Александр Амфитеатров
Тать в нощи
– Эх, не так страшен черт, как его малюют! Да, кроме того, и вообще, вряд ли Беглецу долго гулять. Вся полиция на ногах, травят его, как волка, совсем загнали: вот уже с месяц, как ничего не слышно про его подвиги…
– Жесток он, говорят, режет…
– Да, не церемонится…
– Эге! слышите?
В переборе между двумя взвизгами метели в тылу у путников звякнул еще колокольчик, – яркого серебряного звона, с тем характерным, немножко гнусавым плачем, какой услышишь, лишь едучи на очень лихой тройке с очень лихим ямщиком…
– Кусковы, надо полагать, – отозвался акцизный, – больше с той стороны некому.
– Кусковы! где им… у них одры, им за нашими кониками не угнаться, особливо в такую кутерьму…
– А не Кусковы – так уж не знаю, кому и быть… добрых коней по дворянству сейчас в околотке больше ни у кого не осталось. Надо полагать, кабатчик какой опозднился, тоже к Новому году домой спешит…
Задняя тройка догоняла. Слышно было уже, как фыркали, прибавляя бегу, кони и пели полозья… И вдруг – ух! Ни Аристов, ни акцизный ахнуть не успели, как кибитка их завалилась набок, сшибленная ударом перегнавшей их задней кибитки. А кони опять провалились выше колена в снег.
– Черти! – ругался Аристов, барахтаясь под свалившимся на него акцизным и неистово топча коленами сонного Викторина, который – спросонья не в силах разобрать, в чем дело, – только испуганно мычал и бормотал…
Тройку Сидорюков проезжие тоже зацепили, но Сидорюки отделались счастливее – их не свалило. Они поворотили коней и выправили сбитых с пути компаньонов.
– Какие это идолы? какие подлецы? – кричал Аристов на всю степь с пеной у рта.
– Да мы окликали их, а им ништо! – говорил Сидорюк, – хохочут и гонят!..
– Ни люди, ни черти, прости Господи мое согрешение, – уныло ворчал Феофил, тщетно бродя вокруг кибитки в поисках за потерянным кнутом.
Всем стало как-то не по себе среди этой мутной ночи, таинственной, дикой и чудесной, после встречи с кем-то – не разберешь, с кем именно, но с грубым, сильным, нахальным…
– А это уж не… – начал было акцизный и осекся.
«А это уж не Беглец ли», – хотел он сказать, но вовремя догадался, что пугать сейчас народ не годится.
Вскоре из снежной мглы на путников тускло глянуло издалека что-то вроде красного глаза; это было итальянское окно мезонина в барском доме Мартыновщины.
Собаки глухо лаяли во дворах, чуя приближающиеся тройки.
* * *
Ужин кончился, на столе остались только вино, пиво и наливка. Застольники сдерживались, пока о. Викторин был между ними, но батюшка скоро ослабел, ушел в кабинет хозяина и заснул на диване; с его уходом новогодний пир быстро превратился в оргию. Аристов бренчал что-то на расстроенных дедовских клавикордах, Савросеев как попало щипал струны гитары и сиплым голосом выводил «Барыню», скупщик Сидорюк – испитой рыжий мещанин с робкими манерами и растерянным выражением лица, плясал с экономкой Фаиной «русскую». Акцизный, сильно «на взводе», был в восторге и совершенно разошелся: топал ногами, крутил, точно конь, головой, щелкал пальцами, гикал…
– А вы ехать не хотели! – поминутно попрекал его Аристов.
– Ах, не поминайте, пожалуйста… глупости… – отмахивался акцизный, влюбленно вглядываясь на Фаину – большую пышную женщину, в шелковом платье, с грубоватым и не особенно красивым, но задорным лицом.
Меньшой брат Сидорюка, широкоплечий гигант, спал за столом, опустив могучую голову на тарелку с ореховой скорлупой. Неподалеку от него сидел попутчик, взятый Сидорюками из города, чужак, васильсурский мещанин, приехавший в курскую глушь разыскивать родных – крепкий мужчина с простоватым лицом; ему было лет за сорок: русая голова и рыжая борода уже сильно серебрились. Он был не пьян и смотрел на подгулявшую компанию робко и конфузливо.
