Александр Витальевич Спахов
Приятели ночи
* * *
Снова вылез на палубу Фриц. Хлебнул, икнул и доложил, что мне постелено в кают-компании. Поскольку спать я пока не собирался, остался наверху.
Операция «Свадьба» имела несколько условий. Первое: место встречи должно быть таким, чтобы невеста не могла резко отвалить. Второе: она не должна никуда торопиться. Третье: невеста должна пребывать в хорошем настроении, то есть в предвкушении приятного события. И четвёртое: невеста открыта для романтики – её сердце свободно.
Только когда все четыре условия были отработаны, мы приступили к ключевой фазе – к знакомству. И вот наступил тот самый прекрасный день, а именно – 10:17 этого дня, когда я на пятнадцатом этаже вошёл в лифт, в котором уже спускалась Бетти. Мы, как незнакомые люди, сухо кивнули друг другу и уставились в дверь. Через двенадцать секунд лифт встал между седьмым и восьмым этажами.
Российской внешней разведке это событие стоило сто двадцать четыре тысячи фунтов стерлингов с шиллингами и пенсами в придачу. Ещё тридцатку я добавил из своих кровных, чтобы Чарльз, механик лифтового хозяйства, торопясь на починку нашего лифта, зашёл по пути в паб «Лев & Кролик» на углу с Денби-стрит.
Двумя неделями ранее наш сотрудник, имя которого не имеет никакого значения, обратился в компанию, где служила Бетти Стайрон, с просьбой помочь ему в приобретении пакета акций нескольких наукоёмких компаний. В этот день в одиннадцать тридцать он должен был встретиться с мисс Стайрон для уточнения нюансов и подписания окончательного соглашения об управлении этим пакетом. Надо отметить, что по результатам соглашения сама мисс Стайрон получала в качестве дополнительного вознаграждения больше трёх тысяч фунтов. Настроение её в момент выхода из квартиры, если я что-либо понимаю в людях, должно было быть отменным. Таким образом, третье условие встречи было соблюдено. Сам момент выхода мне подсказали другие наши сотрудники, которые сидели в съёмной квартире в доме напротив и через сильнейшую оптику наблюдали за перемещениями Бетти по жилищу. Я нажал кнопку лифта ровно через секунду после неё.
Саму остановку лифта обеспечили специально командированные коллеги, за четыре с половиной тысячи подкупившие диспетчера лифтового хозяйства и механика участка. Лифт, как уже говорилось, замер. Мы с Бетти остались наедине. Первое условие также было выполнено. Но Бетти торопилась. Под угрозой оказывался её личный достаток и – что недопустимо – её хорошее настроение. Тут-то ей и позвонил наш сотрудник, имя которого не имеет никакого значения, и заявил, что все бумаги он уже подписал и положил на её рабочий стол, более того – прибавил Бетти процент комиссионных. Также он заявил, что встречаться лучше не сегодня, а завтра – с нею и руководством компании прямо в ресторане «Fine Line» напротив собора Святого Павла, чтобы уже не за рабочим, а за дружеским столом отметить начало плодотворного сотрудничества.
Стоя в лифте, я услышал, как Бетти взвизгнула от удовольствия. Она получила всё, что хотела, и сейчас ей никуда не нужно было торопиться. Так было выполнено второе условие. Что касается четвёртого, то сердце Бетти было освобождено от «любовного томления» ещё полторы недели назад. Наши товарищи (не путать с «другими нашими сотрудниками», «специально командированными коллегами» и тем более с «сотрудниками, имя которых не имеет никакого значения»), случайно встретившись с господином из Лидса, который по неким признакам решил всерьёз приударить за Бетти Стайрон, дали ему крепко выпить русской водки с добавлением лёгких депрессантов, засунули в нагрудный карман несвежие, неправдоподобно большие женские трусы и выставили его перед Беттиной дверью. Хотели было ещё обмочить ему брюки, но решив, что это уже будет чересчур, ограничились тем, что блеванули вполсилы манной кашей с винегретом на полы его тёмно-синего клубного пиджака. Сработало: господин из Лидса получил решительную отставку.
