Александр Амфитеатров
Птички певчие

– Пора бы вашему издателю увеличить ваш гонорар, – сказал я однажды своему приятелю, молодому фельетонисту, имевшему в Москве большой успех. – Вас сильно читают.

Фельетонист рассмеялся.

– Я говорил ему.

– И что же?

– Он отказал – и не без остроумия, разбойник. «Видите ли, – говорит, – Яков Иванович, если бы вопрос был только о том, чтобы вам прибавить жалованья, я не возразил бы ни слова. Но ведь дело обстоит так, что не вы, собственно, получаете с меня жалованье, а ресторан Яр: оно только проходит через ваши руки. Яру же – я нахожу – вы платите более чем достаточно, и прибавлять ему решительно не за что». И он совершенно прав, если хотите. Ведь, действительно, – благо, я бессемейный, – как-то выходит так, точно я работаю не на себя, а на этот проклятый Яр…

Есть разряд посетителей, называемых на местном яровском жаргоне «горе-кофейщиками». Очень плачевный разряд. Это – пропащая молодежь малого достатка: конторщики, нотариальные писцы, приказчики. Денег нет, а про блестящий, дорогой яровский разврат наслышаны. И вот – так и манит, так и тянет хоть глазком взглянуть, «как это бывает». Часов до одиннадцати ночи это многообещающее юношество утаптывает бульвары, гоняясь за уличными женщинами, а когда запрут портерные, идут пешком к Яру – версты четыре, если не все пять. У Яра – чашка кофе, рюмка коньяку, двугривенный на чай половому – всего рубль денег; а сколько удовольствия-то за этот рубль: и электричество, и музыка, и сверкающие бриллиантами женщины, и возможность рассказать завтра в приятельском кружке, прихвастнув немного, что «кутил» в одном зале с актером X., экс-миллионерами Y. и Z., писателями U. и W., издателем N. – словом, со всеми премьерами московского вивёрства. А если «тузы» хорошенько подопьют и разойдутся до якшанья со всяким встречным, то и возможность в самом деле познакомиться с ними, быть приглашенным к их столу и напиться за их счет. Из горе-кофейщиков вырабатываются весьма скверные типы: и подлые, и опасные. Отсюда выходят лизоблюды, потешники богатых компаний, охотники – шутовством и, в стремлении угодить, не различающим ни задач, ни средств, услужничеством – втираться в общество «золотой молодежи» – к даровому шампанскому. Отсюда выходят «интересные подсудимые»: человеческая шушера, которая очаровывает невежественных, но охочих до сильных ощущений певичек болтовнёю, заимствованною из театральных фарсов, и громкими фразами – из романов «Московского листка» и «Новостей дня»; влюбляет и влюбляется; геройствует на словах и сутенерствует на деле; года три вытягивает у женщины ее гроши, добытые подарками от щедрых habitués ресторана и любовников-содержателей, а затем, в один глупый день, вдруг ни с того ни с сего, возьмет и пырнет свою даму сердца ножом или сам наглотается нашатырю – в дозе, достаточной для того, чтобы в газетах написали о попытке на самоубийство из ревности или из-за несчастной любви, но отнюдь-Боже сохрани! – не опасной для жизни.

Легонькие самоотравления – прямо какой-то спорт кафешантанного мирка. Певицы хоров травятся походя. Каждая из них травилась хоть разок в жизни: «Едва-едва меня тогда спасли!..» Но «спасли» непременно: они любят играть со смертью и притворяться, будто умирают, но умирать боятся, даже до суеверного ужаса ко всему, что напоминает о смерти – к кладбищу, к трем свечам на столе, к встрече с монахом и т. д. «От хорошей жизни не полетишь», – говорит горбуновский портной. От счастья в хор не пойдешь! У редкой из певичек не осталось в прошлом тяжелой семейной или личной драмы. Интеллигентные классы, конечно, представлены в составе «певичек» сравнительно малым процентом. Но все-таки среди бывших горничных и швеек далеко не редкость встретить девушку, прошедшую несколько классов гимназии, сбившуюся с пути гувернантку, разводу из порядочной семьи, бросившую мужа, и – по тщетном поиски более симпатичных занятий – очутившуюся в хоре. Еще недавно среди певиц московской Стрельны приютилась, поссорясь с семьею, княжна N. – с родословным деревом чуть не от Рюрика…^[10] Таким образом, в душах этих птичек, ходящих весело по тропинке бедствий, – говоря словами поэта Минского, – «спят драконы»… Недаром же их любимая героиня – Маргарита Готье: редкая не ставит ее себе за идеал (по местному произношению «идеял»; когда я поправил одну певицу, она обиженно возразила мне: «Извините-с… Саша Давыдов завсегда поет:

 
Где же теперь, в какой новой богине
Ищут они идеялов своих.
 

