Александра Метальникова
Вавилонавтика. 2.0
116. Получила я то, что хотела?
Как неожиданно волшебно было встретить его там, и именно его – вместо всех скучных информатиков! Яра ходила по квартире с блаженной улыбкой. Школа. Осень. Красивые яркие краски. Как дивно было разделить с ним не звёздные миры, а кусочек осенней школы. Кусочек прошлого, а значит – её самой. Так важно и так волшебно. И волшебней всего было чувствовать – эту защиту. Опору. Заботу. Тепло. Боже мой!
Но через пару часов к ней на мягких лапках вернулись сомнения. «А что если это был не Дем, а кто-то другой? Просто игра придала ему этот облик? – глодала она себя вместо мороженого на десерт, – Что если я не смогу отличить его от других? И понасоздаю себе таких иллюзий о нём, из которых потом не выберусь. Это будет ужасно! Я не хочу пропасть в туманах Вавилона! И точно не хочу пропасть одна…»
Она катал эти мысли час за часом – и не могла найти ответа. Дем ничего про это не говорил. Спросить его – и, если что, отшутиться? Но если даже это был кто-то другой – хотела бы она об этом знать?
Форумы Вавилона были полны вопросов на самые разные темы, но ответов на них было гораздо меньше, чем хотелось бы:
«Как они могут знать о местах, где был только я?»
«Может, игра активирует воспоминание и дополняет его персонажами?»
«Это всё слишком ярко и реально, вживую так не было!»
«А если я вижу своё воспоминание о конкретном месте, то что при этом видит другой вавилонянин? Моё же воспоминание? Или он вавилобот?»
«Если можно считывать воспоминания из моей головы, значит, можно и разделить их с другими людьми? Я был бы не прочь!»
«А вы спрашивали тех, с кем встречаетесь там, что они видят вокруг?»
«Нет, почему-то и в голову не приходило…» – пронеслось у Яры.
«Продвинутая технология мало чем отличима от магии», – писал всё тот же Ёгарь. С этим Яра не стала бы спорить. Она умела многое рисовать словами и знала, что одни и те же слова вызывают у двух людей совершенно разные картинки. Если сказать «представьте лесную опушку», каждый увидит опушку, которую знал когда-то. Или какую хочет увидеть сейчас. А если «старый замок на закате»?
Но как тогда соединить в игре тысячи и миллионы людей? Как зашить каждому это послание сразу на входе? Есть, например, технология внушений, когда их записывают словами ниже порога слышимости, которые не разобрать за музыкой… А может, это как-то транслируется через прямо сразу же в мозг! Ну, или просто всем показывают одно и то же, но никто не сознаётся! Людям же всегда хочется считать себя уникальными и ни на кого не похожими…
Но Яре не хотелось в это верить. Она попросила у Нат: «Дарлинг, пожалуйста, не в службу, а в дружбу, зарегистрируйся в Вавилонавтике, расскажи мне потом, что тебе покажут?». Нат сначала отнекивалась, говорила «некогда», потом «негде», наконец ответила недовольно: «Зашла я в твой Вавилон, меня отправили в лес, потом в горы, в Карелию занесло, побродила там… Ты чего узнать-то хотела?». Яра поблагодарила её от души и выдохнула с облегчением. По крайней мере, они видели не одно и то же!
Но куда они попадали и почему? Она опять полезла на форумы.
Между страданиями и стенаниями ей опять попалось сообщение Ёгаря: «Отнеситесь к дрифту как к задачке. Не «почему о Боже за что», а «Зачем я здесь? Для чего? Что главное мне важно сделать?». Так будет интереснее всего…». Кто-то жаловался следом: «А что делать, если я всё ещё ничего не понимаю?». Ёгарь с терпеливо отвечал: «Слушайте голос Вавилона в знаках и у себя внутри!».