На всё про всё, с транспортными расходами, съёмными квартирами, суточными выплатами, гонорарами, специальным оборудованием, пакетом акций наукоёмких компаний (который, кстати, до сих пор приносит неплохую прибыль), ушло больше ста двадцати тысяч фунтов стерлингов.
А теперь в лифте на покорение Элизабет мне была отведена сорок одна минута. Не будучи склонным к хвастовству, всё же скажу, что хватило тридцати четырёх. Через тридцать четыре минуты Бетти стала моей… Нет, не в плотском понимании слова, а исключительно в оперативном и деловом. Мы вышли из лифта друзьями. И дружба наша разгоралась всё ярче и ярче. Впереди был целый свободный день. Дела, в связи с поломкой лифта, расстроились. Мне не нужно было сломя голову лететь на службу (я представился научным сотрудником). И мы отправились на выставку живописи… Нет, я не фанат этого вида искусства, считаю музеи прибежищем одиноких, с разбитой личной жизнью людей. Но некая магия в картинах всё же есть. Я как-то простоял час перед «Поклонением волхвов» Леонардо в Уффицци и теперь утверждаю, что из полотна прёт некая устойчивая сила. Возможно, сам Леонардо. Хотя… Короче, не помешает женщину, прежде чем накормить, пополоскать перед бессмертными картинами.
Потом мы обедали в ресторанчике морской кухни. Мидии в сливках, лосось и освежающее белое вино из долины Луары. Засиделись… О чём мы говорили? Да обо всём! Я был новым человеком, и ей было интересно. Я же неплохо подготовился и знал, что её интересует, а что нет.
В конце вечера я благоразумно не стал к ней приставать, но дал понять, что сдерживаюсь с трудом, что страсти меня переполняют, подступая к самому горлу. Бетти мои сигналы понравились. А через два дня было ещё сочнее. Мы успели друг по другу соскучиться. Особенно она.
После старшие товарищи объяснили мне, почему в таком двусмысленном деле, как женитьба, выбор пал именно на меня. Я оказался в Беттином вкусе. Те, кому было поручено, тщательно изучили, проанализировали и протестировали её вкус и составили усреднённый портрет Мужчины Её Мечты. И, к удивлению, одной из ключевых особенностей этого портрета оказались мои татарские глаза!
Не берусь судить об остальных, но для меня монголо-татарское иго не прошло бесследно, а чётко и ясно отразилось на моей физиономии. Именно мои чуть раскосые татарские глаза оказались ловушкой для Элизабет Стайрон, хотя сама она, возможно, даже не подозревала об этой своей черте.
Так я познакомился со своей будущей женой. С перевыполнением плана (ко дню защитника отечества) мы обручились. А поженились, по русской традиции, на Красную горку. Свадьбу сыграли хоть и скромную, но шумную и весёлую. Из Австралии нагрянули мои родители, и, кстати, в грязь лицом не ударили. Папаша Дуглас столь азартно бил ирландскую чечётку, что публика ревела и стонала в экстазе. А мамаша Розмари, по моей просьбе скинув с десяток фунтов, так состроила глазки моему тестю, что тот враз позабыл про сухопарую тёщу и полез щипаться.
Праздник удался. И тут, в качестве свадебного подарка, меня наконец известили, для чего старшим боевым товарищам потребовалась моя женитьба на Бетти Стайрон.
6. Закрытый город
Прошедшее длительное
«Всё предстоящее или невыполнимо, или ненужно. Только невыполнимое заслуживает усилий».
И. Ю.
– Что вы сказали, Прожогин? – Сергей Сергеевич посмотрел на Прожогина, как хороший стрелок на крупную и неповоротливою мишень. – У вас есть план?
– План – это, пожалуй, громко сказано… – невозмутимо ответил Прожогин. – Просто я знаю, что нужно делать.
– И что же?
– Сообщить ошибочное доказательство.
– То есть?
– Я доказал, что собрать частицы в заряд невозможно…
– Да уж… – вздохнул Сергей Сергеевич. – Доказали на нашу голову.