Что же, по-вашему, он хуже вас знает, как надо произносить?!»). Редкая не «обожает» грациозный образ чахоточной, благородной грешницы, как пригрезился он Дюма. В Арманах Дювалях, к сожалению, никогда не бывает недостатка в окружающей певиц кабацкой толпе, на то и щука в море, чтобы карась не дремал. В огромном большинстве случаев доморощенные Арманы Дювали эксплуатируют своих Маргарит с наглостью и ловкостью профессиональных сутенеров…

– Влюбиться для нашей сестры – одно разорение! – откровенно жаловалась мне на Нижегородской ярмарке солистка лучшего московского хора, рассказывая свой печальный роман с некоторым начинающим, но подающим большие надежды помощником присяжного поверенного: юнец, можно сказать, из молодых, но ранний^[11]. – И разорение, и кабала, и унижение! Разве нас любят? Нами тешатся. И всегда – свысока, точно честь нам делают. Помни – мол, кто ты и кто я! Нам каждую минуту показывают: смотри, как я великодушен, – не брезгаю тобою, хотя ты тварь, а я порядочный человек!.. Понимай, что ты меня не стоишь, и трепещи, чтобы я тебя не бросил, не променял на первую встречную… Ну и не жалеешь ничего, лишь бы угодить: ни самолюбия, ни денег.

– Охота же вам любить такую дрянь?

– А что мне делать, если любится?

Наша беллетристика много занималась цыганскими хорами, но русская певичка – явление, еще почти вовсе нетронутое литературным описанием. Сталкиваясь с нею по ходу своих романов и повестей, авторы спешат отделаться от певицы короткими, небрежными набросками, точно от проститутки. Брезгливость несправедливая и малонаблюдательная. Певица – далеко не всегда проститутка; наоборот – разве лишь в виде редкого исключения. Разумеется, встречаются между ними большие развратницы и негодяйки, но большинство вовсе не так страшно, как их малюют. Опасный разряд-иностранки: немки, венгерки и являющиеся со всех сторон света под разными псевдонимами чужеземные еврейки. Эти действительно с тем лишь и приезжают в Россию, чтобы выгодно продаться и ограбить какого-нибудь влюбленного простака («карася» – на яровском жаргоне), – ограбить дочиста, до последнего гроша. У этих пришелиц всегда есть и деньги, и бриллианты, а у иных и свои лошади. Они недоступны лишь тому, у кого нет денег. Русская певичка, – кровная ли русачка, хохлушка ли, русская ли полька, русская ли еврейка, – даже из торгующих собою – редко опускается до такого откровенного превращения в живой товар. Скажу больше: для иных служба в хоре – последнее убежище от холодной и голодной нужды, а, следовательно, от искушения сделаться продажною женщиною. Многие смотрят на свое пребывание в хоре как на состояние временное и переходное к чему-то лучшему, более светлому, – и берегут себя в этой надежде. Многие просто находят, что жалованья, частых подарков от знакомых, почти всегда дарового ужина – достаточно, чтобы жить безбедно, не унижая себя самопродажею. Вообще, русские женщины падают довольно легко, но до проституции доходят лишь в крайности. Наконец, я сам знал нескольких певичек, которые жили скромно и даже целомудренно, потому что заключались в верность одному, любимому человеку, – и отношения эти тянулись целыми годами, не прерываемые даже соблазнами разлуки, при переезде хора из города в город. Что касается жадности, русская певичка тоже оклеветана больше, чем заслуживает. Между ними большая редкость – женщина хоть с маленькими деньгами. Как только у певицы завелись сбережения, она спешит уволиться из хора, выходит замуж и т. п. Так, если певица нашла себе богатого обожателя, то он уже из одной ревности не оставит ее в хоре. Мне рассказывали случаи, когда, чтобы убрать певицу из хора и в то же время не оставить ее скучать без занятия, влюбленные покровители открывали для них кондитерские, модные магазины. Далеко не редки случаи женитьбы «порядочных людей» на певицах, и – нельзя сказать, чтобы выходили неудачные браки. Конечно, нет правила без исключения, но – в общем – два-три таких супружества, известных мне лично, надо отнести к разряду счастливых. Правда, что во всех этих случаях свадьбе предшествовало многолетнее внебрачное сожительство, – maritalement^[12], как определяют французы, – и супружество было здесь как бы официальною наградою за долгую и непоколебимую верность.

