Александр Ступин
Одинокий
У него такая судьба, что трудно отличить правду от выдумки. Детство, проведённое в военных городках, «чемоданная жизнь» с её постоянными переездами с тёплой Украины на Чукотку, в Сибирь, и снова армия, студенчество с летними экспедициями в тайгу, хождение по монастырям и удовольствие от занятий единоборствами, аспирантура и журналистика сформировали его характер и стали источниками для произведений.
Если б реки умели нам мысли свои передать…
Если б мне научиться однажды тебя понимать.
Весь широкий поток, ручеёк или каплю, туман —
Смог бы я отличить: это – правда,
а это – обман?
Ты спокоен у ног. Закрываешь свою глубину
Цвета глины водой, что на дне – не пойму:
Яма, камень, бревно, занесённое илом, лежит.
«Сделай шаг, и узнаешь, что тайна хранит».
Шаг, другой – я ещё на ногах, я стою.
Мы равны, но чем глубже тебя познаю,
Тем сложней. Бьёт меня под коленку поток,
Я не выплыву, знаем мы – оба
и Бог.
© Ступин А.Ю., 2021
© «Пробел-2000», 2021
Ну какие сказки? Разве я – сказочница? Это раньше в старину сказочники были. Знали сказок много, да интересных. Заслушаешься. Телевизоров-радио-интернетов ваших не было в те времена, вот и приглашали такого сказителя. К примеру, рыбаки на путине. Днём-mo они в море рыбу ловят. А вечерами у костра сказки слушают, истории разные. Для такого случая брали они в артель сказителя и делились с ним уловом исправно. Вы-то чем со мной делиться будете? Не обманете? Ну тогда слушайте. Только вот у меня сказок-то нет, я вам всю правду расскажу, а если и домыслю что, так это, чтобы слушать интереснее было. Где сама видела, где люди подсказали. Людям-mo верить надо. Не всем. Но я-то, поди, разбираюсь. Отличаю, кому – можно, а кто – так, для красного словца прибавляет-присочиняет.
Есть у меня для вас три истории…
История первая
Скит
И верю в то, что листья опадают
Не от того, что старость их догнала.
Они собою корни прикрывают,
Чтоб к жизни возвратиться от начала.
Старец Лишка
I
Вот, к примеру, сказывали, появился в одной деревеньке парнишка, сыночек банного. Уж и не знаю, что у них там вышло в семействе-то, а только наш остался один-одинёшенек, без ласки и заботы родителей: сирота-сиротой.
Банные-то, они вроде как домовые, это всем известно. Поселяются они в баньках, но не в каждой и не у всякого хозяина. Как выбирают баньку, по каким таким понятиям-приметам – людям неизвестно. Вот поселяются, и всё тут.
Так-то банные не зловредные и присутствия своего особенно ничем не выказывают. Пошалить могли. Хозяева баньку готовят: воды наносят из колодца в бочку, пол прометут, со стен паутину снимут, печь растопят. Вот уж всё готово, парься. Не тут-то было. Веники из ушатов достают, а они все – голенькие, и листики разбросаны, как ветром осенним по земле. Розги, а не веники. Или того хуже. Заходят хозяева париться, а там – холод, печку инеем подёрнуло, хоть на улице жара, дыму въедливого полно – глаз не открыть, слёзы текут.
Но так-то редко бывало. Если такое вдруг приключалось, верный признак – осерчали банные. Хозяева тотчас – медку на блюдечке или яблочек мочёных, вареньица. Спиртного-то банные на дух не выносили, и дыма табачного тоже – чихали да кашляли. Оттого сердились, бывало, да так, что к баньке месяц не подходи. А как же? Рассердил ты банного, у тебя и двери не закрываются в баньке, стёкла в окошках лопаются. Или труба печная развалилась, или птица в неё падает, дым из печи в баньку идёт. Муки вечные. Сколько времени и трудов, пока печники её оттуда вытащат. А то в кадке дырок насверлят, прямо – решето, а не кадка, или полки подпилят. Даже сжечь баньку могут, если сильно осерчают. А что им – нечисть, она и есть нечисть. Но банные чистоту любят. В грязных баньках не селятся.