– А теперь им, противоположной стороне, – продолжил Прожогин, – требуется предоставить веское – я подчеркиваю: веское – доказательство обратного.
В кабинете повисло молчание. Сергей Сергеевич и Моветон уставились на Прожогина непонимающе, только каждый по-своему: первый – с заливающей глаза ненавистью, второй – с интересом.
– Доказательство того, что энергию собрать всё-таки можно? – уточнил Юлий Борисович.
– Именно.
– И кто же им это докажет? – не без язвительности спросил Моветон.
– Я. – Прожогин спокойно смотрел на начальников. – Вернее, уже доказал.
Сергей Сергеевич взглянул на часы. Ему казалось, что в сумасшедшем доме время должно течь иначе, чем в нормальном мире. Но часы шли правильно.
Юлий Борисович на часы смотреть не стал. Он был человек с дальним прицелом и дело своё знал крепко. Под его началом была толпа, свора, если угодно – стая учёных, а отнюдь не бригада, артель или, упаси Бог, команда. Мало того, что все они, и без того учёные-переучёные, хотели знать больше, так ещё и знать каждый своё, только ему одному интересное. Вот ведь напасть какая!
Но и сам Юлий Борисович тоже не лыком шит, поучёней многих будет. Он и лауреат, и трижды герой, и лежать ему с почётом, но, в отличие от остальных, всё что надо уже знал и понимал невыполнимость задачи познания. Ну не получится у человечества раскусить устройство мира, разгадать – почему он именно такой, – как не получится у дрессированной собаки или говорящего попугая, сколько бы они ни занимались самообразованием, постичь тонкости производства айфонов третьего поколения. А ещё его крайне заботило, что человечество не задумывается о возможном наличии у окружающего мира многих неизвестных ему свойств и не пытается их обнаружить, изучить и использовать. Несчастное электричество, пропитавшее ныне всю цивилизацию, открыто было всего-то пару веков назад по незначительным признакам вроде электрического ската, светлячков, молнии и шерсти, встающей дыбом, если её грамотно потереть. А что, если свойство мира не имеет видимых признаков в повседневной жизни? Как тогда?
– Так что же ты доказал, Игорь? – вкрадчиво спросил Моветон. – И то и это?
– Именно! И то и это.
– Объяснитесь наконец, Прожогин! – Сергей Сергеевич был раздражён.
– Пожалуйста! – Прожогин откинулся в кресле. – Год назад, когда я подключился к этой тематике, мне нужна была ясность: правильным ли делом мы занимаемся? Не тянем ли, как говорится, «пустышку»? Не идём ли по тупиковой ветви познания?
Он примолк, погружаясь в воспоминания. Моветон, напротив, оживился и ещё колючее уставился на Прожогина.
– Ну-ну… и? – поторопил Прожогина Сергей Сергеевич. Тот очнулся.
– Тогда я пришёл к выводу, что всё в порядке: цель достижима, теорема доказана, выкладки верны.
– Доказал и промолчал?.. – укорил его заметно оживившийся Юлий Борисович.
– А к чему было говорить-то? – удивился Прожогин. – Это считалось очевидным, и результат был лишь вопросом усилий. Промолчал, чтобы не будоражить никого своими сомнениями. Но…
– Что «но»? – насторожился Сергей Сергеевич. – Что-то произошло?
– Ничего особенного… – Прожогин как бы нехотя обвёл присутствующих взглядом. – Просто законы физики не вечны.
– В каком смысле? Законы природы меняются?
– Не совсем так. Проходит время, человечество узнаёт новое и в свете последних данных меняется его взгляд на явление. Ведь физический закон есть не что иное, как взгляд человечества на то или иное явление в данный момент. Прошло время, изменились знания – меняются и законы, в том числе и физические.
– Как часто?
– По-разному… – Прожогин замялся. – Евклидова геометрия продержалась примерно двадцать два века. Сколько простоит закон Ома – пока не ясно.
– Вернёмся к нашему вопросу. – Сергей Сергеевич несколько успокоился: – Почему вы считаете, что ваше предыдущее доказательство неверно?
