Александр Витальевич Спахов
Приятели ночи
Попа Аделаиды Николаевны была её гордостью. Умеренных размеров, чуть вздёрнутая, без намёка на дурацкие, торчащие из-под трусов «бабьи крылышки», она сводила с ума всех без исключения сотрудников административно-хозяйственной части, но оставалась незамеченной непосредственным, имеющим негласное на неё право начальником. Оттого и донесения куратору на него выходили пустыми, а значит, вызывающими сомнения, причём не в Прожогине, а в ней самой. Почитают такие донесения компетентные товарищи и подумают: эге, что-то хило работает Аделаида Николаевна, без огонька, без задора, поставим-ка мы на ней крест. И останется Аделаида Николаевна на заштатных ролях – стучать на какого-нибудь бесперспективного начальничка предпенсионного возраста. А думаете, стукачу не важно, на кого стучать? Как бы не так! Карьера стукача – это карьера его подопечного. Хорошо бы стучать на человека яркого, известного и незаменимого. Пробраться к нему в постель, в семью, в душу… Вот тогда будет что писать в донесениях и отчётах в подробностях и нюансах. Почитают наверху с интересом и скажут: ценный сотрудник, горит на работе, пылает. Жертвует самым дорогим – целомудрием и порядочностью. Надо отметить в приказе. Прожогин же совершенно не понимает важности задачи. Даже не ущипнул ни разу, козёл.
Прожогин не был в восторге от задачи – имитировать бурную деятельность по созданию самого разрушительного оружия в истории человечества. Не то чтобы ему претила идея обмана – не таким уж он был правдолюбцем, – просто к человечеству Прожогин относился с подозрением. Недолюбливал его, мягко говоря. Не испытывал к нему уважения. Больше того – не был уверен, что человечество готово к тем знаниям об устройстве мира, на пороге которых он, Прожогин, сейчас стоял.
Когда Аделаида Николаевна, задницу которой он хоть и давно оценил, но щипать не торопился, закрыла за собой дверь, Прожогин вернулся к своим размышлениям.
«Что это за человечество такое? Расползлось по всей суше и говорит, не понимая само себя, на нескольких тысячах языков. Что это за сообщество, которое разделено на сотни государств с постоянно сменяющими друг друга бестолковыми правительствами? Что это за общество со смехотворно короткой памятью и бесконечно переписываемой историей? О какой ответственности можно говорить, если основной движущей силой что для человека, что для государства является присвоение денег? Чем больше денег присвою, тем я сильнее. А кто сильнее, тот и прав. Соревнование и конкуренция, суть которых – жадность и стяжательство, – вот что в итоге правит человечеством. Да, конечно, есть благороднейшие личности, которые хотят осчастливить весь мир. Но идут всё равно не за ними. Мир достаётся другим. Тем, что понахальнее и понахрапистее: Гитлеру, Наполеону, Пол Поту и им подобным, которым он нужен для удовлетворения личных амбиций, мести, инстинкта самосохранения и жажды богатства. А окажись у власти порядочный, совестливый, так будьте уверены: его очень скоро сменит, а скорее, сметёт какая-нибудь сволочь».
Прожогин прочертил на листе бумаги линию, напоминающую лежачую восьмёрку – символ бесконечности.
«Так зачем этому миру, битком набитому сумасшедшими, самозванцами и подлецами, подсовывать смертоносное знание о его устройстве? Зачем муравьям, лягушкам и комарам знать, как уничтожить мир? Да ещё и не просто муравьям, а муравьям воинственным, а также жадным, злобным и завистливым пчёлам, руководят которыми самые жадные и злобные из них. Не разумнее ли повременить с открытиями? Или скрыть их, если они уже сделаны, от глуповатого человечества? Ведь, если посмотреть правде в глаза, человечеству глубоко наплевать на устройство мира. Так пусть они и дальше бегают наперегонки с барьерами или шестом, пинают мяч на стадионах, сосут пиво перед телевизорами, жрут булки и не лезут в дела устройства мира. Кто-то поумнее меня дал им, как сахарного петушка на палочке, половой инстинкт и оргазм, сказав: развлекайтесь, живите и размножайтесь… Может быть, произойдет чудо и вы поумнеете и перестанете думать только о плотском… Может быть, у вас получится объединить усилия, а не толкаться задницами, – тут Прожогин невольно вспомнил про Аделаиду Николаевну, – вокруг общака. Хотя, конечно, надежды не много…»
Зато у Аделаиды Николаевны надежды было хоть отбавляй. Она надеялась выдвинуться. И не когда-нибудь, а именно сейчас, с Прожогиным. Надо не ждать, думала она, а действовать. Нужно дать компетентным товарищам то, чего от неё хотят. Вернее, не от неё, а от этого тюфяка Прожогина.