«Ого, у Вавилона есть голос! – подумала Яра, – Это интересно! Нужно будет прислушаться». Но ей всё ещё было страшно. Страшно услышать правду. Страшно, что всё зашло слишком далеко. Что она уже никогда не узнает, с кем была. А самое страшное, что терзало её снова и снова: что это и с самого начала невозможно было узнать наверняка – только надеяться и верить. Что он – тот самый мужчина. А она – та самая Яра, а не какая-то другая Мэри-Энн, слепок с других женщин и их жизней! Почему мы с таким упорством рассказываем себе о себе одну и ту же историю…
От изжаленности этими мыслями Яра решила записывать аудио-сообщения в телефон. «Подкасты из моей головы», называла она это, иногда отправляя их Нат, в зависимости от содержания и пропорции матерных слов.
Она садилась в дальнем углу за шкафом и размышляла вслух о том, что так долго её терзало: «Что если это был не он, а только слепок с моих мыслей? Но что если и я слепок? Каждый из нас лишь слепок со своих предков! А на этот слепок наложено и положение планет, и структура мира, и вибрации планеты Земля… Может, Земля отращивает нас как нейроны для себя самой, чтобы мы мыслили для неё и передавали друг другу свои состояния – тогда о какой незаменимости вести речь?
Ну а он? Кто он на самом деле? Разве у меня есть шанс узнать это? Что сближает больше всего? Прожить вместе жизнь и родить от него ребёнка, а лучше – и не одного… Тогда через клетки детей в моём кровотоке мы станем единым целым. Муж и жена – одна Сатана. Но есть ли другие способы стать одним целым? Отрастить себе тульпу в форме него? Обучить нашим чатам нейронку? Написать о нём книгу?
Если, например, завести все наши с ним чаты в нейронную сеть – продолжит ли она наш разговор? Если завести все мои встречи с ним в такую сеть – продолжит ли она создавать наши свидания снова и снова, в этом или в других мирах?»
Она представила себе эти искорки, вспыхивающие в разных местах Земли, на разных планетах большой Ойкумены… и от бесконечности пространств и повторений почувствовала головокружение.
Скрепя сердце, она наконец написала Дему.
Мне кажется, я видела Вас в Вавилоне
В школе
Это Вы были?
Да, я в своё время преподавал)
Фух…
Переживала, что это
могли быть не Вы!
Не хочу, чтобы Вы переживали)
в моё отсутствие)
«Да, я очень хотела бы переживать в Вашем присутствии!», – думала она, но не писала об этом… из клятой осторожности? Просто перевела дух с облегчением. Значит, это был он. Значит, мы можем встречаться там, не сговариваясь! Какое счастье и облегчение! Она чуть не захлопала в ладоши от радости.
И сама себе поразилась. Её кидало изо льда да в полымя. Такого с ней не было даже в юности. Хотя в юности мало кто умеет различать чувства. Да и трудно различать оттенки цветов, стоя посреди урагана… Уж тем более – будучи ураганом!
117. Внутренний пруд
За годы жизни в потоке своих переживаний Яра вытащила из этого потока много разных валунов и коряг, кустов и даже деревьев. Теперь в её внутренний пруд влезало гораздо больше чувств и ощущений, эмпатии и сострадания. Но она никак не могла предположить, что кто-то почти незнакомый встанет на берегу пруда, – и цунами чувств поднимется ему навстречу…
Каждое его появление приводило её… Впрочем, он не исчезал! Сразу оказался настолько рядом, насколько было возможно, при километрах между ними! Никогда Яра не ощущала так остро межзвёздную пыль, играющую в лучах солнца. И воздух, который нёс их сообщения через километры и дни.
Вы не мёрзнете?
Нет, греюсь мыслями о Вас)
Иногда я думаю, хорошо, что мы далеко)
А я иногда не хочу думать совсем
Хочу просто улыбаться)
Меня согревает каждая Ваша улыбка)
И она чувствовала биение Силы в нём – каждый день, час, минуту. Яра сама не сознавала до этого момента, насколько сильно настраивается на людей. Почти встраивается в них. Трудно объяснить эту способность людям, которые никогда так не чувствовали – или прочно об этом забыли.
Хотя в детстве все люди это умеют. Ребёнок чувствует тех, кто рядом. Переживает их как себя. Лишь постепенно, шаг за шагом и год за годом, маленький человек учится отделять себя – от мамы, от папы, от братьев, сестёр. А кто-то так и остаётся безоглядным эмпатом. Так и ходит по жизни с растопыренными антеннами, которые принимают всё на свете – и боль, и досаду, и страх, и огонь…
Яра была из таких. Её детство, её работа, а теперь и карантин – всё это сделало её чувствительной настолько, насколько она и не думала, что может быть. Но что поразило её до глубины души, так это то, насколько она оказалась способна настроиться на человека за много сотен километров. И это после одной встречи!