Прожогин замялся:
– Видите ли, я до сих пор не уверен, что оно неверно…
Взгляд Прожогина подёрнулся поволокою. Он снова, будто в бездну, начал уходить в себя.
– Прожогин, вернитесь! – Сергей Сергеевич терял терпение. – Вы морочите нам голову!
– На данном этапе познания нет сомнений, – продолжил Прожогин, – что собрать достаточное количество энергии невозможно. Но вот что нас ждёт впереди… – Он помолчал и продолжил: – Мало ли что нам откроется. Другая энергия, другие силы, другие, в конце концов, физические законы. Но само доказательство возможности, которое я сформулировал год назад, выглядит безупречно. Если бы я сам не доказал обратное, поверил бы в него без сомнений.
– Так сформулируй же нам наконец доказательство возможности, Игорь! – воскликнул Юлий Борисович.
– Пожалуйста!– Прожогин подошёл к грифельной доске. – Смотрите.
– Погоди-ка! – Моветон на цыпочках подошёл к двери кабинета и резким рывком распахнул её. За дверью никого не было. Удовлетворённый, он снова закрыл дверь и дал отмашку – дескать, продолжай!
Набрав в лёгкие побольше воздуха Закрытого города, Прожогин произнёс длинную, убедительную фразу, чертя при этом линии и цифры на доске:
– ♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯ [зачернено из соображений секретности].
Сергей Сергеевич с Юлием Борисовичем ошарашенно уставились на него.
– Ну и где же здесь ошибка? – наконец спросил Моветон.
– Ума не приложу… – задумчиво ответил Прожогин.
– И что же теперь делать?
– Как это – «что делать»? – Мысли в голове Сергея Сергеевича, сперва тяжеловесные, с каждым мгновением стремительно набирали скорость. – Продолжать финансирование, а доказательство довести до сведения противника – так, словно они сами его добыли.
– Что значит «продолжать финансирование»? – удивился Моветон. – Это же столько денег на ветер!
– Деньги вы будете получать и разработки продолжите, но не все, а только двойного назначения. Те, что пригодятся в любом случае. Остальное же под видом откатов через подставные фирмы придётся возвращать в бюджет министерства. Размерам возврата никто не удивится – всем известно, что откаты могут доходить до половины выделенной суммы. Так что работаем, господа! Центральной фигурой в разработке проекта будет Прожогин. Только он будет видеть всю картину целиком и координировать любые движения информации. Согласны, Прожогин?
– В общем, да… Но чем буду заниматься я? Не лучи же собирать?
– А вам чего бы хотелось? – поощрительно спросил Сергей Сергеевич.
– Например, поведением человека в самых экстремальных условиях.
– Ну, это же фашизм, Прожогин. – Теперь, когда всё встало на свои места, Сергей Сергеевич смотрел на Прожогина совсем другими, можно сказать – влажными от умиления глазами.
– Зачем же вы так?.. Фашисты хотели, чтобы этот человек умер…
– А вы?
– Чтобы выжил.
– А если чем-нибудь не столь кровожадным?
Прожогин немного помедлил и наконец решился:
– Хочу разобраться наконец: есть ли Бог или нет?
– А разве это вопрос теоретической физики? – Брови Сергея Сергеевича поднялись на самый верх.
– Именно физики, и ничей больше, – ответил Прожогин невозмутимо.
7. Лондон – Гамбург
«Всё ветшает и изнашивается, даже удавка на шее».
И. Ю.
Семья – это реализация, возможно, последнего в эволюции человека парного инстинкта. В ней участвуют как минимум двое. Для брака же и развода достаточно инстинктов одного.
«Генриетта Вторая» месила густую, словно наваристый бульон, воду Темзы. У прибрежных фонарей слипались глаза.
Женой Бетти Стайрон оказалась неважной. С нею я не был счастлив с первого дня. Не был счастлив и со второго… Нужно отметить, что между «не был счастлив» и «был несчастлив» большая разница. Я не часто чувствовал себя несчастным, но и редко когда – счастливым. Бетти мне решительно не нравилась. И дело здесь не в опрятности или хозяйственности, не в умении готовить обеды и ужины. Женишься, когда появляется потребность в семье, в очаге, когда никого, кроме этой женщины, тебе не надо. Мне же не нужна была именно она. Она была мне не по вкусу. Кому по вкусу некрасивая женщина? А Бетти мало того, что некрасива, так ещё и мнения о себе высокого.