Ну вот. Поселился парнишка-то наш в одной баньке. Говаривали, что проходящий табор цыганский его подкинул. Мол, нашли цыгане ребятёнка у дороги в траве. Думали, наверное, что человеческий. А когда чуть подрос, увидели, что – нет, не человеческий. Маленький такой, глазки, как у зверька, диковатые, хотя многое, как у человека, не отличить. Но на языке человеческом говорил плохо, хотя всё понимал. И ещё, с насекомыми, зверюшками разговаривал, чудеса всякие творил. Мог, к примеру, поленом запустить со злости в кого-нибудь: посмотрит на полено-то, а потом глазёнками поведёт, оно и летит.
Деревенские вначале тоже ничего не поняли: парнишка и парнишка. Ростом с трёхлетку, но шустрый, вот только говорит как-то странно, лопочет, лопочет по-своему, не разберёшь. Подкармливали его, понятно, а жить он стал в баньке. Имя ему случай помог найти. Вот как-то парились мужики, жару нагнали, печь раскалена, да ещё и воды плеснули. Один и кричит: «Жарко! Слишком жарко!» Мол, хватит поддавать-то. А парнишке показалось, что его зовут. Имени-то у него не было. Но он слышал, что люди друг друга по имени зовут, вот и придумал себе. Вышел, улыбается. Посмеялись тогда мужики, да напрасно. Но имя – не имя, прозвище, что ли, приклеилось к нему. Стали его кликать: «Слишкомжарко».
А надо сказать, что парнишечка этот, хоть и не человек вовсе, но смышлёный. Подглядел ведь он, что в печь дрова кидают, и от этого всем хорошо. Смекнул. Мужики-то кричали в баньке по всякому случаю: «Поддай, да поддай», «Печь холодна, дровишек ещё подкинь». Он и стал потихоньку подкидывать. А они смеялись, благодарили его. Всем и было хорошо.
Но вот как-то приготовили мужички баньку для родственника какого-то из города. Воды наносили, печь, понятно, жарко растопили, веники запарили. Опять же, по-новому решили встретить родню: пива купили, рыбки вяленой принесли, приготовились по-настоящему. Сидят они, в баньке парятся. Хорошо. Банька – на берегу озера. Лесочки кругом. Городской с непривычки взопрел, собрался из парилки-то на свежий воздух и говорит: «Пойду на озеро. Окунусь. Слишком жарко». «Что?!» – кричат мужики. Не поняли они, что он сказал. Вениками хлестались, или под паром-то и пивом. Городской им и крикнул что есть мочи: «Слишком жарко, пойду!» Услышал этот крик парнишка и подумал, что зовут его. Дверь открылась, и дровишки в печь сами полетели, шлёп-шлёп, торопятся. Мужики внимания не обращают, печь-то с обратной стороны растапливается. И пошло-поехало тут. Старается парнишка. Устали мужички вениками хлестаться, говорят друг другу: «Ну всё, пора на свежий воздух, упарились. Уж слишком жарко». Тихо говорили, но не знали, что банный тут уж. И наш парнишка начеку: «Мало, стало, быть пару-то». Дрова – в печь, вода – на камни! Пошло дело.
Мужики с полков вниз скатились и – к двери. А дверь закрылась и не открывается. Они – и так и сяк, не могут открыть. Сидят, водой холодной обливаются, а она тоже греться начала, чуть не кипит. Хмель с мужиков окончательно вышел, и поняли они, чьих рук дело. «Ой, хватит, хватит!» – кричат, – «Мочи нет терпеть, отпусти ты нас, не губи!» А парнишка понимать-то – понимал речь нашу, да видать, плохо, а может, шалить начал. Они стонут, а он ещё больше старается, жару поддаёт. Видят парильщики – дело плохо. Выбили насилу окно и стали на помощь звать. Прибегает родственник. Но он про банного знать ничего не знал, и давай сразу дверь ломать. Лом схватил, топор. Рушит баньку-то. Мужики с жары не сообразили его предупредить, да и не поверил бы он им. Подумал бы, от жары в голове у них помутилось.