«Что за квантовая запутанность? Почему стоит мне подумать о нём, как я уже чувствую жар в сердце и биение в животе? Кто поможет мне расплести узелок? Если это вообще узелок», – думала она, наливая себе кофе, споря с мужем, печатая черновики, переписываясь с подругами, заказывая продукты, выставляя роботов на уборку – каждый раз, когда оставалась с собой в мыслях.
С Вами легко)
С Вами тоже
Нет никаких, обещаю Вам, ожиданий
Это взаимно)
Какое-то время не смогу
писать, но я помню о Вас
Умён, силён. И очень чуток. Союз ума и сердца – великое искусство понимать и сочувствовать, в котором ему не оказалось равных. «Или мне это только кажется?» – думала она, читая и перечитывая строки, свои и его, пытаясь отыскать изъяны, отчаянно желая, чтобы они появились. Ей было страшно.
И слишком хорошо. После всех этих месяцев заточения, дней и недель взаперти, – наконец, кто-то взял её за руку и вывел из подземелья на божий свет. И она широко раскрытыми ноздрями втягивала в себя воздух, наполненный запахом моря, кедров и роз, хватала ртом крупные капли дождя, чувствовала всей собой солнечный свет, и не могла ни надышаться, ни наглядеться, ни напиться им, ни наговориться…
А может, это просто фигня?)
Болтовня одна с моей стороны)
А может, и с моей?)
Вдруг Вы ошиблись? Со всей Вашей проницательностью до паранойи?)
)) Конечно, я могу ошибаться)
Но нет)
Мне нравится быть с Вами разной
В этом так много свободы
Всем нужно внимание, искренность, тепло
Если можешь свободно говорить
обо всём с тем, кому доверяешь,
это уже очень много
«Слишком быстро. Всё слишком быстро», – думала она, раз за разом оглядываясь на дни после их встречи. Морбид топтался по планете уже два с лишним года. И всего за один месяц, на крошечном островке среди штормов мирового океана, они умудрились выстроить свой маленький шалаш из слов и образов. Где можно было засыпать под шум волн в объятиях друг друга и так же просыпаться. Всего за месяц?
«Так не бывает», – твердила себе Яра. Но в её мыслях всё было так. И сотни и тысячи жизней других людей беспокоили её теперь куда меньше, чем жизни тех, кто оказался на пути цунами их подводного вулкана. Что будет чувствовать Рус? А та женщина, о которой Дем говорит так изредка, которая живёт с ним, ждёт его с работы? Если они всё узнают? Им будет больно. И ему. И мне будет больно тоже. Я не хочу.
Жизнь очень короткая (
И этого желания – обнажить душу перед кем-то
может никогда и не повториться)
Может и повториться, и что?)
Между двумя такими людьми
может быть бесконечность)
И лет, и жизней, и желаний
Может повториться, а может и нет
А может и нет
Предлагаю не думать
о завтрашнем дне
Как будет, зависит от нас
Как мы захотим, так и будет)
Он писал ей это «как захотим, так и будет» – снова и снова, так яростно, что она понимала: он пишет это себе, о своём, о своих… Его способность сопереживать не заканчивалась на ней. И даже это было упоительно… Ей так не хватало – этого сопереживания. Много лет. Может быть, жизней.
Так мучительно не хватало, что хотелось просто схватиться за него и никогда не отпускать. Повиснуть на нём, как дакини, шутила она сама с собой, самая женская поза на свете, когда ножки уже подкашиваются. В самом суровом случае, пусть просто стоит за моим правым плечом, как ангел-хранитель. Хотя бы? Так-то хоть можно?
С этими вопросами обращалась она вверх, сама не очень зная к кому. Кто они были, те высшие силы, которые должны были их всех покарать? Кто смотрел на них, пока они вглядывались друг в друга? Кто будет стеречь сторожей?