Но Центр велел: женись! Стерпится – слюбится, да и разводы никто не отменял. И я подчинился.
Голос «Генриетты Второй», как и ожидалось, оказался испитым, а речь невнятной. Я не разобрал ни единого слова из того, что она прокричала встречной, длинной, как чёрная полоса судьбы, нефтеналивной барже.
Женившись, я думал: вот отбарабаню медовый месяц, а там перейду сперва на дежурные два раза в неделю, затем на один, потом заведу любовницу из тех, что по сердцу, и заживу как все. Но не тут-то было. Ни о каких дежурных вопрос вообще не возникал. Каждую ночь, как говорится, вынь да положь! Точнее – вынь, но ни в коем случае не положь, а вовсе даже наоборот, и желательно не один раз. Это стало для меня неприятным сюрпризом. Вопреки невесть откуда взявшемуся мнению о холодности англичанок, Бетти оказалась весьма охоча до этого дела. Ночи наши протекали бурно и чем-то походили на схватки бойцов невидимого фронта. У меня под глазами появились тёмные круги, и сам я весь сделался похожим на тень.
С очередным донесением в Центр пришлось отправить сетования о ненасытности объекта и запросить совета. В Центре порекомендовали не торопиться с детьми и подливать молодой, как бойцам Красной армии, в питание брому. Но с этим было непросто. Днём мы питались в разных местах, а по вечерам ели из одного котла, так что бром выпадал на двоих, и ещё неизвестно, кому больше бы досталось. А сплохуешь раз на брачном ложе – сплохуешь и другой, и вся наша работа насмарку. Так что приходилось крепиться и терпеть.
Кстати о детях. Из Центра мне предложили стерилизацию, за казённый, разумеется, счёт. Предложили осторожно, между делом: дескать, мы не настаиваем, решайте сами, вам на месте виднее. По вкрадчивости тона и смиренности интонаций в наставлениях из Центра я заподозрил неладное. А не готовят ли мне дублёра? Хорошо, если только ночного борца-кувыркальщика на полставки, а если вдруг возьмут на полную? Дескать, ваш муж разбился на скользкой Ливерпульской дороге, и теперь вы безутешная вдова. Но и самую безутешную вдову можно хотя бы попробовать утешить. У нас есть на примете подходящий парень, и тоже с татарскими глазами. Мне такая перспектива не улыбалась, меня в лондонской работе, за исключением Бетти, всё полностью устраивало.
Пустая бутылка ушла в воду, как точка в приказ о неполном служебном соответствии.
Забеременела Бетти быстро. Пока я тянул с вопросом стерилизации, нерегулярно заглатывая подозрительные, ценою с прессованную бриллиантовую крошку пилюли, Бетти как-то особенно раскипятилась, добавила прыти, налегла, и я дал течь. Через пару месяцев вышел вердикт: готовьтесь стать отцом. В ответ я блёкло просиял.
Если говорить о счастье, то самый близкий к этому понятию период моей семейной жизни – это вторая половина первой беременности Бетти. Ночная повинность тогда сошла на нет. Зорко присматривавший за мною Центр тут же забеспокоился: никаких любовниц! Никаких фокусов на стороне! Упаси Бог! От этих Стайронов не знаешь, чего и ожидать. Проколешься – они взбрыкнут, затеют развод, а ты нам слишком дорого обошёлся. Так что крепись, русский солдат, дадим тебе капитана и медаль «За трудовые заслуги». Стисни зубы да терпи год за два.
Первенца назвали Майклом. Получился жопастеньким, российским. Нашего брата кто повнимательней всегда может определить по щекам и по заднице. Фирменный стиль.
Ребёнок перевернул мою жизнь. Нет, я не влюбился в Бетти, меня по-прежнему не тянуло к ней в объятья, и ночные упражнения оставались упражнениями, но сын сделался точкой притяжения. Томас Кук оказался заботливым отцом.