В общем, за очень редкими и наперечет, по именам, известными исключениями певицы живут более чем скромно. Московские хоры, например, ютятся в грязных меблированных комнатах Тверской-Ямской, где номер в пятнадцать-двадцать рублей уже считается чуть не аристократическим помещением. Вот разговор с натуры.

– Как тебе, Поля, не стыдно? У тебя не из чего чаю напиться: бегаешь занимать чашки к соседям…

– А если не нравится, так чем стыдить, привез бы в подарок хоть плохонький сервиз! – с азартом возражает Поля. – У Кузнецова есть дешевые: фаянсовый брак… знаешь?

– Да такой подарок и привозить совестно: ему пять рублей цена… неужели у тебя, солистки, нету своих пяти рублей?

– Конечно нету!.. Откуда они будут? Я, чай, в хоре служу, а не фальшивые бумажки делаю. Слава Богу, сыта, одета и обута, – и за это скажи спасибо. А уже привередничать нашей сестре не приходится… Из чего Бог дал, из того и напьешься!

Описывая Соню Мармеладову, Достоевский подробно остановился на чистоте, которую этой девушке приходится соблюдать в одежде и убранстве, и – «денег она стоит, чистота-то эта особая, понимаете». Соблюдать особую чистоту певицы обязаны больше, чем даже Сони Мармеладовы. Характерные, т. е. национальные костюмы: сарафаны малороссийские, венгерские и т. п. делают для них хозяйки хоров, но «городские» туалеты они обязаны иметь свои, и это требование съедает почти весь их небогатый достаток. У иной певицы, если заглянуть в ее гардероб, можно найти десять-пятнадцать шелковых туалетов от Войткевич, а в буфете ее – изо дня в день колбаса, булка – и больше ничего.

Зная, что общественное мнение считает их женщинами сомнительной профессии, певицы принимают у себя дома гостей очень редко, осторожно и с большим выбором. Надо съесть с певицею два пуда соли, прежде чем она позовет к себе в гости. Из ста посетителей ресторана, которые на «ты» с разными Полями, Наташами, Юлиями etc., вряд ли один видел когда-нибудь домашнюю обстановку этих Поль, Наташ, Юлий, да дома они не Поли и Наташи, а Пелагеи Павловны, Натальи Николаевны. Мне случалось бывать в таких гостях, – и, право, это было презанимательно и до строгости прилично. Чувствуя себя поставленной вне общества, певица высоко ценит тех, кто обращается с нею как с порядочною женщиною. Ни одна из них не обидится, если частый гость, встретив певицу на улице, не поклонится ей, особенно, если он не один, а с дамою. Но раскланяться с певицею при таких обстоятельствах, значит – приобрести друга.

– За что тебя так любят здесь? – спрашивал я известного московского певца-яромана. – Ты не богат, тратишься довольно скупо; между тем, тебя принимают как принца крови.

– За вежливость, голубчик.

– Да мы все здесь не невежи, однако к нам совсем не то отношение, что к тебе. За какую именно вежливость?

– А вот за какую. Завтра, скажем, Натальин день. Именинниц бездна. Ты, наверное, поздравишь баронессу Наталью Сергеевну, коммерции советницу Наталью Архиповну, примадонну Наталью Андреевну, но я готов хоть пари держать, – и не вспомнишь, что и эта ведь Наташа К., которая с нами сидела сейчас, тоже Наталья – именинница. А я помню. И завтра утром я отправлю поздравительные телеграммы и баронессе Наталье Сергеевне, и Наташе К. Ужасно ихняя сестра любит всякое внимание. В Новый год я не делаю визитов, но рассылаю карточки, и всем знакомым певицам обязательно тоже по карточке. Если бы ты знал, как они гордятся: точно я их орденом жалую! И заметь деликатность: ни одна не позволит себе выставить мою карточку в гостиной на зеркале, напоказ, а спрячет в какой-нибудь сокровенный ящичек и лишь при случае похвалится подругам или хорошему знакомому: юн, мол, какие люди меня знают. Я уверен: если бы вот эту самую Наташу спросить на выбор, чего она хочет, – получить от меня в подарок сто рублей или мою фотографию с почтительною надписью, как пишут дамам из «общества», она предпочтет фотографию.