Александра Никитична Анненская
Анна

Полная версия

Глава XIV

Прошло четыре года. К дому Ивана Ильича Миртова подъехала карета, и из нее вышла бледная молодая девушка в глубоком трауре. Это была Анна. Она возвращалась с кладбища, куда за месяц перед тем проводила отца своего.

Последние полгода Матвей Ильич не вставал с постели, и только усердные заботы дочери поддерживали его жизнь. Тяжело было Анне ходить за больным, часто утомлялась она, иногда даже в душе роптала на свою несчастную судьбу, но теперь, когда отца не стало, она вдруг почувствовала, как сильно за эти последние годы привязалась к нему, как он был дорог ей именно, может быть, потому, что он нуждался в ней, что она привыкла заботиться о нем. Она знала, что, несмотря на его капризы и часто эгоистичные требования, он любил ее, и полюбил особенно в последнее время, когда она мало-помалу сделалась для него кроткой и преданной сиделкой, и теперь она чувствовала себя одинокой, вполне сиротой.

Ей казалось, что она готова отдать целые годы своей жизни, чтобы снова вернуть те бессонные ночи, которые она проводила у постели больного, те часы тревог и беспокойств, когда ему становилось хуже, те минуты радости, когда доктора подавали надежду на его выздоровление. Все, что было неприятного и тяжелого в ее отношениях к отцу, совершенно исчезло, она помнила одно, что навек простилась с любимым и любившим ее существом.

После похорон она переехала к дяде. И дядя, и тетка были добры к ней; впрочем, она была так поглощена своим горем, что едва замечала отношения к ней окружающих; надобно было выказать ей слишком горячую любовь, чтобы тронуть ее, а и того, и другого трудно было ожидать со стороны Ивана Ильича и его жены.

Анна вошла в переднюю, машинально скинула пальто на руки отворявшего ей дверь слуги и хотела пройти прямо в свою комнату, чтобы там поплакать на свободе. Слуга остановил ее.

– Барин просят вас, барышня, к ним в кабинет, – доложил он ей.

Анна несколько удивилась этой просьбе и тотчас же направилась к кабинету дяди. За письменным столом, заваленным целою грудою бумаг, сидел Иван Ильич с печальным, озабоченным видом, а в нескольких шагах от него полулежала в большом кресле Татьяна Алексеевна.

– Ты сейчас с кладбища, – сказал Иван Ильич, протягивая руку племяннице и оглядывая ее ласково сострадательным взглядом, – мне не хотелось беспокоить тебя, но жена находит, что чем скорее выяснить положение вещей, тем лучше. Можешь ты вынести деловой разговор?

– Конечно, дядя, – отвечала девушка, садясь на стул подле стола.

– Видишь ли, друг мой, я по твоей просьбе взялся привести в ясность дела отца твоего, чтобы ты могла знать, какое состояние осталось тебе. Дело было нелегкое… покойник не особенно любил порядок… мне пришлось работать не одному… но это все равно… одним словом, теперь все ясно.

– Ну, и что же? – спросила Анна довольно равнодушно: не все ли равно для нее? Ведь никакие деньги не вернут ей отца.

– Да видишь ли, душа моя… – Иван Ильич, видимо, колебался сообщить племяннице неприятную весть. – Дело-то плохо… по правде сказать, если продать все, что осталось, до последней нитки, то едва ли удастся заплатить все долги… Это, конечно, очень тяжело, но ты должна привыкнуть к мысли, что ты совсем бедная девушка.

– Я этого ожидала, – с прежним равнодушием проговорила Анна.

– Ты этого ожидала?! Вот странно! – вскричала Татьяна Алексеевна. – Что же ты думаешь делать?

Анна с недоумением посмотрела на тетку.