Семь бед – один ответ. Через полгода после рождения Майкла Бетти понесла второй раз. Снова возникла передышка на четыре месяца. Я раздобрел, сошли тёмные круги под глазами, и порывы ветерка с Северного моря некоторое время не валили меня с ног. У нас родился Антуан.
Двойная радость в доме и новая, пуще прежней ночная агрессия на мою половину кровати. Я пробовал пить и приходить домой на бровях. Бетти полюбила и пьяного. Тогда я заделался сильно верующим и вознамерился строго придерживаться постов, особенно тех, когда нужно воздерживаться не только от еды. Бетти приняла ситуацию с пониманием. «Не согрешишь – не покаешься, – говорила она и добавляла: – Каяться вместе будем, а грешить я тебе помогу…» Вдобавок в пост ей хотелось особенно часто. Бог не оправдал моих надежд. С постами пришлось покончить.
А пацаны росли. Ходили в зелёнке и рисовали на обоях. Пачкали одежду и светились диатезом. После похода в зоосад им завели черепаху и аквариум с меченосцами. Словом, текло такое же детство, как и у остальных, не шпионских детей. В Центре успокоились и на стерилизацию больше не намекали. Да и поздно было намекать. И как на потенциального гуляку-изменщика на меня тоже махнули рукой.
Дети с неба не падают и даром не достаются, они заполняют твою жизнь целиком, оставляя ничтожно мало на всё остальное, в том числе шпионаж. Дети душу мотают отменно. Один только требовательный рёв чего стоит. А слёзы обиды? Сопли жалости?.. И чего только нет в их бесконечном арсенале! Как забыть, как вычеркнуть из воспоминаний простудившегося с подозрением на круп двухлетнего Мишку, когда мы с Бетти, боясь как бы он во сне не захлебнулся соплями, устроили в кресле гнездо из подушек, зафиксировав его вертикально, и несколько ночей подряд, сменяя друг друга через каждые два часа, следили, чтобы он спал сидя. Или когда в бродячем зверинце его же, четырёхлетнего, цапнула за палец облезлая до полной плешивости обезьяна. Каждый укол от столбняка (или чего там ещё?) был для меня больнее, чем для него самого. Или когда Антуанушка, совсем ещё кроха, затеял в «Вестфилд» игру в прятки и притих в примерочной секции женского белья «Интимиссими». Ну как его можно было там найти, не сойдя с ума и не наделав переполоху голым дамочкам? Или как он надел выцветшую футболку старшего брата с акулами и дельфинами и по нашим физиономиям – моей, Беттиной и его самого – растеклись гордость и счастье от того, насколько он вырос. Или когда Майк принёс в дом дохлого котёнка и требовал разбудить его и накормить. Или… Да сколько их было – этих «или»! И скольких ещё этих «или» лишил меня кто-то, сдав британской контрразведке!
Как вычеркнуть из памяти вкус пальчиков трёхлетнего Антуана, когда мы с Бетти как-то начали цапаться и разговор превращался в скандал с жёлчными и острыми словами, а Антуанчик лез ладошками к нам во рты, запрещая ссориться и злиться. А Бетти? Разве нельзя наконец простить её за то, что она оказалась не в твоём, ещё неизвестно как сформированном вкусе, а ты оказался в её? И просто помнить ту Бетти, что с яростью львицы вцепилась в Португалии, на пляже Эштерила в седую цыганку, попытавшуюся с тайной целью положить руку на голову нашему Майку. Бетти тогда еле оттащили, у неё из-под ногтей капала цыганская кровь… Потом мы не оглядываясь и стараясь не думать о цыганской мести, отрывались от возможной погони строго на север, читая все подряд молитвы.
Ничего этого в моей жизни я не хочу отменять. Это было у меня – и пусть остаётся.
Я провёл ладонью по лицу. Ладонь сделалась мокрой и солёной. Конечно же, это морская пена перекинулась через борт «Генриетты Второй»…
Дальше я ждал, когда же исполнится обещанное Центром «стерпится – слюбится», а оно всё никак не наступало. Из Центра меня пытались успокоить: дескать, не парься, парень, жену Бог даёт, тут от тебя уж точно ничего не зависит. Смирись, живи спокойно и получай удовольствие от чего-нибудь другого.