А Слишкомжарко осерчал не на шутку: банька-то – дом его. Подумал, ломают её. Размахивается городской топором, чтобы дверь разбить, а тот из рук его вырывается и на улицу улетает в кусты. И лом – туда же. Городской из баньки выбежал, схватил ведро воды, и в топку – водой, огонь гасить стал. Дрова шипят, пар, вода грязная течёт. Как тут Слишкомжарко осерчал!
Родственник ничего не понял, только возвращался он домой на «Скорой помощи». А мужики, пока сражение это было, из плена освободились, дверь выбили и в озеро попрыгали. Так и сидели, пока не услышали вопли родственничка. Еле доплелись, а он уж вот: лежит на траве, стонет. Погуляли, в общем. Они – красные, чуть кожа с живых не слезла, и он – весь в синяках. Выпили на радостях, что живые остались, но родственнику ничего сказывать не стали. «Полтергейст, он и есть полтергейст», – как городской сказал, когда его на носилках в машину «Скорой помощи» грузили. Был, конечно, участковый, носком ботинка землю поковырял и решил: «Перебрали сельские, да и подрались чуток. Ничего страшного, тем более, заявление-то никто писать не стал».
Время шло. Местные лишний раз парнишку не звали, но от помощи его не отказывались и были настороже. Парнишка тем временем вырос. Бородёнка у него появилась, как лишайник в лесу, волосы такие же жёсткие, и цвет необычный, ну лишайник и лишайник… По человеческим обычаям жить стал: брился-стригся, одеколоном пользовался, даже зубы чистил. И одевался тоже как человек, а где ж он другое-то возьмёт? Но поскольку роста был небольшого, не выше ребёнка десятилетнего, ему всё детское и доставалось. Со всей деревни несли, и свои, и чужие.
Местная детвора с ним не играла, побаивались. Он тоже их сторонился, игр детских не понимал, и, самое главное, общаться с ним сложно было. Понимать – он понимал, что ему говорили, а сам говорил тяжело.
II
К тому времени дачники у нас объявились. Места-то красивые: лес, речка, озеро, и от города недалеко. Колхозов-совхозов к тому времени не стало, поразрушили всё.
Вот церковь стали восстанавливать. Она у нас красивая была, да в дни окаянные разрушили её. Потом война была. Жил народ тяжело. В церкви-то клуб сельский устроили, когда рушиться стала, под склад отдали. А как перестройка прошла, отдали её обратно православной общине. Вот и батюшку назначили. Хороший такой батюшка, отец Иоанн, с Украины, или нет, белгородский. Но всё равно: «шо» да «гы». Его, как приехал, за глаза «тышо» прозвали. Почему? А он, если удивлялся, руками так взмахивал, будто полететь собирался, и восклицал: «Та ты шо!» Мягко, по-малороссийски.
При нём церковь стали воскрешать, реставраторы из города приезжали, потом комиссия проверяла прочность конструкций, состояние фундамента. Пришли к мнению, что простоит церковь наша ещё сто лет, если, конечно, опять какие-нибудь перемены не произойдут в государстве нашем. Надуют ветры западные марксизм новый, и пойдут мужики рушить всё. Так уже было. Не дай нам Бог таких перемен снова. Восстанавливали храм потихоньку. Как отстроили колокольню, привезли колокол. Ну конечно, не такой, что раньше был, откуда столько денег взять, но тоже – немаленький.