– Вот видишь ли, моя милая, – с еще большим смущением заговорил Иван Ильич, – мы с женой, конечно, очень рады, что ты у нас, и ты, конечно, можешь оставаться, сколько тебе угодно, но мы думаем, что поселиться тебе навсегда будет неудобно… да и, кроме того, у нас такая обстановка… жена находит, что тебе следовало бы от нее отвыкать, а впрочем… мы, конечно…

– Благодарю вас, дядя, – прервала его Анна. – Я рада, что вы высказались откровенно; я постараюсь недолго стеснять вас собой. – С этими словами она встала, быстро вышла из кабинета и почти бегом бросилась в свою комнату.

«Нищая! И как нищую выгнали из дому!» – мелькнуло у нее в голове. Она не плакала, она была так подавлена случившимся, что не могла ни плакать, ни думать.

Мало-помалу оцепенение Анны прошло, мысли ее прояснились, и она стала обдумывать, что предпринять. Остаться в доме дяди после слов, сказанных им, казалось ей величайшим мучением. Надобно было уйти – но куда? Она слыхала, что есть женщины, которые живут своим собственным трудом, но она понимала, что для этого нужно что-нибудь знать основательно, что-нибудь уметь делать отлично. А что знала, что умела она? В доме тетки она научилась болтать по-французски и по-английски, немножко играть на фортепьяно, слегка рисовать, ловко танцевать, со вкусом одеваться; этим нельзя было заработать себе пропитание. В последние годы она много читала, но читала без всякого порядка и руководства, что попадало под руку. Она приобрела несколько знаний, но эти знания были неполные и отрывочные; она научилась многое понимать, ко многому относиться разумнее прежнего, но все это не могло дать ей куска хлеба.

Горькие, тяжелые минуты переживала бедная девушка! Она знала, что у нее был один друг – ее добрая, нежно любившая ее бабушка. Но что могла сделать для нее старушка, жившая за семьсот верст, сама бедная! Анна сообщила ей коротеньким письмом о смерти отца, но даже не решилась огорчать ее описанием своих настоящих неприятностей. А вблизи себя она не видела никого, к кому могла бы отнестись с полным доверием, с надеждой на полное сочувствие.

Дядя и тетка продолжали по-прежнему ласково, добродушно относиться к ней, но она не доверяла этому добродушию, она смотрела на него, как на красивую маску, под которой скрывается далеко не добродушное желание, – поскорее освободиться от «бедной родственницы».

Так прошло несколько дней. Анна все еще не придумала, как устроиться, и это сильно мучило ее. Раз утром, машинально просматривая газету, она напала на объявление: «Требуется особа, умеющая ходить за больными, в компаньонки к пожилой даме».

– Вот-то счастье! Это как будто нарочно для меня! – вскричала молодая девушка, и луч радости блеснул в глазах ее.

– Что такое? – спросила Татьяна Алексеевна, сидевшая тут же в комнате.

Анна подала ей объявление и объяснила, что желала бы занять предлагаемое место.

– Что же, это отлично! – сказала Татьяна Алексеевна с худо скрываемым удовольствием. – Конечно, брать место по газетному объявлению, без всякой рекомендации, несколько рискованно – но что же делать? Мне неудобно искать тебе места у кого-нибудь из знакомых, да к тому же твой бедный отец дал тебе такое странное воспитание, не по средствам, что тебе трудно будет найти себе занятие.

Анна, не медля ни минуты, оделась и отправилась по указанному адресу. Тетка не сказала ей, как говорила прежде, что молодой девушке нельзя ходить одной по улице: это могло быть неприлично для племянницы Миртовых, но, конечно, не для простой компаньонки.

Богатая обстановка того дома, куда пришлось идти молодой девушке, нисколько не смутила ее. Лакей, отворивший ей дверь, принял ее по наряду за знакомую своих господ и вежливо помог ей снять пальто. Но когда она спросила: «Здесь требуется компаньонка?» – тон его изменился.

– Здесь-то здесь, – недовольным голосом отвечал он, – да, может, уж взяли: много их перебывало с утра-то. Пожалуй, войдите: я спрошу у барыни.