Прожогин вздохнул и отложил карандаш. Нет, мир устроен неправильно. В его устройство, чувствовал он, вкралась какая-то ошибка. Но какая, где, когда?.. Вот что его сейчас занимало, вот что мучило. Когда Сергей Сергеевич спросил, какой темой ему бы хотелось заняться, Игорь Петрович не сказал всей правды. Если начистоту, он хотел отыскать ту точку, где не угодившее ему человечество свернуло на неверный путь познания, постепенно превращаясь в стадо.
А вообще была ли эта точка? Несомненно! Основной и неопровержимый её признак – двойственность познания, или, если угодно, разделение мира надвое. На материальное и духовное, на науку и веру, на объяснимое и необъяснимое. А ведь мир-то один! Да, он многообразен, но един, а значит, и законы его едины. Не могут в одной системе существовать взаимоисключающие законы. Все законы подчиняются одному глобальному базовому принципу. Можно называть его по-разному: Бог, наука, – но отрицать его существование нельзя.
Человек – часть мира, частность, которая никак не может осмыслить ни себя самого, ни общее положение дел. Откуда мы взялись? Как выработались наши способности и свойства? Из каких таких умных, но забывчивых обезьянок? Сколько-нибудь внятного ответа у нас нет. А наши способности, пусть и не часто, но всё же встречающиеся? Телепатия, ясновидение и прочие подозрительные умения? Если мы их развивали в себе, а после прекратили, то для чего и почему? Для чего развивали и почему прекратили? А эти идиотские общественные эксперименты: общественный строй, государство… Общество, изначально создаваемое как инструмент защиты личности, сплошь и рядом подавляет человека и конфликтует с другими обществами. И эти вечные войны между государствами… Ведь что такое государство? По сути, его ядро – это группа граждан, которые хорошо устроились: примостились возле бюджета и благ, которые предоставляет им должность или собственность, и для защиты своего положения готовы жертвовать жизнями других граждан, которые устроились не так удобно, как они сами. И те, кто стройными рядами идут в атаку, в целом понимают, за что они идут умирать. За предельно простые вещи: чтобы не стало хуже, чтобы враг не изнасиловал дочь и жену, не забрал брата и сына в рабство, не разорил дом, не отобрал нажитое. Чтоб остался шанс стать членом той группы, что составляют ядро государства. Потому и должны граждане не сомневаться в парадигме государственности, верить, что это единственный и естественный путь развития человечества.
А Прожогин как раз сомневался и подозревал, что развитие пошло не по той ветви познания. Вроде как вместо прямой дороги к вершине, с которой виден весь существующий мир, свернуло на извилистую, узкую лесную тропку, заканчивающуюся на поляне для пикников с водкой и шашлыками.
И почему-то не все свойства мира и человека были доступны для изучения. Проще всего сказать, что мешали государство и церковь, но не будет ли это упрощением? Хотя, возможно, всё происходило так: давным-давно кто-то, имеющий власть, страшась непонятного, взял да и не поддержал того, кто мог и хотел познать загадочное, а помог другому – допустим, Архимеду или Декарту, – и те бодро пошли по упрощённому пути познания, не оставляя за собой сомнений. А теперь, через тысячи лет, наш ум просто не способен познавать нематериальное, как, например, рыбы не могут плодотворно изучать свойства газов.
В дверь просунулась Аделаида Николаевна:
– Игорь Петрович, вам что-нибудь нужно?
Прожогин рассеянно посмотрел на секретаршу – он всё никак не мог привыкнуть к её существованию.