Кран огромный приехал. Вот идёт работа по подъёму колокола. Всё хорошо, строители колокол к крюку цепляют, отец Иоанн в сторонке с жителями наблюдают. Поднимает кран колокол медленно. Сначала с машины его снял, а потом осторожно поворачивается к колокольне и вверх несёт. На небе – ни облачка, ветра почти нет. Всё складывалось замечательно. Ещё немного, и заведут его под балку, на которой он должен висеть.
И вдруг опоры у крана начинают продавливать землю. Может, там пустота образовалась, песок подвымыло, или грунт неустойчивый, поди – разберись. Крановщик-то опоры выдвинул, как положено, и пока на одну сторону тяжесть была, кран стоял, а как только поворачивать начал, то опора со стороны церкви стала в землю уходить. А где одна, там и другая. Все четыре колеса с противоположной стороны от церкви плавно оторвались от земли, машина накренилась, и стрела крана оперлась на стену колокольни. У крановщика лицо всё взмокло от пота, не знает, что делать.
Вместе со всеми и наш банный стоял. Вначале он в восторге был, пальцами водил, бурчал что-то. А ему объяснить пытались: «Упадёт, дескать, кран-то, и колокол разобьётся. Да что тебе говорить? Всё равно ничего не понимаешь». А парнишка глаза таращил, лоб морщил и постепенно допёр, что кран упасть может, точнее сказать, грохнется с минуты на минуту. Он тогда стал мужикам что-то объяснять, лопочет им, руками машет, но они его не слушали: «Дошло наконец. И без тебя знаем. Да что сделать-то можно?» Парнишка аж весь затрясся от возбуждения. С ним такое уже случалось, поэтому никто особенно внимания не обратил на это, все на кран смотрели. Ситуация на тот момент безвыходной стала. Могла ведь и колокольня рухнуть, кран-то лёг на неё всем своим весом, плюс вес колокола. Слишком жарко же стал туда-сюда бегать. То вокруг крана, то потом вокруг церкви. Да шепчет что-то, приседает, руками взмахивает.
Отец Иоанн стоял бледный и уж смирившийся с тем, что разобьётся колокол: «Только бы люди не погибли, а колокол… Что же, Бог даст, новый закажем. Когда только? Дет через десять… Что делать-то? Беда. Вон дитя неразумное, и то так переживает…» Стоит батюшка, чуть не плачет, и кого винить, случай?
Крановщик из кабины вышел, руками смущённо разводит: «Что поделаешь?»
– И что теперь?
– Был бы второй кран, тогда перецепили бы.
Но все понимали, что найти такой второй кран сложно. Нет его.
А парнишка наш всё бегает. То к крану подбежит, то к колокольне. А потом замер у машины, стоит, смотрит, и по лицу его крупные капли пота потекли ручьём, как будто в бане он сидит, а не на улице весенней. Напрягся весь, кряхтит, будто тянет что-то тяжёлое руками за канаты.
– Это кто? Дурачок ваш местный? – спрашивает крановщик.
– Ой, смотри, смотри… Падает, кран падает!!!
Ахнул народ. Действительно, стрела заскрипела, трос натянулся, задрожал… Вздрогнула стрела, пара кирпичей со штукатуркой от стены отвалились.
– Берегись, берегись, сейчас упадут, упадут!
– Подальше, подальше…
И строители, и местные стали отбегать подальше от крана с колоколом – опасно. Только парнишка остался, как в землю врос.
– Беги, беги, парень, погибнешь!
Стоит по-прежнему, сопит, рычит… И тросы на кране дрожать ещё сильнее стали, и вздрогнула стрела. Вздрогнула и нехотя отошла от стены.
– Гляди, гляди, что там?..
Колокол медленно отходил от стены, и машина встала всеми восемью колёсами на землю. Все, кто в тот момент у церкви были, рты пооткрывали. Чудо!
– Ой, милый! Ой, выручай! Только не отвлекайте его, только не подходи к нему никто!!! Не вводите меня во грех, бо, пришибу! – запричитал отец Иоанн, вдруг поверивший в чудо.