Анне пришлось с добрых полчаса прождать в приемной, пока к ней вышла «барыня», высокая, полная особа, одетая богато и смотревшая очень важно. Она слегка поклонилась молодой девушке, пристально оглядела ее с ног до головы и спросила небрежно:

– Вы ищете место компаньонки? А где вы жили прежде? Есть у вас рекомендация?

– Я еще никогда не жила на месте, – отвечала Анна, и густой румянец покрыл щеки ее. – Но я могу ходить за больными, я ухаживала за своим больным отцом.

– О, это большая разница! Не знаю, решимся ли мы взять такую молодую, неопытную особу. Вы читать умеете?

– Да, умею: по-русски, по-французски, по-английски.

– И музыку знаете?

– Немного.

– Гм… Мы ищем особу, которая оставалась бы постоянно при больной матери моего мужа. Она уже преклонных лет, нужно ее развлекать, с ней выезжать, читать ей, давать ей лекарства, часто и ночи проводить около нее, когда ей нездоровится.

– Я к этому привыкла.

– Жалованье мы даем небольшое – пятнадцать рублей в месяц. Впрочем, вам не на что будет и тратить его. Одеваться вы должны просто. – Снова оглядела девушку с ног до головы и, видимо, осталась недовольна ее изящным костюмом. – Я не терплю нарядной прислуги. Обедать вам придется в своей комнате, и вообще вы должны понимать, что компаньонка занимает в доме положение подвластное. Если вы никогда не жили на местах, вам, может быть, трудно будет привыкнуть к этому?

– Я постараюсь, – проговорила Анна, глотая слезы.

– Я вас проведу к маменьке: может быть, вы ей понравитесь, тогда попробуйте; мы люди не злые; если вы будете хорошо исполнять свою обязанность, вам будет у нас хорошо. Пойдемте.

Анне сильно хотелось отказаться, убежать прочь, но мысль: «А куда же я денусь? Неужели опять жить из милости у дяди?» – остановила ее.

Она последовала за «барыней» через ряд комнат и коридоров в помещение старухи. В комнате, полутемной от толстых гардин и спущенных занавесок на окнах, подле ярко пылавшего камина сидела в большом кресле старушка, вся закутанная теплыми шалями и платками.

– Вот, maman, я привела к вам еще компаньонку, – обратилась к ней ее невестка, указывая на Анну.

Старушка взяла лорнет, лежавший подле нее на столике, и несколько секунд молча, пристально глядела через него на Анну.

– Ну, у этой хоть лицо человеческое, – заговорила она старческим разбитым голосом, – а уж другие, которых вы мне предлагали, были такие рожи, что и смотреть противно.

Барыня насмешливо улыбнулась.

– Не знаю, поладите ли вы с этой, – заметила она, – она еще очень молода, не живала на местах!

– Молода, это ничего, – отвечала старуха, не сводя своего лорнета с девушки, – а вот что нигде не живала, это плохо: всему придется учить! Вы, милая, что умеете делать?

Анна перечислила все занятия, за какие могла взяться.

– Поправьте мне подушку!

Анна исполнила и это.

– А собак вы любите?

– Люблю.

– Ну, это хорошо. У меня две собачки: вам не придется за ними ходить, у них есть своя горничная, но вы должны жить с ними мирно. Возьмите книгу и почитайте, я хочу послушать, хорошо ли вы читаете.

Анна взяла французский роман, лежавший на столике, и прочла несколько строк.

– Довольно, вы слишком торопитесь, я этого не выношу.

Затем последовал целый ряд вопросов о прежней жизни и родственниках молодой девушки. Анне не предложили сесть, и она должна была стоя отвечать на все, часто очень щекотливые расспросы неделикатной старухи и молча выслушивать все ее замечания о своих родных. Несмотря на то что она старалась держать себя как можно скромнее и скрывать испытываемое ею чувство оскорбления, старуха осталась не совсем довольна ею.

– Да, видно, что вы не живали на местах, – заметила она по окончании допроса. – Вы совсем не умеете держать себя! Я не могу сразу решиться взять вас, приходите завтра с утра, пробудете у меня целый день, и тогда посмотрим! А теперь идите; я устала, дайте мне спирт!