– От чего, например? – спрашивал я у Центра.
– Ну… – мялся Центр, – в кружок какой-нибудь запишись, в секцию… На футбол ходи, наконец. Футбол – это самое далёкое место от жён. Болей за «Челси».
– Да я и так уже весь на больничном, – шифровал я в Центр.
Но больше всего меня прибивали сочувственные взгляды мужиков. Или они только казались сочувственными? Мужики, как и прежде, смотрели и пожимали плечами: и как с такой можно? Мне было тошно от некрасивости жены. Когда мы вместе шагали по улицам Лондона и я ловил удивлённые взгляды, мне хотелось заорать. Да-да, именно заорать. Остановиться на Трафальгарской площади, забраться на тумбу и крикнуть погромче – чтобы все услышали:
– Вы что же думаете, мужики, это всё, на что я способен? Что только эту Страшко и сумел огулять!? Что симпатичная девчонка мне и не даст никогда? Да ничего подобного! У нас на Москве я такими лакомился, что вы и издалёка не видывали! У меня девчоночки бывали – пальцы оближешь, закачаешься!.. Да с этой Бетти я только по заданию любимой отчизны и мог в койку рухнуть. По приказу военного времени, под угрозой трибунала… Но клянусь, парни, своё наверстаю!..
К слову сказать, до полного равнодушия загонять ей меня не удалось. Случались и солнечные деньки.
Однажды случилась Катрин. Шотландка в клеточку. Мы с ней безумствовали в Глазго. Катрин до сих пор уверена, что я тогда из тюрьмы, как говорят, «откинулся» и она первой, волноломом, встала на моём пути. У неё тоже, кстати, проблемная ситуация сложилась. Замуж собралась за лысого. Проблема не в том, что за лысого, а в том, что не хотела. Выходила из осторожности, из опасения, что столь подходящий кандидат больше не подвернётся. Вот и наворачивала ещё до того, как стать женой, наказывала мужика за свою нелюбовь. Такая вот обычная история.
Потом приключилась Мария. Эта сама меня выбрала. Раздвинула толпу, как ряску на пруду, и сказала:
– Так вот ты где от меня прячешься! Выходи-ка, дружок!
А я и не прятался. Шёл себе по Стрэнду куда глаза глядят, и душа моя, как простыня на ветру, пропускала солнце.
– Пропустишь так всё на свете, дорогой, – сказала Мария и протянула левую руку.
Прикрыл я тогда ладонью сердце под рубашкой и ответил:
– Левая у меня занята, но могу и освободить.
– Мне любой будет достаточно, – ответила Мария.
А однажды в Бангкоке меня приняла в объятья русская женщина. Это было незабываемо – так бы с нею и остался.
На домашнем фронте со «стерпится» более или менее налаживалось, а вот со второй половиной поговорки – ни в какую…
Между тем «Генриетта Вторая» вышла в открытое море. Как учил серьёзный писатель Лев Николаевич, первую половину пути путешественник думает о том, что оставил позади, а вторую – о том, что его ждёт. Пора бы и мне подумать о будущем.
Будущее лучше всего делить с молодыми – у них его больше. Тут-то мне на глаза и попался Фриц. А что? Чем не молодой?
– Эй, Фриц! – окликнул я его, когда тот пристроился отлить за борт. – Дай на минутку мобильный – эсэмэску отправить.
Не прерывая процесса, Фриц поменял руку, а освободившуюся запустил в карман и, вытащив телефон, кинул мне.
«Ночь Рипербан?» – отбил я текст.
Фриц ещё не успел застегнуться, а ответ уже пришёл: «У папы 21!!»
От души отлегло – помощь близка. СМС прислал Николаша. Коллега, товарищ, друг – возможно, даже лучший. Слово «ночь» – мой запрос помощи, вопросительный знак – моя подпись, его подпись – два восклицательных, а запрос о помощи – «день». Есть ещё один, у кого точка с запятой и «вечер», но он далеко.