– Да, – как бы очнувшись, произнёс он. – Принесите мне, пожалуйста, Библию, Талмуд и книги по каббале.
Аделаида Николаевна пошевелила губами, повторяя названия, и скрылась.
«Нет, – подумал Прожогин, глядя на закрывшуюся за ней дверь, – не стоит спешить с открытиями. Отыщу-ка лучше ту точку в истории человечества, когда кто-то погнал людей по встречной полосе познания – по дороге сухой математики».
Аделаида Николаевна шла по коридору в отдел технической информации и радовалась тому, что в донесении о Прожогине наконец-то появятся подозрительные данные.
9. Гамбург
На Эльбе было тесно. По воде цвета грибного супа скользили десятки судов. Казалось, что все, от громадных, готовых крякнуть с натуги контейнеровозов и длинных, чуть выступающих над поверхностью наливных барж до порывистых яхт и чумазых коротышек-буксиров, сорвались с насиженных мест и подались куда глаза глядят. Совсем как я.
«Генриетта Вторая» пристала у шестнадцатого дока. Фрицу и его невидимой команде предстояло плыть вверх по течению Эльбы вглубь города, но высадили меня здесь, при самом въезде. Не успел я коснуться тверди земной, как сейнер отчалил, буравя винтом грязно-коричневую, маслянистую воду. Тут-то мне с голодухи и пришёл на ум грибной суп с перловкой. Деньги пока были. За выпивку Фриц взял по-божески, чаевые я ему прибавил умеренные. На приличный обед ещё хватит, но шагать до него предстояло километров шесть-восемь – приземлили меня в самом дальнем углу порта. Казалось, здесь не ступала нога человека. Бывалые морские волки и просоленные шкипера с проплывающих кораблей смотрели на меня из-под бровей как на жителя необитаемого острова. Шаткой походкой моряка я тронулся в путь.
Несмотря на восемь с лишним веков истории, в городе совсем не ощущалось старческой хрупкости. Гамбург показался мне элегантным господином средних лет с моложавым лицом и лёгкой сединой. Современные здания здесь обретали солидность, а старинные постройки молодели. Никакой игривости, несерьёзности и чудачества. Строго, но не педантично. Сурово, но без аскетизма. С таким парнем, подумал я, можно и крупное дельце обтяпать, и гульнуть на славу.
На озёрах и каналах не без ущерба для каждой из сторон конфликтовали дети, лебеди и чайки. И хотя требовательные чайки и самоуверенные лебеди были давно и непоколебимо убеждены именно в своём первоочерёдном праве на сытное питание хлебобулочными изделиями из прибрежных кондитерских, дети всякий раз устанавливали собственные порядки. Они выделяли в птичьих стаях фаворитов, наделяли их привилегиями и строили новую иерархию при раздаче угощений, тем самым внося сумятицу в пернатые сообщества и ставя самих себя в неловкое положение. Доходило до того, что особо решительные из чаек, стараясь глубоким взглядом «глаза в глаза» пробудить в детях совесть, с криком подлетали к самым лицам детей и крыльями сбивали с них шапки. Лебеди же, орудуя длинными шеями, выхватывали выпечку у нерасторопных, но почему-то получивших предпочтение «гадких утят», чем вызывали гнев у детей. Местные, блёклых тонов утки ещё пытались ввязаться в процесс распределения пищи, а вот голуби – уже нет. Голубей здесь за людей не считали. Справедливость тут, как, впрочем, и везде, каждый понимал по-своему. Взрослые люди в разборки не вмешивались.
На Рипербан я добрался уже в сумерках. Место было выбрано не случайно. Гамбург – портовый город, ему ничто не чуждо. Есть в нём и Рипербан. Место из тех, что называют «скользкими дорожками», – как Пратунам в Бангкоке или площадь Пигаль в Париже. Здесь за деньги утоляли самые низменные страсти. Но не все, а лишь те, что связаны с мочеполовой системой. Страсть к наживе или, скажем, к лицедейству здесь не утоляли. То же, что брались утолять, утоляли небрежно, на скорую руку, подгоняя и понукая, как жеребцов и беря деньги вперёд.