Анна подала спирт, поспешно раскланялась и чуть не бегом вышла из этого дома. Слезы душили ее, лицо ее горело. Сколько унижений пришлось ей вынести, как оскорбительно обращались с ней эти люди! И за что? За то, что она пришла к ним как девушка бедная, желающая жить честным трудом! Если бы несколько месяцев тому назад она приехала к ним вместе с теткой в гости – как различно было бы их обращение! Как деликатно избегали бы они всякого неприятного для нее разговора, как любезно усадили бы в своей гостиной, как искренно восхищались бы и ее туалетом, и ее умением держать себя! А теперь?.. Она не изменилась ни в чем и нисколько, а между тем тогда они с удовольствием признавали ее себе равною, а теперь называют «прислугой», не удостаивают посадить рядом с собой!

Приехав домой, Анна заперлась в свою комнату, бросилась на постель и долго-долго рыдала, пока слезы несколько облегчили ее. Затем последовал целый ряд мучительных мыслей. Она страдала от тщеславия и надменности других, а сама – не причиняла ли до сих пор таких же страданий многим лицам? Краска стыда покрыла щеки ее, когда она вспомнила свои отношения к окружающим.

«Боже мой! – думалось ей. – Я ведь была почти такая же, как эти барыни, мало того, я считала за счастье походить на них! Теперь мне придется испытать все те мучения, которые я невольно, по небрежности и невниманию, причиняла другим; мне горьким опытом придется узнать, что чувствуют все те, на кого я смотрела так свысока!»

Весь день провела бедная девушка в слезах. Вечером она рассказала дяде и тетке о том, какого рода место представляется ей. Иван Ильич заметил, что торопиться нечего, что если место ей не по вкусу, она может подождать другого.

– Конечно, – согласилась Татьяна Алексеевна. – Впрочем, – прибавила она, – всякое место будет не по вкусу девушке, привыкшей жить в родном доме. Мне кажется, что чем скорее Анна начнет привыкать к своему новому положению, тем лучше.

До сих пор Анна колебалась. Она рассчитывала, не лучше ли подождать несколько времени, не представится ли занятие поприятнее места сиделки и компаньонки у надменной старухи, но слова тетки заставили ее решиться. Что бы там ни было, что бы ни ожидало ее в ее новом положении, но она смело примет его, она не пробудет лишнего дня в доме родственников, которые, видимо, тяготятся ею, видимо, хотят поскорее сбыть ее с рук.

Глава XV

На другое утро Анна встала с твердою решимостью угодить больной старухе и получить у нее место. Она оделась как можно проще и мысленно приготовлялась держать себя как можно почтительнее. На сердце ее было очень тяжело; всякий, кто посмотрел бы на ее бледное, изнуренное лицо, почувствовал бы сострадание. Но никто не видел ее. В доме дяди все вставали поздно, и она нарочно хотела уйти пораньше, чтобы не встретить никого из домашних. Она надела шляпку и в последний раз подошла к зеркалу, чтобы убедиться, довольно ли скромен надетый ею наряд.

В комнату вошла горничная.

– Вы уже уходите, барышня, – заметила она, – а вам письмо сейчас принес почтальон.

Анна взяла конверт и тотчас узнала на адресе крупный, нетвердый почерк бабушки.

«Надобно скорей прочесть, что она пишет, – подумала девушка. – Ведь она одна во всем мире любит меня».

Она села на стул и распечатала письмо.

«Милый мой голубчик! – писала дрожащею рукою Анна Федоровна. – Получила я твое письмецо и немало слез пролила над ним. Много перенесла я в жизни, а, кажись, всего тяжелее теперь переносить твое горе. Ты еще всего не написала мне, моя радость. Я узнала стороной, что ты осталась не только сиротой, но еще и без куска хлеба. Бедная ты моя, горемычная!