Когда опоры полностью вышли, мужики быстро завели под них широкий металлический швеллер. Крановщик уж в кабину влетел и осторожно поставил колокол на место под балку. Там его быстро закрепили. Все работали, как под гипнозом, понимали друг друга без слов. Когда закончили, только пот со лба утёрли и закурили, кто курил. Руки тряслись, и пот у всех ручьём. Крановщик, тот вообще молча собрался, перекрестился и быстро уехал. Местные тоже в растерянности были, в стороне топтались.
– М-да…
– Да-а-а…
– Надо ж такое…
И всё. Батюшка всё на церковь крестился и кланялся, крестился и кланялся. Так – минут пятнадцать, а потом парнишку обнял и три раза поцеловал: «Я уж, милый мой, не знаю, кто ты. От лукавого сила твоя, или Господь тебя наделил, только сегодня ты людям, церкви большую услугу оказал. Тебе это зачтётся. Спасибо и вам, люди добрые. Руки дрожат. Даже вон слеза выступила от сильных чувств. Господь с нами. Праздник сегодня. Накрывай столы».
Столы накрыли быстро, батюшку благодарили и парнишке руку жали: «Молодец, постоял за мир!» Он весь сиял от счастья.
III
Так у них дружба с отцом Иоанном и началась. Батюшка разрешал ему лазить на колокольню и в колокол ударять. Только банник этого гула колокольного поначалу сильно пугался, а потом привык. Стал он при храме вроде служки. Священник же задумал при случае к местному архиепископу съездить, попросить за него, чтобы разрешили ему прислуживать в храме.
Случай такой представился, может, месяца полтора спустя. Поехал батюшка в город. Дела разные: свечей подкупить, иконок, крестиков. Стоит он на складе церковном, товар получает, и заходит на склад архиепископ, предстоятель местной епархии. Поздоровались, перекинулись словами, и напрашивается отец Иоанн к Владыке на приём. Тот и приглашает его: «Давно не виделись, вот к обеду и приходи. Отобедаем, чем Бог послал, а потом и побеседуем». К трапезе отец Иоанн и заявился.
Когда обед закончился, в кабинете своём архиепископ и завёл беседу:
– Отец Иоанн, слышал я про эксперимент твой.
– Какой такой эксперимент?
– Будто в храм божий нечистого водишь, приваживаешь. Не дело это. С одной стороны, слухи, конечно, про его нечеловеческое происхождение. Только я представляю, как эти слухи до властей дойдут. Как они посмотрят? Скрывать не буду, мне служить-то – год, два, потом – на покой. Раздуют, преувеличат. У меня недоброжелателей-то хватает, да и место неплохое. И отправят меня туда, куда Макар телят не гонял – на Чукотку или в Читу.
Архиепископ Феодосий был человек приятной наружности, слегка, может быть, по возрасту своему, тяжеловат, но не толст. Был он человеком уважаемым в губернии, простым в обхождении, но не прост сам по себе. Жизнь заставила его быть осторожным и хитроватым, но настолько, что люди не могли про него сказать «хитёр», потому что для человека, служащего в церкви, прослыть хитрецом – не лучшая из характеристик.
В народе прозвище «хитрован» – это про купца-торговца. Священник, наоборот, должен быть прост и бесхитростен, а уж монашествующий – тем более. Феодосий же часто поминал при своих наставлениях преподобного Иоанна, которые тот в своей «Лествице» записал: «…Поспешая к жизни уединённой или странничеству, не дожидайся миролюбивых душ; ибо тать приходит нечаянно. Многие, покусившись спасать вместе с собой нерадивых и ленивых, и сами вместе с ними погибли, когда огонь ревности их угас со временем. Ощутивши пламень, беги; ибо не знаешь, когда он угаснет и оставит тебя во тьме. О спасении других не все подлежим ответу… Все ли должны мы пещись о других, не знаю; о самих же о себе всячески должны мы заботиться»[1].