Здесь кривлялась и выкаблучивалась похоть. Плясала на подиуме вокруг столбов, мелькала на экранах мониторов и просто зазывала в провалы дверей. Престарелые сутенёры предлагали лежалый товар ценителям глубокой старины. Щеголеватые, с тонкими усиками, сутенёры помоложе выставляли цветных и экзотических особей пижонам разных мастей. Но в основном находил спрос по-немецки добротный, задастый товар из Средней Европы. Сюда стекались и прыщавые юнцы, и солдаты срочной службы, и отцы семейств, и облезлые отвергнутые сердцееды. Приходили и матросы с кораблей дальнего плаванья, и просто потерпевшие крушение – такие, как я. Здесь никто не обратит внимания на одинокого мужчину в мятой одежде с трёхдневной щетиной на щеках. Никого не удивит, что к оплате он предъявит пару фунтов стерлингов вместо положенных евро. К тому же, камеры видеонаблюдения здесь не приветствуются – отпугивают посетителей.
До встречи с Николашей оставалось ещё больше часа. «Генриетта Вторая», несмотря на неказистый вид, резвостью обладала изрядной. Не торпедный, конечно, катер, но с поездом «Москва – Воронеж» могла бы посоревноваться. Теперь предстояло где-то скоротать время. Я решил укрыться от посторонних глаз и зорких видеокамер за неприметной дверцей магазинчика для тех взрослых, которые, запрещая детям ковыряться в носу, сами себе кое в чём втихаря не отказывают. Думал, поброжу среди невостребованного товара под ослепшими, в паутине камерами да растворюсь в полумраке, как тень папаши Гамлета, оставаясь никем не примеченным. Но я жестоко просчитался. Внутри открылся залитой пронзительным, почти бенгальским светом гигантский секс-шопище с ярусами, балконами и двухместными примерочными. Этакий ГУМ с озорным ассортиментом. Отделы подробной детализации оттенков чувственности, как птенцы из гнезда порока, требовали покупателя к себе. «Попробуй так!», «возьми меня!», «тебе понравится!» – вопили они, перекрикивая друг друга.
Шарахаясь от особо назойливых, я устремился в секцию спецодежды, где намеревался найти выбор масок и головных уборов для ценителей бесчеловечного садо-мазо. Успокоился я, только натянув до подбородка кроваво-красный колпак палача с узкими даже для китайца смотровыми прорезями. Надо отметить без ложной скромности: колпак мне шёл. Непреложная истина – красавцу всё к лицу! Я уже собрался было оплатить покупку – в таком колпаке мне никакие камеры не страшны, да и цена оказалась разумной, – как вдруг притормозил, поняв, что живые городовые моего выбора не одобрят. Не снимая колпака, я нахватал ворох специфической одежды и укрылся в примерочной, оставив щель в занавеске для обзора торгового зала.
Посетители без стеснения и зазрения совести – ещё бы знать, что это такое? – рылись в товаре, прикладывали его к себе, вертелись с ним перед зеркалами, вчитывались в инструкции и советовались с продавцами. Те не отказывали и толково объясняли, как ловчее и разумнее использовать предлагаемые предметы, их преимущества и особенности. Дело шло бойко, кризиса не ощущалось. Да и – что там душой кривить – товар был представлен отменный, на самый привередливый вкус и по привлекательной цене.
Особенно меня порадовали три фрау поры «бабушка внука дошкольного возраста». Таких уместней встретить в бакалейном или в отделе рукоделия, но эти затеяли другой шопинг. Одна, одетая передовее остальных, явно лидировала. Решительно отстранив продавцов и консультантов, она сама исполняла их работу. Знания её были необъятны, подробны и конкретны. Эта дама снабжала своих подруг развёрнутыми комментариями из собственного опыта. Демократично не навязывая своего мнения, она щедро делилась им, сопровождая звуковыми и двигательными ремарками.