Кабы хватило у меня сил, приехала бы к тебе: авось моему глупому, старушечьему слову удалось бы хоть маленько утешать тебя! Знаю я, есть у тебя богатые родные и покровители, с ними тебе лучше, чем со мной, а только все кажется, не любить им так, как я тебя люблю! Не сердись, голубчик, на меня старуху! Все мне думается, что кабы ты вздумала приехать опять к нам сюда! Может, тебе приятно было бы отдохнуть у нас, да пожить в тишине да в спокойствии; а уж мне какую бы ты радость сделала! Кажись, я и умереть-то спокойно не могу, не повидавшись еще раз с тобой! По милости твоего покойного папеньки – дай бог ему царство небесное, – я большой нужды не вижу: он, как продал Опухтино, оставил мне домик, да и землицы прирезал немного; слава тебе господи, могу принять тебя, мое сокровище, да накормить не одним хлебом. Матренушка сердится, что я тебе пишу об этом; говорит, что ты осмеешь меня, – ну, да я ей не верю, я пишу тебе от чистого сердца; ты согласишься на мою просьбу или нет, как тебе угодно, – а за что же смеяться над бедной бабушкой? Ведь я это из любви к тебе предлагаю, я уж люблю тебя так, что и не высказать. Прощай, моя родная, не убивайся ты больно, мое сокровище, пожалей свою молодость, еще, даст бог, много радостей у тебя впереди».

Анна не могла удержаться от слез при чтении этого письма. «Добрая, преданная душа, как она умеет любить!»

Девушка поднесла письмо к губам и нежно поцеловала его. «Я буду смеяться над ней! За кого же принимает она меня? Она думает, что я все та же пустая, тщеславная девчонка, какой она видела меня в последний раз!

Нет, моя дорогая, теперь уж я не та, теперь ты была бы довольна мной!»

Она снова перечитала письмо. Для нее было наслаждением повторять себе все эти слова искренней, нежной любви, слова, которых она так долго не слышала, в которых она так сильно нуждалась. При втором чтении она обратила больше прежнего внимания на приглашение старушки. Ехать в гостеприимный серенький домик, видеть подле себя ласковое лицо бабушки, быть окруженной простыми, искренними людьми – да разве это не счастье, особенно сравнительно с тем, что ей предстояло с жизнью компаньонки больной, надменной старухи!

– Конечно, я поеду к ней! – почти вслух вскричала девушка, и на сердце ее вдруг стало как-то весело и светло.

Как только семейство Миртовых собралось к утреннему чаю, она объявила о своем намерении.

– Что за глупая идея! – вскричал Иван Ильич.

– Да отчего же глупая, дядя?

– Еще бы не глупая, – отвечала за мужа Татьяна Алексеевна. – В твои годы забиться в глушь, в деревню! Еще когда у твоего отца было там имение, а то теперь! Я думаю, твоя бабушка живет совсем по-мужицки!

– Неужели же вы думаете, тетя, что лучше взять место компаньонки?

– Надеюсь! По крайней мере ты будешь видеть порядочных людей, ты не одичаешь!

– Ну, по правде сказать, моя бабушка в сто раз порядочнее той старухи, у которой я была вчера.

– О вкусах не спорят! Мы тебя, конечно, не станем удерживать, но только, прежде чем решаться на такой шаг, обдумай его хорошенько!

Анна обдумывала три дня, а на четвертый принесла дяде свои часы с цепочкой и убедительно просила его продать их, чтобы доставить ей денег на дорогу.

Иван Ильич опять повторил, что она затеяла глупость, но, видя ее твердую решимость, не стал долго спорить, как обыкновенно не спорил ни с кем из окружающих.

– Что же, ты думаешь надолго там остаться? – спросил он.

– Не знаю, дядя, как поживется. Во всяком случае я буду там заниматься и постараюсь выучиться чему-нибудь, чтобы, возвратившись сюда, найти себе место получше места компаньонки.