Он занял собой всё пространство её внимания, но что он такое – она до сих пор не знала. Он был такой же загадкой, как Вавилонавтика, и чем-то был очень похож на игру. Например, невозможностью контролировать – и предугадать. А Яра любила сюрпризы – но всегда стремилась быть умной, чтобы знать наперёд. А теперь никогда не знала, что её ждёт, в каком дрифте она окажется. И это завораживало до головокружения. Так и с ним – при всей теплоте, защищённости и спокойствии, которые она переживала, она так и не знала, чего от него можно ждать…
Вот с Русом, наоборот, всё было предсказуемо. «Поругались – помирились, подсчитали – прослезились». Рус был её тихой гаванью. Кто в своём уме будет рушить тихую гавань? Особенно в чувственный шторм?
Может, другая и не согласилась бы с этим, но для Яры Рус оказался и вправду ангелом: спасителем и хранителем, а ещё ценителем, радетелем, свидетелем. Но вот огня… Рус боялся огня. Боялся огня как… огня?
– Может, и не нужен этот огонь у семейного очага? Придурь это всё? Ведь так можно и дотла дом спалить? – спрашивала она себя раз за разом, чувствуя, как становится всё теплей и теплей изнутри, как припекает и припекает этот вулкан… Иной раз казалось, что с кончиков пальцев – нет-нет, да и посыплются искры…
Но кому было это замечать? Рус был весь в работе, в своих онлайн-играх, в новостных лентах, в звонках маме или в переписке с братом, или в ванной, которую он принимал в разы чаще неё…
«Мама. Надо позвонить маме», – в тысячный раз напомнила она себе и взяла телефон, привычно подавив нежелание. Привычно ему удивившись.
– Мамулечка, привет, как ты?
– Приветики! Ой да хорошо, только вот дипломники все нервы уже вымотали, никто же ничего делать не хочет, хотят, чтобы всё сделали за них, а как стипендию перерассчитывать, все они тут как тут…
Мама много лет преподавала и в разговорах частенько включала лекционный режим. Можно было просто поддакивать. Но и желания говорить о своём сокровенном тоже не появлялось. Откуда оно возьмётся на лекции? Для этого нужна ночь, тишина, костёр… Яра любила маму, но трубку положила с облегчением. У неё ничего не спросили, она ничего не рассказала. Все при своих. «А была ли я искренна с ней на самом-то деле, хотя бы раз?» – пришла ей в голову неожиданно колкая мысль.
Она записывала сама себе: «А что если на самом деле я и не хочу внимания? Ни от мамы, ни от мужа? Может, мне безопаснее без него. А после контроля бабушки мне в любом внимании чудится контроль. Но именно поэтому мне хочется, чтобы кто-то совсем другой – не из моего дома, не из моей семьи, даже не из моей Вселенной! – бесконечно спрашивал меня обо мне! И готов был выслушать самый длинный ответ…
Но зачем мне, чтобы это был кто-то другой? Ведь вроде это должен делать муж… Бедный муж… кругом он всё должен… да ещё и не делает, вот же зараза какая! Так и копятся между нами баррикады договорённостей, обещаний, долгов и претензий, загораживая друг от друга… Видит ли он меня за этой баррикадой? И вижу ли я его?
Но ведь невозможно из оленя сделать вулкан! Вот в чём проблема! А сейчас я хочу лежать на этом конкретном вулкане и греться в его тепле. Как ящерка. Или котёнок. Неужели это так много? Неужели за это грозят мне анафема и расплата?».
Однажды она пожаловалась Дему:
Огня в нашем семействе
отчётливо недостаёт)
Не хочу ничего знать
про ваших мужчин)
Понимаю)
Если б я сейчас полезла на рожон, было бы потешно)
Если б Вы полезли на рожон…
я бы обнял Вас и не отпускал!