Товаром были вибраторы. «Чух-чух-чух», – пыхтела, как паровоз, фрау-лидер, крепко держа в руках стилизованный под начало двадцатого века, будто и впрямь на паровом двигателе, тяжеловесный, словно заскорузлый ретровибратор. Остальные дамы вняли с интересом, но не одобрили, предпочитая прогресс. Фрау-знаток предложила другой – румяный, приличного размера, имеющий в своём облике что-то неуловимо средиземноморское, яркое, солнечное, отпускное. Этот вибратор словно улыбался белозубой улыбкой беззаботного итальянца. Он был как приключение без последствий. Хороший товар, да, к тому же, звучал при включении фокстротом в тёплую звёздную ночь.
Потом они обсудили следующий: с виду робкий, несмелый, как первая любовь… Лица дам стали задумчивы и чуть взволнованны. Потом ещё, и ещё… В каждом находились приятные черты и неожиданные стороны. Они никуда не торопились, были основательны и вдумчивы. Время текло продуктивно. И тут одна из женщин, пуще других похожая на бабушку, чуть не подскочила и вцепилась в товар обеими руками.
– Беру! Этот беру! – без колебаний воскликнула она. Обе её подруги, и в первую очередь лидер, вопросительно уставились на её выбор.
– Он так похож на моего покойного Генриха! – с умилением прижимая вибратор к груди, проговорила фрау.
Приглядевшись, подруги тут же признали, что её Генрих был прехорошеньким.
Два вибратора спустя приняла решение и вторая покупательница. Её выбор пал на ясный, как приказ, и чёткий, как команда, аппарат – прямой и несгибаемый, будто сам решавший: когда, как и с кем. Фрау-лидер покупки не сделала – видать, её спрос уже был надёжно удовлетворён. Что ж, за этих женщин я теперь спокоен. Пора направляться к выходу, оставив колпак палача одиноко висеть в примерочной. На тёмной улице я в который раз подумал о Бетти.
В ресторане «Папаша Джо» нашлось местечко в самой глубине. Я заказал кусок мяса, картошку и, считая теперь себя немножко рыбаком, салат с тунцом.
Николаша прибыл минута в минуту. Прошёлся пару раз, проверяясь, перед витринами и шагнул внутрь. Я поднялся ему навстречу. Обнялись. На этой улице никого не удивишь объятьями зрелых мужчин. Да что там – даже поцелуями зрелых мужчин с язычком здесь никого не удивишь. Но мы с Николашей целоваться не стали, ни с язычком, ни без.
– Как родители? – спросил я, решив для начала соблюсти приличия. Не виделись мы, наверное, года два.
– Спасибо, неплохо, – ответил Николаша. – Получил недавно от них письмо, пишут: на даче в Бегичеве уникальный урожай яблок. Будешь в наших краях – съезди. Они тебя любят.
– Непременно, – кивнул я. – Как раз хотел с тобой о Москве поговорить. Меня позавчера провалили, чудом ушёл почти в чём мать родила…
– Понятно…
– Я с лицом, засвеченным в английской контрразведке, без денег и без понятия, что́ произошло.
– А что с тобой… – Николаша замялся, выбирая, каким именем меня назвать.
– Называй меня Куком. Привык, понимаешь, к этому имени. Кстати, тут всё на двоих заказано.
– Кук так Кук. Что с тобой случилось-то?
Мне пришлось помолчать, пока официант выставлял перед нами салат.
– Всю мою резидентуру взяли в одно время, с точностью до минут. Где-то утечка прошла. Я никому туда не докладывал – некогда было. Хочу своим ходом до Центра добраться. Ты денег привёз?
– Привёз, сколько было под рукой. – Николаша жестом заказал пива. – Около полутора тысяч евро. Хватит?
– Должно хватить. Я паромом до Хельсинки – они из Ростока каждый день отходят. Потом маршруткой до границы, а там нашим сдамся.
Подошёл официант и поставил пиво.
– За полтора дня обернёшься, – Николаша с наслаждением ополовинил кружку.
– Только в открытую на паром проходить опасно – везде камеры, вдруг сканируют…
Салат пошёл на ура, но мясо превзошло все ожидания. Сочный край молодого бычка-лентяя. Видать, при жизни лишнего шага боялся сделать, мышцами совсем не пользовался.
