, и всеми остальными разлеглась пустота. От Стафена шарахались, как от чумного.
Ему снова хотелось бежать не останавливаясь.
Он снова и снова пытался выпутаться из происходящего, но, ничего не чувствуя, страшился – внезапно начать.
И вот перед ним простирался лес. Беги куда хочешь.
И он побежал.
На бегу он будто бы делался мельче и незначительней, но остановиться не мог. Лес обгладывал его до мелкости и тонкости, прозрачности.
Он бежал и пытался понять, где он и что. Лес громоздился, чернел, набухал.
Безлунное небо было усыпано звёздами. Ветер дул в лицо. Стафен задыхался и слабел. Кое-как, запинаясь, бежал всё медленнее.
И, наконец, бежать не смог.
Это была поляна. Прогалина среди вековых нечеловеческих стволов невиданных деревьев. Посреди поляны стояло, пульсируя пронизывающими его венами и капиллярами, огромное яйцо.
Глава 6
Лиза звонила и звонила, но в конце концов поняла, что звонить сантехнику бессмысленно, хоть тут на визитке – трижды личный номер. И тогда она снова позвонила в домоуправление, усталая диспетчерша приняла заявку и велела “висеть на линии”. Раздражающе долгое время Лиза и “висела” – под бодрую электронную музычку размышляя, начала ли там водоросль уже громить коллекцию керамических черепашек, которую Лиза собирала с детства и которой, пожалуй, дорожит больше всего в этой квартире. Но за дверью пока, кажется, только шуршали.
Музычка оборвалась резко, даже как-то судорожно.
– Госпожа Вильновски? Лиза Амелия Вильновски?
– Да, это я…
– Начальник сантехнической службы города Василь Прим. На ваш адрес с утра была направлена бригада из двух сантехников, человек и ящер, вы их видели?
– Н-нет.
– И ничего странного не видели?
– У меня в комнате огромная призрачная водоросль. Что может быть ещё более странным? Я, между прочим, уже три часа…
– То есть вы их не видели? Точно?
– И на телефон не отвечают!
– Чёрт подери. Ждите.
Чего ждать, Лиза не поняла, но на том конце сбросили вызов.
Ещё не хватало всю выходную пятницу провести в ожидании невесть чего.
***
Тут вот ведь какое дело: Стафен, конечно, напрямую свою мать не убивал. И он её любил. По-настоящему, как может ребёнок, любил свою мать, хотя после её смерти долго сам в себе сомневался.
И, разумеется, не хотел, чтобы она умерла, и, конечно, не хотел той жизни, которая началась после её смерти. В интернате не было так уж плохо, только страшно и тоскливо. Длилось это какой-то год, а дальше началась учеба в техникуме. Было уже гораздо интересней, начали учить всему, что делала мама, но только с толковыми объяснениями, схемами и инструкциями. И многому из того, что мама не только никогда не делала, но и, наверно, не знала о таком. Она ведь не была классическая магичка, а силы и способности ведуний и ведьмаков сильно отличаются. Начать с того, что они – не врожденные.
И вот тут, вот в этот момент…
Это была обычная такая лекция, даже довольно скучная. Не в том смысле, чтобы Стафену не нравился предмет или раздражал преподаватель. Просто никто не учил запускать с ладоней фейерверки и перемещать предметы силой мысли, а просто рассказывали, тихо и спокойно, о природе магических сил. Что вот-де есть врожденные способности, как у всех присутствующих в аудитории, а есть – переданные, как у ведьм. И лектор этак спокойно, глядя поверх слушателей, в окно, за которым бесконечно моросило, сказал:
– У ведьм принципиально иной принцип взаимодействия с магией. Способность для них – дар. Обычно ведьма или ведьмак долго готовит к управлению этим даром кого-то, кого считает достойным, обычно своего ребёнка или ученика, а собственно овладение силами происходит только в момент смерти ведьмы. Считается, что ведьма не умрёт, пока не вырастит наследника. Магия внутри неё сама определит наиболее подходящий момент. И, опять же, считается, что если избранный наследник откажется от дара, то умирать ведьма будет долго и мучительно, поскольку магический дар тщетно будет искать выход, а потом, скорее всего, не только окончательно замучает ведьму, но и испортит её фамилиара – дерево или животное.