Николаша тоже нелегал. Работает в Париже. Не знаю сути его задания, но женитьба в него точно не входила. Думаю, основной его работой была передача данных. Подозреваю, что Николаша – «агент влияния». Он стал своим в приближённой к правящему кругу среде. Вращался среди политиков среднего уровня, журналистов, блогеров, телевизионщиков, бизнесменов, административной и управленческой элиты. Бухал с ними на мероприятиях, спал с их любовницами, кокетничал с их жёнами, тратил деньги с их детьми, встречался с ними, попадался им на глаза, созванивался и кланялся при встречах. Короче, стал своим. При этом высказывал своё мнение, передавал сплетни, делился чужими секретами и откровенничал, откровенничал, откровенничал… Он внедрял нужное Центру: полезную информацию, вескую аргументацию и правильные прогнозы. Решение, в том числе управленческое, – это результат векторного сложения вводной информации. На принимаемое противником решение нужно и до́лжно влиять. Способов этого немало. Государственное и дипломатическое общение, международный бизнес, договорные и блоковые отношения, культурное сотрудничество, взаимоувязанные интересы, продвижение через прессу и электронные средства. Разумеется, таких агентов множество, они действуют как тенденция, но если надо, то могут и пристроить конкретное мнение (решение, позицию, постановление или даже новый закон) в указанную высокопоставленную голову.
Вообще-то контактировать друг с другом нам, нелегалам, не разрешалось – зачем рисковать сразу двумя? Но… ещё в разведшколе мы договорились, что в трудную минуту придём друг другу на помощь. Какими бы мы ни были ценными для Центра, нас у него много, а друг для друга мы единственные и неповторимые. Друг за друга мы пойдём до самого конца и намного дальше.
Впрочем, главная причина, почему я сигнализировал о бедствии Николаше, а не в Центр, была в том, что сегодня я не доверял Центру. Осмыслив ситуацию с сетью, я пришёл к выводу, что сдали меня в Москве. Обратись я за помощью туда – рисковал напороться на крота и провалиться во второй раз.
Но предполагать можно всё что угодно – жизнь всё равно распорядится по-своему. Вдруг Николаша не в Европе? Или у него нет связи? Может быть, он прикован наручниками к стулу в контрразведке? Или спит под кайфом в объятьях мулатки?
Но всё срослось. «У папы 21!!» означало, что мы встретимся в Гамбурге, на улице Рипербан, в баре «Папаша Джо» через двадцать один час. Меня это полностью устраивало – я успевал.
– Что ж, свинчивай крышку, Фриц, глотну ещё на два пальца.
– С чего пьём? – Фриц застегнул наконец ширинку.
– Дела налаживаются.
8. Закрытый город
Недавнее прошлое
– Игорь Петрович, отточила! – Походка Аделаиды Николаевны, секретарши Прожогина, виртуозно сочетала надменность и семенящую воздушность. Такая смесь вырабатывается для того, чтоб и посетитель трепетал, и начальник чувствовал почтение к себе.
Колющей взгляд охапкой карандаши погрузились в хрустальный стакан. Прожогин поморщился – точить любил сам. Карандаши вызывали у него уважение. Они умирают в труде. Как свеча, сгорая беспокойным пламенем, согревает надежду, так и карандаш оставляет на бумаге часть себя, чтобы стать мыслью или рисунком.
Прожогин сидел, откинувшись в кресле, и, казалось, ничего не делал. Аделаида Николаевна чуть заметно пожала плечами. Разумеется, ей было поручено присматривать за начальником, писать отчёты. Забраться человеку в мозги, увы, нельзя, рассуждали компетентные товарищи, но мы хотя бы узнаем, что он делает. Но присматривать за Прожогиным было неинтересно, даже скучно. Он не шлялся по чужим жёнам, не хлестал водку с подчинёнными, не запирался в кабинете с неизвестными и случайными. И даже её, Аделаиду Николаевну, ни разу не ущипнул за попу. А это, по её мнению, уже ни в какие ворота не лезло.