– А ты позвони нашим – может, кого навстречу вышлют. А пока здесь, в Гамбурге, кайфанёшь, оттянешься. И денежки мои целее будут. – По физиономии Николаши расплылась сытая улыбка.
Я с интересом посмотрел на него:
– А как же последняя рубашка другу?
– Зачем англичанину моя французская рубашонка, если Родина-мать ему на днях новый мундир с погонами выдаст? Короче, звони, послушай, что скажут, а потом и с деньгами решим. Вот тебе телефонная карточка – только что купил, перед парижской подругой извинялся, что не приду сегодня. Звони, а я выйду покурю. Здесь нельзя.
Николаша поднялся, вынимая пачку «Голуаза». Телефон-автомат висел возле барной стойки.
Я, разумеется, знал заветный номерок, по которому следовало звонить в экстренном случае. А вот стоило ли звонить – уверен не был. В затеянной игре, участником которой я давно стал, играют не на поцелуи и даже не на бабки, тут играют на всё, что у тебя есть. А у меня и так почти ничего не осталось. Кто возьмёт трубку – неизвестно, кому он доложит – непонятно, и кто ещё услышит его доклад – тоже неясно. А чем мне тут, в Гамбурге, сразу могут помочь? Советом? Ценно… Прислать хорошего сотрудника? Так самый лучший для меня уже здесь. Зачем же тогда звонить? Единственный человек, с которым я мог бы без опаски говорить, – это высокий куратор, по сути автор операции – Сергей Сергеевич. А звонить ему напрямую я как раз-таки и не мог.
Я сидел и смотрел, как за окном ресторана стоит Николаша, глядит задумчиво вдаль и курит «Голуаз». Интересно, о чём он думает? Незаметно для себя я переходил с английских формулировок на русские. Или… может, вернее «о чём Николаше думалось»? Но как это – само «думалось»? Без Николашиных мозгов, что ли? Пойду-ка спрошу у него.
Николаша покуривал на улице. Мимо вышагивали гуляки, торопились к рабочим местам проститутки, крутились вялые зазывалы. Совсем стемнело. Как он потом рассказывал, события разворачивались следующим образом. Стоял он и думал: не исключено, что когда-нибудь и ему, Николаю Перегудову, придётся спешно покидать страну пребывания. Бросить всё… Буквально, дословно – всё. Женщину, семью, детей, друзей, работу, домашних животных, привычки, хобби… Вот какие невесёлые мысли бродили в голове шпиона Николаши, когда совсем рядом с ним остановилась полицейская машина. Машина как машина, обыкновенный «фольксваген» с зелёной полосой и двумя «мусорами» внутри. Оборудован, конечно, по-современному: мигалками, кричалками, монитором с компьютером. На этот-то монитор полицейские и смотрели. Взглянул на него и Николаша. Взглянул – и обмер. С монитора на полицейских взирал его закадычный дружок Лёшка, полчаса тому назад попросивший называть себя Куком.
Полицейские, оба крепкие, под тридцать, мужички, вышли из машины и направились прямиком к дверям ресторана. На Колю они даже не взглянули.
«Всё, конец», – не успел подумать, как он потом рассказывал, Николаша, как двери отворились, и я шагнул прямо в объятья полицейских. Те несколько опешили и даже чуть приостановились, однако первый всё-таки протянул вперёд левую руку, собираясь опустить её мне на плечо.
– Лёха, вырубай! – крикнул по-русски, не раздумывая над именами и не разбирая языков, Николаша. – Эти за тобой!
Хоть и был я с дороги уставшим, хоть и помотала мне нервы английская контрразведка, но реакция сработала безукоризненно. Не успела левая рука полицейского опуститься на моё плечо, как я перехватил её правой, вздёрнул вверх, перенося весь вес полицейского на его левую ногу, и со всей силы подсёк правой ногой. Полицейский, зарабатывая вывих плеча, полетел на заплёванный асфальт. Но и на земле я не оставил его в покое. Решив, что вырубать так вырубать, я и со всего размаху заехал ногой в его солнечное сплетение. Тот свернулся в компактный свежий бублик. Готово!