И вот тут у Стафена, видимо, случилась внутренняя истерика. Потому что снаружи никто ничего не заметил, а Стафен надолго оглох и онемел.
***
Однажды Кристу сказали, что у чешуйчатых чем больше крылья, тем меньше мозг. И, если уж откровенно, у чешуйчатых в принципе не так уж много мозгов, поэтому зря отменили крепостное право. А уж запретить ношение ошейника вообще было верхом идиотизма. С ошейником было бы разом всё понятно. А так – это для их же собственного блага. Они же неполноценные, их же любой обманет. Так что лучше уж за них будет решать хозяин, ведь так?
Тут нужно понимать: с самого начала жизни Крист был окружен другими ящерами и про людей мало что знал. Кроме воспитательницы мадам Сары, с людьми он не сталкивался, зато страшилок про двуногих наслушался много (некоторые даже сам придумывал). Страшилки любили рассказывать друг другу после отбоя интернатские дети, и целью рассказчиков было вовсе не предоставить некую правдивую информацию, а напугать посильнее. Про людей говорили, например, что у них вместо сердца маленькие моторчики, поэтому люди не чувствуют совсем ничего, даже боли. В общем, ничего хорошего на выходе из интерната Крист про людей не думал, поэтому как раз их-то внутренне и считал не вполне разумными, не вполне нормальными и вообще… Зачем они такие природой вообще выдуманы?
Непонятно.
А вышел, и оказалось, что не вполне нормальный здесь он. Это сбивало с толку.
И не у кого было спросить, потому что друзья разлетелись по разным городам – кто-то тоже на сантехника учился, а кто-то на лето нанялся разнорабочим на фермы, да там и осел. Тоже неплохо: работа уважаемая, кормят хорошо, относятся тоже, ценят, даже деньги платят. Не очень много, но всё же лучше, чем, как считал Крист, его скудная стипендия.
И люди всякие, которые говорят ему в лицо, что он, Крист, неполноценный.
Про крепостное право он, конечно, знал, это была целая большая тема по истории, даже эссе по ней писали. Крепостное право было ужасным, но, к счастью, отменено триста лет назад здесь, а за океаном – так и целых четыреста. И уравняли же ящеров в правах с людьми, и даже в Думе почти половина депутатов – крылатые. Значит, не совсем дураки.
Но тогда Крист не нашёл, что тому человеку сказать, и попросил перевести его в другую группу. Потому что неприятно. Неприятнее всего: а вдруг правда. Впрочем, студента того отчислили в следующую же сессию – завалил три предмета и нахамил преподавателю-ящеру.
Дурак.
***
– А друзья? Скучаешь по ним? – спросила у Стафена психолог в интернате. – Наверно, тяжело вот так уехать сразу. Непривычно в городе тоже, наверно?
Стафен моргнул. Лицо психолога расплывалось, делалось попеременно то Лизиным, то мордой Криста, а то замещалось огромным меднокожим Клодом.
Это всё был проклятый лес.
Стафен снова моргнул.
Пропал и психолог, и Клод. Вместо них опять была поляна с этим страшным белым яйцом по центру. Оно продолжало пульсировать.
И вызывало непонятное, но рефлекторно-рвотное отвращение. Было в нём нечто невыносимо мерзкое. И в этой скорлупе, и в пульсирующих обнаженных, не прикрытых кожей венах.
– И дальше-то что? – спросил Стафен невесть у кого.
– Верните мне Криста и отпустите нас с миром, а не то…
На "не то" сил почти не было. Магом-то Стафен был не то чтобы крутым и могущественным. Но он готов был эту дрянь выжечь нахрен. Выжечь, а пепел развеять по ветру. Вот так вот.