– Да, я понимаю, что тебе тяжело жить в чужих людях, – вздохнул Иван Ильич, – по-моему, тебе бы у нас остаться, да жена находит это неудобным. Ну конечно, бабушка все же своя, может, и не худо у нее будет! Только вот что: часы свои ты мне, пожалуйста, не суй, денег на дорогу я тебе дам и без того.

Анна хотела отказаться, но дядя насильно всунул ей две сторублевые бумажки. Этого было более чем довольно для путешествия. Кроме того, она продала несколько своих платьев и вещей, так что могла приехать в деревню не совсем нищей.

* * *

Через две недели после этого в кухне знакомого нам маленького домика, на краю села Опухтина, несмотря на довольно поздний час вечера, был разведен сильный огонь. Недалеко от печки сидела на деревянном кресле Анна Федоровна, не успевшая еще оправиться от неожиданной радости, а у ног ее помещалась Анна, приехавшая за час перед тем.

– Ненаглядная ты моя, – говорила старушка, проводя дрожащей рукой по волосам девушки. – Я все глазам своим не верю, что это ты! И как мне благодарить тебя за это счастье!

– Бабушка, милая! – вскричала Анна. – Как вы можете так говорить! Вам меня благодарить! Без вас я была совсем одинока, вы одна меня любите, у вас я чувствую, что я дома!

– Хорош дом, нечего сказать! Даже комнат не могли для тебя приготовить!

– Да зачем же мне комнаты, бабушка? Где живете вы с няней, там будет и мне хорошо! Да куда же это няня все уходит? Отчего она не посидит с нами?

Анна Федоровна сконфузилась.

– Видишь ли, Аничка, – проговорила она нетвердым голосом, – уж я лучше прямо все скажу тебе. Мы не можем приготовить для тебя тех комнат, потому что они у нас заняты…

– Чем же заняты, бабушка?

– Да вот, видишь ли, голубчик. У нас осенью стали в деревне ребята заболевать корью, и несколько человек умерло. А ездит к нам доктор, славный такой, добрый человек! Он мне сказал: болезнь, говорит, пустяшная, дети мрут не от нее, а оттого, что воздух в избах дурной, вонь, духота, а со щелей дует. Я и подумала: что же это – невинные младенцы страдают, а у меня комнаты пустые стоят! Это уж просто грех. Я и уговорила баб приносить ко мне больных ребят: мы с Матреной присматриваем за ними, да и матери помогают нам. Благодарение богу, до сих пор у нас еще никто не умирал: трое уж выздоравливают, и насчет других доктор обнадеживает. Матрена все и ходит на них поглядывать.

– Вот это превосходно! – вскричала Анна. – Значит, мне сейчас и дело найдется. Что другое, а за больными я умею ходить, научилась во время болезни папеньки! Сегодня отдохну с дороги, а завтра вы с Матреной удаляетесь от должности сиделок, и детская больница поступает под мое ведение!

Анна Федоровна смотрела на оживленное лицо девушки с недоверием и робкой радостью.

– Аничка, – проговорила она, – да неужели ж ты это не шутишь, неужели ж ты и вправду не побрезгаешь таким делом? Ведь у нас набраны все простые крестьянские дети.

– Бабушка, милая, – вскричала Анна, обнимая старушку, – вы, верно, вспомнили, что я говорила и делала, когда приезжала к вам гостить на лето, но ведь тогда я просто была глупая девчонка, теперь я уже не ребенок, вы увидите, что я совсем не злая!

– Голубка моя, где тебе быть злой! Матренушка, – обратилась она к входившей в комнату старой няне, – послушай, Аничка-то что говорит, хочет сама за нашими ребятами ходить! Ну не ангел ли она?

– Что же, это хорошее дело, сударыня, – по своему обыкновению степенно отозвалась Матрена, – значит, добрая душа, коли хочет за него взяться.

– Милые вы мои! – вскричала Анна со слезами, глядя на добродушных старушек. – Вы так хвалите меня, а я ведь только еще собираюсь взяться за то дело, которое вы делаете всю вашу жизнь!