А куда же, хотелось бы мне знать, смотрел второй полицейский? В небо! В тёмное немецкое небо. Об этом позаботился Николаша. Не разворачивая полицейского, чтоб тот не запомнил его лица, Коля заехал ему в ухо с правой руки. Таким ударом можно было оглушить не то что сержанта гамбургской дорожной полиции, но и носорога-трёхлетка в открытой саванне. Коля этот удар тренировал специально. Он был его гордостью. Он начинался в его корпусе, переходил в плечо, разворачивался в локте и расцветал в костистом и мозолистом кулаке. Полицейский сперва просто сел на землю, а потом и лёг навзничь. Надёжно и надолго.
– Бежим! – скомандовал Коля, и мы помчались по переулку с сомнительными заведениями. Мы бежали как два вихря, два торнадо, два сокрушительных смерча. Зазывалы, проявляя неожиданную шустрость, бросились врассыпную. На разные голоса завизжали девушки, а местные вышибалы проводили нас уважительными взглядами, как героев.
Сделав два поворота, мы остановились. Погони не было.
– Давай к моей машине, – сказал Коля. – Надо уезжать из города, здесь нас больше не любят.
– Не любят – и не надо. А где машина?
– Возле станции метро «Рипербан», метров триста отсюда. Оставайся здесь, я подгоню. Но сперва переоденемся.
Мы стояли как раз перед дверьми лавчонки, торгующей всякой всячиной. Я выбрал зелёную, стилизованную под армейскую тёплую куртку, поскольку собирался на север, в Финляндию. А Николаша взял дурацкую цветастую вязаную шапку и длинный плащ, сказав, что чем чудней, тем лучше.
Из города мы выбрались без приключений. Путь лежал в Росток. Именно оттуда отправлялся паром до Хельсинки.
10. Паром
Паром на Хельсинки отходил в пять тридцать утра, то есть через четыре с лишним часа, сообщил Николаша, наведавшись в кассу паромной компании.
– Что-то в этой истории с полицейскими не клеится, – сказал он, усаживаясь на водительское место.
– Что именно? – отозвался я, с трудом разлепив глаза.
– Вроде как всё понятно… Интерпол объявил тебя в розыск. Гамбургская полиция приняла и разослала лицо Кука постовым и информаторам. Кто-то из посетителей или работников ресторана тебя опознал и капнул в участок. Вот они и приехали…
– Так. А что не сходится? – Я посмотрел на приятеля. Коля разглядывал меня так, будто давно не видел.
– Ты в зелёной рубашке или свитере, в общем – в зелёном давно фотографировался?
– В зеленом?.. – Я задумался. – А что?
– А то, дурья твоя башка, что на фотке той, что у полицаев, ты в чём-то зелёном изображён.
Тут уже пришла пора и мне призадуматься. Подумав, я сказал:
– Есть у меня в Лондоне одна рубашка в зёленую и жёлтую клетку…
– Какая клетка! Там сплошная зелень! – Коля был непонятно возбуждён.
– А воротник какой? Как у пиджака, свитера, рубашки?..
– Не разглядел – не до того было.
– Вспомнил. Мне зелёный пуловер отец как-то на Новый год подарил. Только это ещё до командировки было, до задания…
– А надевал ты его когда?
– Тогда же… Впрочем… вспомнил, Коля! – повторил я, но тут же осёкся. – Действительно, не сходится ничего… Я его в Москве надевал.
– Как в Москве? Когда?
– Меня в прошлом году в Москву вызывали. Я на симпозиум физиков прилетал в составе официальной делегации и под шумок пару дней дома пожил. Якобы загулял и по Волге с одной итальяночкой плавал. Итальяночка наша, подсадная была, она одна каталась и на звонки отвечала, а я потом перезванивал, а сам дома пожил, пока там свободно было. Сейчас-то там родня по матери разместилась. Прохладно тогда было, я в свитере из дома выходил. И на встречу с Сергеем Сергеевичем тоже в нём ходил. А на снимке я на улице или в помещении?
– Вроде на улице… Непонятно, в общем…
– Что тут непонятного? Снимали наши, конторские. Снимали для личного дела, контролировали меня в Москве, чтобы не учудил чего с непривычки. Так всегда бывает. Фотографии в личное дело подшили. Кто-то туда влез и меня вместе с агентурой англичанам сдал. Там он сидит, у нас в управлении. Крот.