Яра застыла, глядя на эти слова. Чувствуя, как они попадают в самую её глубину. Они оба до сих пор не позволяли себе ничего лишнего. Настолько не позволяли, что зуб крошился. Она легко сорила словами «обнимаю», «целую», «люблю». Но сейчас между ними воздух словно бы стал плотнее – и не пропускал ни банальных слов, ни неточных мыслей, ни резких чувств. И всё это было так странно. Так нежно. Так самозабвенно. Нелепо, смешно, безрассудно, безумно… волшебно…
«Никакой моногамии и никакой монополии я от него не хочу!», – думала она, отскребая пригоревшую яичницу от непригарной сковородки. Подумать только, двадцать первый век в разгаре, а мы всё ещё отскребаем пригоревшую еду от посуды? И боремся с рефлексами, древними как говно мамонта, – собственничества, размножения, ограничения, принуждения… Боже, за что? За какие грехи и долги?
Я не хочу ограничивать его свободу, но можем ли мы быть абсолютно свободны, ото всего и от всех, думала она, куря одну самокрутку за другой. Всегда есть среда и наша подстройка к ней: мы всё время делаем это, выбираем свой оптимальный маршрут, как можем, – а потом природа вдруг говорит: «Я меняю правила игры, обучаемся заново, дети мои, или сдохнете как динозавры!».
«Есть ли свобода в зависимости? Я завишу от Руса и ищу свободу в Вавилоне, а потом в другом человеке… и ведь думаю, что нахожу! Но не обернётся ли эта свобода лишь большей зависимостью – от него и от Вавилона? Но даже если это и так, готова ли я отказаться от него? От них обоих? От всех троих?» – думала, думала, думала Яра. И снова не находила ответа.
118. Глас Вавилона и Око добра
Передо мной кружится жребий мой
И выпадает новой стороной —
Где я, кто я и что свершится мной?
Боже мой, я что, в офисе? Да ладно, не может быть! Компьютер! Стол! Опенспейс??? У меня в жизни не было опенспейса!
– Вот и попробуешь, – в голове я вдруг слышу голос, и он звучит с улыбкой.
– Ты и есть голос Вавилона? – спрашиваю я аккуратно.
– Быстро ты меня узнала. Как тебе наш миленький офис?
Я растягиваю губы, выбирая между улыбкой и оскалом. А ведь знает, чем меня достать, паршивец! Знает, как я ненавижу кубики! Что терпеть не могу ходить строем! Я из тех, кто вскакивает на стол с криком «кто любит меня, за мной» и выбегает быстрее, чем из пожара! И вот! Полюбуйтесь на меня! Белая рубашка? Ладно, положим, белые рубашки я люблю. Трикотажная юбка? Красивый изумрудный цвет…
– Не так уж это всё и плохо, правда? – спрашивает меня тот же голос.
– Ну, как тебе сказать… Мерзейшей будет офисная жизнь, если в ней не окажется хорошего шута!
– Обезьяночка, отведёшь меня пообедать, пожалуйста? – раздаётся жалобный голос из-за перегородки справа, и я подпрыгиваю. Неужели? Я отъезжаю на стуле, чтобы проверить. Да, точно, это он. Мой самый любимый по жизни коллега. Отвратительный, циничный, искромётный, донельзя родной, маэстро бытовой издёвки, Мистер Держи-со-мной-ухо-востро… интересно, как его здесь зовут?
– Тима, ты доделал таблицу? – большая округлая женщина в очках настолько похожа на завуча, что ей так и хочется пририсовать большой шиньон на голове, хотя там просто аккуратная седая стрижка.
– Да блин, здесь куда ни ткни, кривые и косые данные, в последних суммах ничего не сходится! – Тимч резко переходит из модальности «спасите меня, люди добрые» в модальность «я профессионал и могу работать в любом состоянии». Он делает это так элегантно, что я как всегда любуюсь. Я знаю, что он Мастер Своего Дела и всегда был им. И за это я его всегда уважала и обожала… Мы – родные души. Притёрлись когда-то локтями до полного сродства. Можно даже сказать, прикипели.
Но, досточтимый Вавилон, мы что здесь, ради ностальгии? Я не верю! Оглядываюсь, вслушиваюсь, вчувствываюсь, но никого не вижу. Ноутбук включён, я шевелю мышкой, экран загорается, но там всё сложное, незнакомое. Неужели придётся разбираться и в этом? Не жалеете вы меня, мои дорогие мужчины… То код писать, то в банковском деле разбираться! Обновляю почту, пролистываю – одно письмо, другое, третье, четвёртое… вот оно! Сердце подпрыгивает раньше, чем я успеваю прочитать хотя бы слово – от беглого взгляда на фотографию.