Яйцо пульсировало.
Криста нигде не было. Стафен стоял посреди чудовищного иномирского леса совершенно один.
***
Не все ящеры рождаются в интернатских инкубаторах. Нормальные, любимые родителями ящеры проклёвываются дома, в родных гнёздах, в любви и ожидании. Их высиживают живые и теплые родители, заботятся, ждут, с нетерпением разглядывают яйца. Первое, что видит любимый и желанный ребёнок, – лицо матери. И это правильно, хорошо. Ребёнок видит это лицо, чувствует любовь матери, его страх проходит, так?
Дети в интернатах проклёвываются в одиночестве, и первое, что видят, – свет инфраламп. И если не везёт проклюнуться ночью, то свет этой лампы потом помнится лучше всего остального из младенчества, потому что приходится провести в нём – и в полном одиночестве – несколько часов в ожидании нянечек, которые навещают инкубаторы раз в смену – то есть в шесть часов. Кристу не повезло проклюнуться в полночь, сразу после ухода нянечки. Он ждал переселения в детский манеж все шесть часов. Он эти чертовы лампы и ряды других яиц, наверно, на всю жизнь запомнил.
А ещё лучше запомнил: его никто не ждет. Он никому не нужен.
От выхода из яйца, таким образом, Криста никто никогда не любил. В этом всё дело. Никак не любил – ни как родители должны любить своих детей, ни как друзья любят своих друзей, ни как влюбленные – друг друга.
У Криста были приятели – ещё по интернату, одногруппники – в техникуме, коллеги – на работе. У него и секс даже был, но Криста всё равно никто не любил.
И Крист завидовал всем, кому только мог. Всех вокруг кто-то любит и они кого-то любят. Крист погряз в зависти.
***
Стафен был симпатичный, в техникуме на него вешались девчонки (и иногда – парни). Стафену повезло быть к тому же неглупым – диплом с отличием давал возможность сразу заполучить хорошую работу и не проходить испытательный срок. У Стафена был неплохой магический профиль – не стандартный и набивший оскомину профиль пирокинетика, а нормальный и несколько академичный "универсал-природник", который открывал множество возможностей и ещё больше шансов для карьерного роста. Не великий маг и волшебник Мерлин, конечно, но для работы с протечками сойдёт. А если захочется заняться наукой на старости лет – тем более сойдёт (его преподаватели ему, помнится, активно намекали).
Стафен не понимал, чего ему ещё от жизни надо.
Клод говорил: "Молодой ты еще". И да, в сравнении с двухсотлетним Клодом Стафен был молод.
Клод уже устал, кажется, даже просто жить. Говорил, отдохнёт на пенсии, но иногда от него веяло таким вселенским утомлением, что Стафен не особенно верил, что на пенсии Клод действительно сможет отдохнуть.
Но Клод – огромный, старый, меднокожий и назначенный Стафену в напарники-наставники – он был добрым. Огромным и огромной доброты. Не то чтобы это требовало какого-то проговаривания. Не то чтобы он спасал с деревьев котят и переносил бабушек через дороги. Однажды утром Стафен вошёл в кабинет калибровки ментальных связей, а вышел оттуда с большой и безусловной добротой Клода за плечами. Клод был добр к Стафену просто так. Не за красный диплом и не за то, что Стафен "подает надежды".
Впервые за спиной у Стафена стоял кто-то большой, сильный и безусловно поддерживающий. Как теплое одеяло.
Клоду было двести лет. Он отработал в сантехнической службе восемьдесят лет. У него сменилось пять напарников. Один из его бывших партнеров погиб у Клода прямо на глазах. Клод был слишком стар.
И Клод, разумеется, ушёл.
На пенсию, да, но прежде всего он ушёл от Стафена. Второй раз Стафен вышел из кабинета ментальной калибровки уже снова голый и с незаслоненной спиной.
Но он, по крайней мере, знал, как оно бывает.