– Крот в управлении, – сказал Коля, – это серьёзно. Сейчас ничего предпринимать нельзя. Пусть думают, что ты забился в щель и затих. А то его спугнуть можно.
– Правильно. А я пока до Москвы доберусь и сам Сергею Сергеевичу расскажу.
– Так с границы всё равно нашим позвонят, ты же без паспорта, как проходить будешь?
– На месте придумаю.
– Ну смотри…
– Ладно, давай деньги.
Николаша вытащил пять жёлтых бумажек, четыре зелёных и несколько синих.
– Вот, всё, что наскрёб. Тысяча пятьсот шестьдесят евро. Хватит?
– Не знаю, всякое может быть. Потом позвоню. Найди ещё и держи наготове.
– За пару дней могу собрать тысяч десять-пятнадцать. Выдвинусь куда скажешь.
– Ну, давай прощаться, Коля.
Мы обнялись. Уже собираясь выходить, я обернулся к Коле и сказал:
– Не знаю, как в Центре поступят с кротом, но сам я ему не спущу. Так испоганил мне жизнь! Выставлю гамбургский счёт, и ты мне поможешь. Лады?
– Замётано, Кук! Помогу.
– Никому о нашем уговоре!.. – Мне было не до шуток тогда.
– Разумеется.
На том разговор и закончился. Я направился к парому. Сырая балтийская ночь умыла меня спросонья. А Коля поехал в Париж.
* * *
Попасть на паром «Рапсодия» до Хельсинки оказалось делом плёвым. Въехал в него на грузовике. Правда, не к отплытию, под салют и фанфары, а часа за три, в пропахшем рыбой и снастями кузове.
В ресторан морской кухни с простым названием «Океан», расположенный на седьмой палубе, в самом центре так называемого «променада», всегда подвозили сотню устриц и одного омара. В меню ресторана так и значилось: «омар-сингл», восемь евро за сто грамм. Поэтому, принимая омара, шеф-повар всегда заглядывал ему в глаза с вопросом о семейном положении. Сегодняшний, судя по глазам, женатым никогда не был и даже не планировал. У него были глаза холостяка. Посетители ресторана, развернув меню, всегда интересовались, в чём особенность такого омара, и неизменно получали ответ: у холостяков жизнь веселее и слаще, потому они вкуснее. Личная жизнь молчаливых и послушных устриц никого не волновала, их ели без вопросов.
Водитель рыбной машины за полтинник пустил меня в кузов, поверив в историю про загулявшего в Гамбурге финна. Контролёр при входе на поставщика омара и устриц внимания не обратил. Выбрался я из кузова у грузового лифта.
До отплытия, чтобы не отсвечивать, пришлось просидеть в туалете шестой палубы, почитывая непонятно как тут оказавшийся ресторанный справочник славного города Ростока. Омары и там были в изрядной цене, причём независимо от семейного положения.
Туалет регулярно посещали, причём первым делом ломились в ту кабинку, где обосновался я, а уж потом попадали в свободную. После третьего дёргателя сортирной дверцы я сменил кабинку, и людской поток тут же переключился на новую. «На запах, что ли, идут?» – подумал я, принюхиваясь к своим подмышкам и отмечая в себе неприятную особенность.
Паром отчалил с опозданием в восемь минут. Все эти минуты ручку постоянно трясли – видимо, всем захотелось «на дорожку». Когда полынья, по моим расчётам, стала такой, что ни один силач уже не смог бы выкинуть меня на берег, я покинул сортир.
Пришло время заняться бытовыми вопросами. В мелочной лавке на променаде я купил бритвенные принадлежности, рубашку спортивного покроя и шерстяную безрукавку модных расцветок. Хватит притворяться бездомным и нищим, пора выходить в люди, то есть искать себе пристанище и ночлег. Прихватив у зазевавшейся горничной мохнатое полотенце, я отправился в общественную душевую третьего класса. Под струями горячей воды прикинул план действий на ближайшие сутки.