Но я тоже зануда, я вчитываюсь – и улыбаюсь от узнавания. Хотя кажется – что тут такого? Простое письмо. Можно сказать, деловое. Но этот мягкий юмор, как же я люблю его… Предупредительность. Забота о ближнем, обёрнутая в простые рабочие, но непритворно тёплые фразы: «…прошу Вас, не надо придумывать себе задач, из которых Вы потом не выберетесь…».
Да, это он. Сомнений быть не может.
Узнавание – откуда оно берётся? Из чего складывается? Нужно было успеть распознать тигра в джунглях, разглядеть его средь танцующих пятен – и поэтому теперь люди умеют читать и УЗИ, и кофейную гущу?
Или дело не в этом, а в паутине Индры? И рисунок планет в момент моего рождения заложил в меня навсегда эту яркую сетку светящихся линий. И когда одна из линий совпадает с чьей-то другой, они вспыхивают узнаванием. Или мы встречаемся между жизнями и договариваемся, кто кому будет кем? Кем здесь Вы окажетесь мне?
Я разглядываю фотографию, впитываю её в себя – хотя и так узнала бы его за секунду до первой встречи. А мы встретимся? Где мы встретимся? Есть ли в этом аду с лампами дневного света место, чтоб встретиться?
– Обед, – подсказывает мне в ухо улыбающийся голос. У меня нет сил ждать.
– Погнали в столовую! – говорю я Тиму, с усилием закрывая письмо, запоминая на всякий случай имя: Даниил Александрович.
– Пока нам здесь весь мозг не сожрали вилкой? Пошли! – Тимч одним резким движением отталкивается от стола, выкатывается прямо на середину прохода, потягивается, я смотрю на него и любуюсь. Он занимается спортом давно, и это так невыразимо приятно – быть в поле мужчины, который хорошо владеет своим телом…
Что за такое незнакомое ощущение? Я ещё не увиделась с Ним, а уже так скучаю? «Ну, не спеши же», – я слышу улыбку в голосе Вавилона…
– Как делишки, как домик? – спрашиваю я наугад, пока мы тащимся до лифта. В нашей другой (основной или просто привычной?) Вселенной у него милейшая жена, дочурка и недостроенный дом, который он ковыряет уже сотый год. А как оно здесь?
– Какой домик ты имеешь в виду, конуру мою что ли? – подозрительно спрашивает он, – Поиздеваться решила?
– Ой да ладно тебе скромничать, – я успокоительно глажу его левое плечо.
И тут двери лифта открываются, и хотя в нём стоит ещё несколько человек, я узнаю его сразу же, по пронзительному взгляду из-под густых бровей. Как будто бы он не ожидал меня здесь увидеть. Но уж если увидел, надо пригвоздить взглядом срочно, чтоб никуда не делась. Не трепыхнулась даже попробовать куда-то деться…
– Доброго денёчка, – по-пацански, слегка так сквозь зубы говорит Тимч. Я тихо добавляю: «Добрый день». Мы заходим в лифт, люди чуть подвигаются, мы неловко встаём в середину. Но я чувствую его присутствие за левым плечом так же ясно, как чувствуют солнце, повернувшись к нему спиной.
– Так что там с конурой? – спрашиваю я вполголоса, просто чтоб что-то спросить, чтоб не молчать, не слышать, как в шахте отчаянно завывает ветер, a заодно – не нервничать от его присутствия.
Тут меня осеняет: мы что, в Сити? Вавилон! Мало тебе засунуть меня в этот чёртов кубик, так ещё и в башню «Око добра»? Ну погоди у меня! Тихий смех внутри становится мне ответом. Он умеет не только шутить, но и радоваться своим шуткам, гляньте-ка. По жизни надо пройти с горделивым прищуром, чтоб показать Богу, что его шутка дошла!
Мы выходим гурьбой из лифта, попадаем в небольшое фойе, за дальней стеной которого уже видна огромная столовая. «Корм», – всплывает у меня в голове слово, которым Рус называл еду, которую им давали в офисе. Меня это слово бесило просто до чесотки… Насколько же нужно себя не уважать, думала я, чтобы так называть то, что кладёшь внутрь себя?