Вот и рассуждал он: «Ситуация непростая. Ребёнок брошен цыганами, прижился в дачном посёлке. Странный на вид был младенец. Стали его звать «домовым». Стало быть, нечистым. Но домовые, лешие, кикиморы, анчутки, и прочие, прочие – это ж всё язычество. Скажут: «Ну вот, дожил архиепископ, в язычество ударился». Проходу не дадут. Телевидение, газеты, университет… Домовых нет и быть не может. Да, нет и быть не может…» Владыко встал бодро с архиерейского кресла с резной спинкой и подлокотниками и, перебирая пальцами чётки, прошёлся по кабинету, размышляя вслух далее: «Домовых быть не может – это всё суеверия, отголоски язычества, «бытовое язычество». Но если так, священник не нарушает никаких правил, привлекая этого странного парня. Не нарушал, не нарушает, и даже более того, пригрел сироту… Пригрел сироту, пригрел… А вдруг окажется, что змею на груди? Вдруг, и… Даже представить, что будет, и то оторопь берёт…»
Феодосий подошёл к столу и налил из графина воду в высокий стакан, пил долго, небольшими глотками, размышляя и успокаиваясь: «Запретить, запретить, потому что… Раньше при крупных храмах отставные солдаты служили за небольшую плату. Вышел бы такой старый солдат и голосом, не терпящим возражений, гаркнул: «Приказано не пущать! Иди подобру-поздорову!» И всё. А кто там приказал, какой со служивого спрос? В полицию обратиться? А сегодня на полицию какая опора? Денег запросят за охрану, а при конфузе сдадут с потрохами, да ещё от себя добавят». Допив воду, он поставил стакан и вновь сел в кресло. «А поеду я, посмотрю на него. Поеду. Ну любопытно же. Потом и решу. В конце концов, мне самому интересно… По-человечески. Боюсь разочароваться. Может, просто уродец какой-нибудь, «дитя воскресенья», родители – пьяницы. Так бывает, бросили дитя. Что им, живут так, что и скотина так не живёт, всяк о потомстве своём печётся».
Отец Иоанн тихо сидел на стуле и наблюдал за архиепископом. Он понимал направление мыслей и сомнения его. Были мгновения, когда хотел произнести: «Да валите, если что, всё на меня, Владыко. Ну отправите меня, непутёвого, в дальний приход…». Но не сказал. Если что случится, он и без этих слов своё получит: «Тележка будет маленькая, но тяжёлая».
– Вот как мы поступим, отец Иоанн. Съезжу я к тебе. Самому любопытно. Знаешь, мне всегда была любопытна притча о Женихе. Я ведь, признаюсь, до конца её так и не понял. Почему «званые не явились»? Нужно было шоу, с треском, с блеском молний или наоборот, закрытость, клуб для особо приближённых? Ведь явись они, прознай, кто их зовёт… Почёт, венки, возлежание, курение масел, жертвы. И разговор был бы с теми, кто понимает, что такое власть, как вести за собой массы, как их организовать. Не было бы столь многих жертв и отклонений, противоречий и войн. Почему? Почему интеллектуалы отвергли «правду жизни»?
– У «золотого тельца» было теплее? – предположил Иоанн. – А потом, философствующие и сами власть не прочь иметь над умами. Дьявол знал, чем человека зацепить: начал с интеллекта в раю, а на земле предложил власть.
– Но не может быть, чтобы не нашлось никого. Рыбаки, пастухи, землепашцы… Простые, неграмотные, мало знающие, малоспособные, мало расположенные к познанию, плохо обучаемые получили из рук Иисуса Христа Благую весть и, с трудом разжёвывая её, двинулись учить язычников, среди которых были великие полководцы, ученые, композиторы, поэты! Почему они?.. Вопрос для меня. Вот искушение опять, прости Господи… Услышит кто, точно попрут меня. Но ты же не предашь, нет, отец Иоанн? Верю, потому и философствую при тебе. Идите, я к вам приеду.
Поп приложился к руке архиепископа, тот благословил его. На том и расстались.