Но когда я вижу огромное пространство, заполненное столиками и людьми, подносами с муляжами еды на столах, мерцающим светом от мерзких ламп на потолке – мне тоже хочется взвыть: «Люди! Вас держат как скот и кормят на убой едой, которая убивает всякое желание жить и любить! Одумайтесь! Остановитесь! Бегите!».
– Подождите немного, – доносится до меня потрясающе знакомый мягкий голос, – это же только первая версия…
Оказывается, мой герой уже идёт справа от Тимча, и они о чём-то переговариваются. О работе? И хорошо. Это так безопасно и приятно для эго. А я иду и пытаюсь справиться с шариком чувств, что щекочет меня под ложечкой – восхищение, удовольствие, нежность, любопытство… Почему в его присутствии я всегда чувствую себя так? Откуда такие большие волны? Будто он океан, а я море. И в нём ничего не заметно, зато я тут выплёскиваюсь из берегов!
Я беру поднос и пробую расслышать что-то в их разговоре.
– Они в своём репертуаре, им – как всегда – вынь да положь…
– А мы, блин, вынимаем и кладём!
Они о работе. Наверное, он тоже в курсе бесконечной задачи Тимча. Или они про весь наш стиль работы в целом.
– Если б люди хотя бы учились на чужих ошибках! Но нет, всегда одно и то же!
– Пора просто брать за всё деньгами. По-другому они не понимают.
Ох уж эти мужские беседы… Вечное «кто лучше сможет, у кого выше встанет, кто дальше плюнет, кто сильнее кинет, кто мощней ударит». И столько лет псевдоучёные лгали нам, что конкуренция необходима и лежит в основе всех отношений! Интересно, как они доказали бы это родной маме? «Мама, ты конкурировала со мной, пока рожала и кормила меня» – что за бесчеловечная чушь? Ещё и назвать это «врождённым инстинктом» и «двигателем эволюции»! Как так, о Вавилон?
– А что, разве не приятно порой быть предметом инстинкта? – отвечает мне внутри голос Вавилона, – Разве не приятно видеть, как мужчины теряют дар речи, когда ты улыбаешься им от всей души? Разве не нравится тебе, когда тебя так крепко держат сильные руки?
– Не подзуживай меня! – отвечаю я ему, выбирая салат между похмельной морковкой и измотанной вусмерть капустой, – Не надо рассказывать мне, что клин вышибают клином, а инстинкт инстинктом! Что, у меня всего два выхода – драться до изнеможения либо быть трофеем победителя? Или, искушение для искушённых, сначала первое, потом второе?
– Фи, дорогая, это грубо… а грубость в женщине опасна. Уж лучше тогда уметь сражаться на мечах… хотя бы ты не будешь разбрасываться словами как кинжалами!
– Кинжалы женщин опасны только для тех мужчин, которые настолько боятся женской силы, что предпочитают заковать её в «трусы верности» или наручниками к плите. А кто может встать с женщиной плечом к плечу и смотреть на жизнь вместе – те знают, что женскую силу лучше холить, лелеять и иметь на своей стороне…
– Опять спишь? – Тимч вырывает меня из размышлений, я смотрю на него, моргая, как только проснувшись, он отвечает мне, нарочито округлив глаза, – Курица!
– Ах ты… – я не могу найти слов так быстро.
– Говорю, курица азиатская последняя осталась, будешь?
– Ох… Да, я буду курицу, спасибо за заботу, дорогой! – киваю я одновременно и ему, и поварихе. И пока она меланхолично накладывает курицу в тарелку, я легонько глажу Тимча по плечу. В нашей общей Вселенной у него есть младший брат. Он приучен делиться, и всегда заботился обо мне куда больше, чем я замечала. И меня наконец догоняет волна благодарности.
Но вижу, как цепляется за этот жест взгляд нашего третьего компаньона… Даниил Александрович? Ревность? Что, правда?? Но я всё ещё не знаю, по каким нотам написаны наши партии в эту встречу. Жена Тимча тоже когда-то ведь нас ревновала…
Мы берём подносы и садимся за дальний стол. Они с кем-то здороваются по дороге, я стараюсь ни на кого не смотреть, почему-то мне не хочется сейчас лишних людей. У меня уже есть эти двое, и мне нужно понять, что между нами, и что мне нужно вынести отсюда… Опять эти инстинкты? Мужчины как всегда думают о превосходстве, а женщины – об отношениях?
Раньше меня это злило до белены. Раньше я стремилась залезть в самую гущу событий, помахать там мечом, всем доказать, что я тоже могу, что я это умею, что я работаю хорошо, что моё мнение верное… Теперь я и так это знаю.
– А как Ваши дела, Ирина? – вдруг он обращается и ко мне.
Я выныриваю и искренне, нежно улыбаюсь ему:
– Прекрасно, Даниил Александрович, работаю над новым проектом, и заодно вспоминаю всё, чему меня научили до этого…
– Очень интересно… – он смотрит на меня и улыбается. Нет у него привычки широко улыбаться, что правда, то правда. Но глаза – глаза так и искрятся весельем…
Когда корма на столе наконец-то не остаётся, он говорит:
– У меня ещё есть время до встречи выйти подышать воздухом, не хотите составить мне компанию? – и смотрит на меня своим фирменным, всегдашне пронзительным взглядом.
– С удовольствием! – я не успеваю и подумать, как ответ вылетает из меня.
Тимч смотрит на меня удивлённо. А я ведь и не знаю, можно ли тут куда-то выходить, не написав три раза в табличку и не заверив подписью руководителя? Трёх руководителей? Но я наудачу беру его под локоть и с напором говорю:
– Если будут меня искать, скажи, что меня от этой омерзительной вчерашней морковки тут же в столовой скрутило! Все её видели, тебе легко поверят!
Опять замечаю суровый взгляд моего героя, отпускаю локоть Тимча и, не дожидаясь ответа, легонько треплю его за ухо, чтобы всё стало дружеским жестом:
– Что бы я без тебя делала!
Тим заходит в лифт наверх, буркнув: «Осторожней там, свежий воздух бывает опасен». А наш лифт вниз приходит следом, там на удивление никого нет. И едва закрываются двери, он притягивает меня к себе за талию, дивным хозяйским жестом, и закрывает мой вскрик неожиданности – поцелуем. Боже! А камеры? Вы не боитесь, рыцарь мой? А сослуживцы? А вдруг лифт остановится на неподходящем этаже? Да Бог бы с ними, да…
Он обнимает меня так крепко, что почти нечем дышать, но почему мне становится так легко? Я будто лечу вместе с ним по этой дурацкой шахте, где всегда завывает ветер. Но сейчас даже ветер стих… не тревожит, не хочет мешать?
Ладони мои на его плечах и через тонкую ткань рубашки я чувствую тепло его кожи и силу рук. И руки его говорят мне на языке ощущений, что защитят меня от кого угодно – от хулиганов, от сослуживцев, от саблезубого тигра… И мне бесконечно приятны эта сила и мощь, забота и бережность. В кольце этой силы я становлюсь и текучей, и мягкой. И не хочется никому ничего доказывать, не хочется ни о чём думать. Хочется быть в этом мгновении, в поцелуе и прикосновении – всего восемьдесят этажей, как это, в самом-то деле, мало…
Когда под нами остаётся всего пять или шесть этажей (какое чувство времени!), он отрывается от меня и смотрит мне в глаза, всё так же пронзительно: теперь-то уж Вы никуда не денетесь? Я ухожу от его взгляда, утыкаюсь в его плечо, на краткий миг. Чтобы успеть, когда лифт остановится, отстраниться от него, развернуться к дверям, погладив кончиками пальцев его ладонь – быстро и нежно.
Мы выходим из лифта. Я улыбаюсь. Он если и улыбается, то как всегда незаметно. Мы идём через большой и красивый холл, чёрные колонны, белые диваны, но я думаю только о том, как бы не взять его за руку. Запреты, тайны, табу – как они всегда будоражат кровь…
Он тоже в белой рубашке, но не угловато-офисной – средневекового кроя, мягкой, без воротника, с планкой пуговиц посередине. Как снова и снова в нас повторяется всё, чего о себе мы не помним! Эти прошлые жизни. Эти вечные встречи.
